| Автор: | Костер Ш. Т., год: 1867 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
КНИГА ВТОРАЯ
I
Ранним сентябрьским утром, захватив свою палку, три флорина, полученных на дорогу от Катлины, кусок свиной печёнки и краюху хлеба, вышел в путь Уленшпигель по направлению к Антверпену искать Семерых. Неле ещё спала.
По пути увязалась за ним собака, почуявшая печёнку, и ни за что не хотела отстать от него. Уленшпигель прогонял её, но, видя, что она упорно бежит за ним, он обратился к ней:
- Собачка милая, нехорошо ты это выдумала - покинуть свой дом, где ждут тебя добрые яства, отличные объедки и мозговые косточки, чтобы искать приключений с неведомым странником, у которого подчас и корешков не будет, чтобы накормить тебя. Послушайся меня, глупая собачка, и вернись к своему хозяину. Беги от дождя, снега, града, пыльного ветра, тумана, гололедицы и прочих сомнительных закусок, выпадающих на долю путника. Сиди спокойно у домашнего очага, грейся, свернувшись клубочком, у весёлого огонька. А я пойду один моим путём, по грязи и пыли, по холоду и жаре, сегодня в пекле, завтра в морозе, в пятницу сытый, в воскресенье голодный. Вернись туда, откуда пришла, - это будет самое разумное с твоей стороны, о неопытная собачка!
Но пёсик будто не слышал Уленшпигеля. Он вертел хвостом, прыгал, ластился и лаял от жадности. Уленшпигель думал, что всё это выражает дружбу, но он забыл о печёнке, лежавшей в его сумке.
Так шли они с собакой.
Пройдя около мили, вдруг увидели они на дороге бричку; запряжённый в неё осёл стоял, понурив голову. На откосе у дороги сидел между двух кустиков чертополоха толстяк, обгладывавший баранью ногу, которую он держал в одной руке; в другой он держал бутылку, из которой тянул что-то; в промежутках между едой и питьём он стонал или всхлипывал.
Уленшпигель остановился, собака тоже. Почуяв запах бараньей ноги и печёнки, она бросилась вверх по откосу, присела подле толстяка и стала теребить его за куртку, требуя своей части угощения, но тот оттолкнул её локтем и с жалобными стенаниями поднял вверх свою баранину. Изголодавшаяся собака подвывала ему. Осёл, запряжённый в бричку и потому напрасно тянувшийся к колючкам, обозлился и заревел.
- Чего тебе, Ян? - обратился толстяк к ослу.
- Ничего, - ответил Уленшпигель, - он просто хотел бы позавтракать колючками, которые расцвели вокруг вас, как в Тессендерлоо, на церковных хорах, вокруг Иисуса Христа. Конечно, собачка была бы непрочь вкусить своей пастью вашей бараньей кости; пока что покормлю её свиной печёнкой.
Пока собака поглощала печёнку, толстяк погрыз ещё кость, обгрыз ещё раз с неё мясо и лишь тогда, совершенно обглоданную, бросил собаке, которая накинулась на еду, придерживая её лапами на траве.
Тогда толстяк поднял голову к Уленшпигелю, и тот узнал Ламме Гудзака из Дамме.
- Ламме, - сказал он, - что ты тут делаешь в жратве, питье и стенаниях? Не надрал ли тебе без всякого почтения уши какой-нибудь солдат?
- О жена, жена моя! - простонал Ламме.
И он опять прильнул к бутылке, но Уленшпигель опустил руку на его шею.
- Не пей, - сказал он, - торопливое питьё только почкам полезно. Лучше бы оно пригодилось тому, у кого совсем бутылки нет.
- Говоришь ты хорошо, - сказал Ламме, - а вот горазд ли ты выпить?
И он протянул ему бутылку.
Уленшпигель опрокинул её над глоткой и, возвращая, сказал:
Ламме посмотрел на бутылку, жалобно вздохнул, порылся в своём мешке, вытащил ещё одну бутылку и кусок колбасы и, разрезав её на ломтики, начал жевать так же мрачно.
- Что ж ты, всегда так ешь без остановки? - спросил Уленшпигель.
- Часто, сын мой, - ответил Ламме, - но только для того, чтобы разогнать печальные мысли. Где ты, жена моя? - простонал он, вытирая слёзы и нарезая десять ломтиков колбасы.
- Ламме, - сказал Уленшпигель, - ешь не так быстро и не будь безжалостен к бедному путнику.
С плачем протянул ему Ламме четыре толстых кружочка, и Уленшпигель ел, умиляясь их чудесному вкусу. Но Ламме не переставал жевать и скулил, приговаривая:
- Жена моя, хорошая моя жена! Какая она была нежная и милая, лёгкая, как бабочка, быстрая, как молния! Она пела, как жаворонок. Только наряды слишком любила. И шло же ей всё! Но и цветы хороши в наряде. Если бы ты видел, сын мой, её маленькие ручки, созданные для ласки, ты не позволил бы ей коснуться сковороды или горшка. От кухонного огня потемнела бы её белоснежная кожа. А глаза! При одном взгляде на них я таял от умиления... Выпей глоточек, я после тебя... Ах, лучше бы она умерла! Знаешь, Тиль, у нас в доме все заботы я взял на себя, чтобы она не знала ни малейшего труда; я подметал комнаты, я готовил наше супружеское ложе, на котором по вечерам она вытягивалась, истомлённая вольным житьём; я мыл посуду и стирал бельё, даже сам гладил... Ешь, Тиль, это гентская колбаса... Часто она приходила с прогулки слишком поздно к ужину, но я так радовался при виде её, что не смел её упрекнуть; ибо я был счастлив, когда она ночью не поворачивалась ко мне спиной, надув губы. Всё, всё потерял я! Пей, это брюссельское на манер бургонского.
- Почему же она сбежала? - спросил Уленшпигель.
- Разве я знаю? - отвечал Ламме. - Увы, где то времечко, когда я ухаживал за ней в надежде жениться, а она бежала от меня, любя и робея? Её круглые белые руки были обнажены, и когда она чувствовала, что я смотрю на них, она опускала на них рукава. А иногда я дерзал приласкать её, и я целовал её прекрасные глаза, которые она зажмуривала в это мгновение, и крепкий полный затылок; она вздрагивала, вскрикивала слегка, отворачивалась и отталкивала меня, щелкая в нос. И она смеялась, когда я кричал "ай!" и тоже нежно хлопал её. Только и были меж нас игры да смешки!.. Тиль, осталось ещё вино?
- Да, - ответил Уленшпигель.
Выпив, Ламме продолжал:
- А то, когда она была ласковее настроена, она, бывало, обовьёт мою шею руками и говорит: "Красавец ты мой!" и целует, как безумная, сто раз подряд, всё в лоб и в щёки и никогда в губы; и когда я спрашивал её, почему это она среди таких вольностей налагает на себя этот запрет, она бежала к своему ларцу, доставала из стоявшей на нём чаши куколку, всю в шелку и бисере, и, подбрасывая и укачивая, говорила: "Не хочу иметь такого!" Верно, мать, чтобы оберечь её добродетель, наговорила ей, что дети рождаются от поцелуя в губы. Ах, где эти радостные мгновения! Где эти сладостные ласки!.. Взгляни, Тиль, нет ли там в сумке ветчины?
- Пол-окорока, - ответил Тиль, и Ламме поглотил всё целиком.
Уленшпигель посмотрел на него и сказал:
- Эта ветчина очень полезна для моего желудка.
- И для моего тоже, - ответил Ламме, ковыряя пальцами в зубах, - но я не увижу больше моей красавицы: она убежала из Дамме. Хочешь, поедем вместе искать её?
- Едем.
- А в бутылке ничего не осталось?
- Ничего, - ответил Уленшпигель.
Они сели в бричку, и осёл с прощальным жалобным криком потащил их вперёд.
II
Бричка тряслась по плотине, отделявшей канал от пруда. Уленшпигель задумчиво поглаживал ладонку с пеплом Клааса, висевшую у него на груди. Он спрашивал себя, правда или ложь было его видение, издевались над ним духи или загадочно поведали ему, что он действительно должен разыскать, чтобы спасти землю своих отцов.
Тщетно бился он и терзался, стараясь разгадать смысл веления; никак не мог он понять, кто такие Семеро и о каком венце речь.
Он перечислял: умерший император, живой король, правительница Маргарита, папа римский, великий инквизитор, генерал иезуитского ордена [110] - вот шесть страшных палачей его родины, которых он сжёг бы без колебания. Но он понимал, что это не они, ибо слишком уж легко их сжечь; значит, надо искать Семерых где-то в другом месте. И он повторял про себя:
"Ах, - говорил он себе, - в смерти, крови и слезах искать Семерых, сжечь Семерых, возлюбить Семерых! Кто они? Мой бедный ум терзается понапрасну: ибо кто же сжигает то, что любит?.."
Бричка оставила за собой уже добрую часть пути, как впереди послышался скрип шагов по песку и голос, напевавший песню:
Уленшпигель похлопал Ламме по животу и приказал:
- Не сопи так, толстопузый.
- Ах, - вздохнул Ламме, - это не легко для человека моего объёма.
Но Уленшпигель уже не слушал его, а спрятал голову за завесой брички и, подражая хриплому голосу едва очухавшегося пьяницы, запел:
- Тиль, - сказал Ламме, - сегодня у тебя злой язык.
Уленшпигель, попрежнему не слушая его, высунул голову из-за занавесок и сказал:
- Неле, узнаёшь?
Она вздрогнула от неожиданности, разом рассмеялась и расплакалась и сквозь слёзы крикнула:
- Вижу тебя, негодный!
- Тиль, - спросила Неле, - ты ушёл искать Семерых?
- Да, - ответил он.
Неле несла туго набитую сумку. Протянув её Уленшпигелю, она сказала:
- Тиль, я подумала, что нехорошо человеку пускаться в странствие, не имея в запасе жирного гуся, окорока, гентских колбас. Закуси на память обо мне.
Так как Уленшпигель смотрел на Неле, не собираясь взять её сумку, Ламме высунул голову с другой стороны занавески и сказал:
- Предусмотрительная девица, если он не возьмёт, то это только по рассеянности; давай сюда и окорок и гуся, навяжи мне и ту колбасу: я их сберегу для него.
- Что это за добродушная рожа? - спросила Неле.
- Это жертва супружеской жизни, - ответил Уленшпигель, - истерзанный страданиями, он высох бы, как яблоко в печи, если бы не восстанавливал свои силы непрерывным подкреплением пищей.
- Воистину так, сын мой, - вздохнул Ламме.
Солнце палило своими пламенными лучами голову Неле. Она накрылась передником. Уленшпигелю хотелось побыть с ней вдвоём, и он сказал Ламме:
- Смотри, смотри, вон женщина на лугу.
- Ну, вижу.
- Не узнаёшь, что ли?
- О, - вздохнул Ламме, - разве это моя? Она и одета не как горожанка.
- Ты ещё сомневаешься, слепой крот?
- А если это не она? - сказал Ламме.
- Тогда тоже ничего не теряешь: там левее, к северу, кабачок, где найдёшь отличное пиво. Мы там встретимся с тобой и утолим естественную жажду.
Ламме выскочил из брички и размашистыми прыжками побежал к женщине, переходившей через лужайку.
- Влезай же, - сказал Уленшпигель Неле.
- Куда ты шла, голубка?
Она не ответила, но замерла от счастья. Уленшпигель тоже не помнил себя от радости.
- Вот ты здесь! - говорил он. - Цветы шиповника на заборах грубее твоей свежей крови. Ты не королева, но дай, я возложу на тебя венец поцелуев. Прелестные ручки, какие вы нежные, какие розовые! Амур создал вас для объятий. О девочка дорогая, мои грубые мужские руки не поцарапают эти плечи? Лёгкий мотылек спускается на алую гвоздику, но имею ли я, такой чурбан, право покоиться на твоей сверкающей белизне, не омрачая её? Господь на небесах, король на троне, солнце там, в победной вышине, - а я, неужто я здесь и господь, и король, и солнце, - ведь я подле тебя! О, волосы твои нежнее шёлка. Неле, я бью, я рву, я неистовствую, но не бойся меня, радость моя. Какая ножка! Почему она так бела? Её мыли в молоке?
Она хотела подняться.
- Чего ты боишься? - говорил Уленшпигель. - Не солнца ли, которое сияет над нами и покрыло тебя своим пурпуром! Не опускай ресниц. Смотри в мои глаза, - какой чудный огонь ты зажигаешь в них. Слушай, дорогая, слушай, красавица: молчит час полудня. Пахарь дома ест свою похлёбку. Почему же нам не жить нашей любовью? О, зачем я не могу тысячи лет подбирать жемчужины у твоих жемчужных колен?
- Льстец! - сказала она.
И солнце светило сквозь белую занавеску повозки, и жаворонок пел, трепеща, над полями, и голова Неле лежала на плече Уленшпигеля.
III
Между тем, запыхавшись, покрытый крупными каплями пота, явился Ламме, фыркая, как дельфин.
- Ах, - говорил он, - я родился под несчастной звездой. Бежал изо всех сил, нагнал, наконец, женщину - и увидел, что это не она. По лицу её видно, что ей добрых сорок пять, а по повязке - что она никогда не была замужем. Спрашивает меня так сердито, чего я тут с моим пузом ищу в клевере.
"Ищу, - говорю ей вежливо, - мою жену, которая меня бросила, а так как мне показалось, что это она, я и побежал к вам".
На это пожилая девица ответила мне, чтобы я поскорее убирался туда, откуда пришёл. И что если меня бросила моя жена, то отлично сделала, так как все мужчины негодяи, проходимцы, распутники, еретики, обманщики и отравители и надувают девушек даже зрелого возраста. И что если я немедленно не уберусь, то она натравит на меня свою собаку.
Я послушался не без трепета, так как у ног её лежал и ворчал громадный пёс. Перебравшись через межу, я присел отдохнуть и стал закусывать кусочком твоей ветчины. Вдруг слышу позади шорох, обернулся, а там пёс старой девы, но тут он уже не ворчал на меня, а вертел хвостом и смотрел ласково и просительно: захотелось ему моей ветчинки. Ну, бросил ему кусочек-другой, вдруг бежит его хозяйка с криком: "Куси, куси, сынок!"
Тут я помчался что есть духу, а на штанах моих повис уже пёс и вырвал из них кусок с моим мясом! Я от боли пришёл в ярость, обернулся и так треснул его палкой по передним ногам, что по крайней мере одну из них перешиб пополам. Он свалился, закричал по-собачьи: "Смилуйся!" - и я помиловал его. А хозяйка его тем временем, за отсутствием камней, швырнула в меня куском земли; я бежал что было мочи.
Ну, не гадко ли, не позорно ли, что девушка, не найдя - по малой привлекательности - себе мужа, вымещает это на невинном, несчастном человеке, как я?
Удручённый, направился я к трактиру, который ты мне указал, и хотел спросить здесь для утешения кружку пива. Но и тут разочарование: только я переступил порог, вижу - дерутся мужчина и женщина. Я спрашиваю, не угодно ли им будет прекратить этот бой, чтобы дать мне кружку тёмного пива вместимостью в одну или шесть пинт. На это баба - настоящая сушёная треска с виду - яростно отвечает, что если я не уберусь в мгновение ока, то она угостит меня тем самым деревянным башмаком, которым она обрабатывает голову своего мужа. И вот я вернулся, вспотел, хоть выжми, и устал до смерти. Поесть ничего нет?
- Найдётся, - ответил Уленшпигель.
- Наконец-то! - вздохнул Ламме.
IV
Так в компании продолжали они свой путь. Осёл, откинув уши назад, тащил бричку.
- Смотри, Ламме, - сказал Уленшпигель, - какие хорошие мы четверо: осёл, верная тварь господня, пощипывает себе колючки; ты, толстячок, разыскиваешь ту, которая тебя покинула; а эта кроткая девушка с нежным сердцем нашла недостойного её возлюбленного, то есть меня.
ногами, а я пойду в путь искать спасения земли отцов. Бедные усопшие, ты, Сооткин, умершая от горя, и Клаас, претерпевший смерть на костре! Дубок любви, плющ нежности, я, ваш отпрыск, выросший из вас, тяжко скорблю! Я отомщу за вас. Пепел Клааса стучит в моё сердце.
- Не следует оплакивать тех, кто умер за правду, - сказал Ламме.
Но Уленшпигель попрежнему был задумчив.
- Пришёл час разлуки, - сказал он, - и надолго, Неле: может быть, никогда мне не видеть больше твоего милого личика.
Неле взглянула на него своими ясными лучистыми глазами и сказала:
- Брось бричку, пойдём со мной в лес; там будет у нас хорошая еда: я умею отыскивать растения и приманивать птиц.
- Девочка, - сказал Ламме, - нехорошо, что ты пытаешься удержать Уленшпигеля на его пути, когда он должен отыскать Семерых и помочь мне найти мою жену.
- Только не сейчас! - вскричала Неле, плача и сквозь слёзы улыбаясь своему другу.
Увидев это, Уленшпигель сказал Ламме:
- Поверь, когда соскучишься по новым неприятностям, обязательно найдёшь свою жену.
- Что ж это, Тиль, - сказал Ламме, - ты из-за этой девушки хочешь оставить меня одного в моей бричке? Ты не отвечаешь и думаешь о лесе, где нет ни Семерых, ни моей жены. Лучше будем искать их на этой вымощенной дороге, по которой так легко катится бричка.
- Ламме, - сказал Уленшпигель, - у тебя в бричке полный мешок еды: ты, стало быть, не умрёшь с голоду, если и без меня поедешь до Кулькерке, где я догоню тебя. В одиночестве ты там лучше разведаешь, в какую сторону направиться на поиски твоей жены. Слушай и замечай. Вот так шажком проедешь три мили до Кулькерке - "холодной церкви", которая так называется потому, что она, - как и многие другие, впрочем, - обвевается ветрами со всех четырёх сторон. На колокольне её есть флюгер в виде петуха, который вертится на ржавых петлях во все стороны. Его скрип возвещает бедным мужчинам, потерявшим своих возлюбленных, на каком пути их разыскивать. Только надо раньше ударить ореховым прутиком семь раз по каждой стене. Скрипят петли под северным ветром - иди на север, но осторожно, ибо северный ветер - ветер войны. Дует с юга - вперёд на крыльях, ибо это ветер любви. Веет восточный - спеши рысью: там свет и радость. Подул западный - иди потихоньку: это ветер дождя и слёз. Поезжай, Ламме, в Кулькерке и жди меня там.
- Еду, - ответил Ламме и двинулся в путь.
Пока он приближался к Кулькерке, тёплый, но сильный ветер нагнал серые тучи, которые неслись толпами по небу, точно стадо овец; и деревья сердито шумели, как волны бушующего моря. Уленшпигель проголодался, и Неле стала искать сладкие коренья, но нашла только поцелуи, полученные от милого, да жолуди.
Уленшпигель поставил силки и насвистывал, чтобы заманить птицу: он рассчитывал на жаркое. Соловей сел на листву подле Неле; но она не схватила его, так как хотела послушать его пение. Прилетела коноплянка, но Неле пожалела весёлую и гордую птичку; потом слетел жаворонок, но Неле посоветовала ему, чем вертеться на смертоубийственном острие вертела, лучше подняться к высотам небесным и оттуда воспеть хвалебную песнь природе.
И она говорила правду, так как Уленшпигель вырезал острый прутик, развёл яркий костёр и ждал своих жертв.
Но птицы не слетали, только несколько злобных воронов каркало над их головами.
И Уленшпигелю не пришлось поесть.
Между тем пришло время Неле вернуться к Катлине.
Рыдая, пошла она вперёд, и Уленшпигель смотрел ей вслед.
- Ухожу!
И так подряд раз двадцать и более.
Наконец она в самом деле ушла, и Уленшпигель остался один и двинулся в путь за Ламме.
Он нашёл друга у подножья колокольни. Ламме сидел, расставив колени, между которыми стояла большая кружка пива, и мрачно грыз ореховый прутик.
- Тиль, - сказал он, - ты, кажется, послал меня сюда лишь затем, чтобы оставаться вдвоём с девочкой. Как ты сказал мне, я семь раз стучал ореховым прутиком по каждой стене колокольни, но, хотя ветер дует, как дьявол, петли не скрипели.
- Верно, их смазали маслом, - ответил Уленшпигель.
И они направились в герцогство Брабантское.
V
Мрачно и неустанно целые дни, а то и ночи строчил король Филипп бумаги и исписывал пергаменты. Им вверял он думы своего жестокого сердца. Так как он никого не любил в этой жизни и знал, что и его никто не любит, он хотел сам нести бремя своей необъятной власти. Но это был прежалостный Атлант [111], раздавленный непосильным бременем. Мрачен и раздражителен был он, и непосильная работа истощала его слабое тело. Невыносимо было для него всякое радостное лицо, и более всего, за её веселье, ненавидел он Фландрию: ненавидел он купцов Фландрии за их богатство и роскошь; ненавидел дворянство Фландрии за его свободный дух, за его независимость; ненавидел он всю Фландрию за её мужественную жизненность. Он знал, - ибо ему сказали об этом, - что задолго до того, как кардинал де Куза около 1380 года, указав на пороки церкви, проповедывал необходимость преобразования, негодование против папы и римской церкви проявилось во Фландрии в самых различных сектах и кипело во всех головах, как вода в закрытом котле.
Упрямый, как мул, он был убеждён, что воля его должна тяготеть над всем миром подобно воле божьей. Он хотел, чтобы Фландрия, отвыкшая от подчинения, склонилась под старым ярмом, не добившись никаких реформ. Он хотел видеть свою святейшую мать, римско-католическую апостолическую церковь, нераздельной и вселенской, без ограничений и преобразований. Никаких разумных оснований для этого у него не было, кроме того, что он так хотел. И он упорствовал в этом, как глупая баба, и под гнётом своих нелепых мыслей метался ночью на постели, точно на терновом ложе.
- Да будет так, святой Филипп! Да будет так, господи боже! Хоть бы мне пришлось обратить все Нидерланды в одну большую могилу и бросить в неё всех жителей страны, они возвратятся к тебе, святой покровитель, к тебе, пресвятая дева, к вам, святители небесные.
И он старался поступать по слову своему и стал более римским, чем папа, более католическим, чем вселенские соборы.
И Уленшпигель, и Ламме, и весь народ фландрский с ужасом представляли себе, как там, в мрачной твердыне Эскориала [112], сидит этот коронованный паук с длинными лапами и разверстой пастью и плетёт паутину, чтобы запутать их и высосать кровь их сердца.
Несмотря на то, что папская инквизиция за время правления Карла загубила сотни тысяч христиан на костре, на плахе и на виселице, что достояние казнённых мучеников перелилось в казну императора и короля, точно дождь в сточную канаву, - всего этого казалось мало королю Филиппу. Он навязал стране новых епископов и ввёл здесь испанскую инквизицию.
И городские глашатаи при звуке труб и литавр читали указы, грозившие смертью на костре всем еретикам, мужчинам, женщинам и девушкам, если они не отрекутся от своих заблуждений, и - виселицей, если они отрекутся. Женщинам и девушкам грозило погребение заживо, и палачи будут плясать на их телах.
И пламя мятежа вспыхнуло по всей стране.
VI
Пятого апреля, перед пасхой, ко дворцу правительницы, герцогини Пармской, в Брюсселе, явились дворяне - граф Людвиг Нассауский, Кейлембург [113] и Бредероде, этот геркулес-гуляка, и с ними триста прочих дворян. По четыре в ряд шествовали они и поднимались по дворцовой лестнице.
Войдя в зал, они вручили правительнице прошение, где была изложена их просьба побудить короля Филиппа отменить указы, касающиеся веры и введения испанской инквизиции, ибо, заявляли они, под влиянием недовольства в нашей стране могут возникнуть волнения, которые приведут к разорению и всеобщему обнищанию.
Прошение это получило название: "Компромисс" [114].
Берлеймон, который впоследствии предал родину и бесчеловечно расправлялся со всеми в стране своих отцов, стоял подле её высочества; издеваясь над бедностью некоторых из дворян, явившихся с прошением, он шепнул герцогине:
Он намекал на то, что эти дворяне разорились на королевской службе или стараясь соперничать в пышности с испанскими придворными.
Выражая своё презрение к словам господина де Берлеймона, дворяне в дальнейшем заявили, что считают почётным называться нищими (гёзами) за службу королю и на благо родины.
Они стали носить на шее золотую медаль, на одной стороне которой было вычеканено изображение короля, а на другой - две руки, сплетённые над нищенской сумой, вокруг была надпись: "Верны королю вплоть до нищенской сумы". На шляпах и шапках они носили золотое изображение нищенской сумы и колпака.
А Ламме в это время влачил своё пузо, разыскивая жену по всему городу, но нигде не находил её.
VII
Однажды утром Уленшпигель сказал Ламме:
- Пойдём со мной засвидетельствовать почтение одной высокопоставленной, высокородной, могущественной, грозной особе.
- Она скажет мне, где моя жена?
- Если знает, то скажет.
И они отправились к Бредероде, геркулесу-гуляке.
Он был во дворе своего замка.
- Что тебе нужно? - спросил он Уленшпигеля.
- Поговорить с вами, ваша милость.
- Говори.
- Вы могучий, прекрасный, храбрый рыцарь, - начал Уленшпигель, - однажды вы раздавили француза в панцыре, как слизняка в ракушке. Но вы не только сильны и храбры - вы ведь и умны. Почему же, скажите, носите вы эту медаль с надписью: "Верны королю вплоть до нищенской сумы"?
- Да, почему, ваша милость? - спросил также Ламме.
Но Бредероде не отвечал и смотрел на Уленшпигеля. А тот продолжал:
- Почему вы, высокие господа, хотите оставаться верными королю вплоть до нищенской сумы? Может быть, он к вам особенно милостив или отечески расположен к вам? Не лучше ли, вместо того чтобы хранить верность этому палачу, отобрать у него все владения, чтобы он сам был верен нищенской суме?
И Ламме кивал головой в знак согласия.
Бредероде смотрел на Уленшпигеля своими живыми глазами и, видя его добродушное лицо, улыбнулся.
Он повёл его в буфетную, и Ламме следовал за ним. Здесь он дёрнул его за ухо так, что кровь пошла, и сказал:
- Это шпиону.
Уленшпигель не крикнул.
- Подай ему чашу с глинтвейном, - сказал Бредероде кравчему.
Тот принёс и налил в бокал тёплого вина, ароматом которого наполнился воздух.
- Пей, - сказал Бредероде Уленшпигелю, - это за доброго фламандца.
- Ах, добрый фламандец, - вскричал Уленшпигель, - каким прекрасным, ароматным языком говоришь ты! Даже святые не умеют так говорить.
Он выпил кубок до половины и передал его Ламме.
- А это что за popzac (пузан), который получает награду, ничего не свершив? - спросил Бредероде.
- Это мой друг Ламме, который, всякий раз, когда пьёт тёплое вино, радуется, что найдёт опять свою жену.
- Да, - сказал Ламме, умилённо припав к вину.
- Куда вы теперь держите путь? - спросил Бредероде.
- Идём искать Семерых, которые спасут честь Фландрии, - ответил Уленшпигель.
- Каких Семерых?
- Когда я найду их, тогда скажу вам, каких.
А Ламме, пришедший в возбуждение от вина, задал Уленшпигелю вопрос:
- А что, Тиль, не поискать ли нам мою жену на луне?
- Прикажи поставить лестницу, - ответил Уленшпигель.
Это было в мае, в зелёном месяце мае.
людей за их веру. Добрались они сюда, мои добренькие инквизиторчики. Какие благородные лица! Им дана вся власть исправлять, наказывать, уничтожать, предавать светскому суду. Ох, какой чудный май! Бросать в темницы, вести процессы, не соблюдая законов, сжигать, вешать, рубить головы, закапывать живьём женщин и девушек. Щеглята поют на деревьях! Особое внимание сосредоточили добрые инквизиторы на людях с достатком: король - наследник их достояния. Бегите в луга, девушки, пляшите там под музыку волынок и свирелей! О чудный месяц май!
И пепел Клааса стучал в сердце Уленшпигеля.
- Ну, пора в путь, - сказал он Ламме. - Счастлив тот, кто в чёрные дни сохранит чистоту сердца и будет держать высоко свой меч.
VIII
Как-то в августе шёл Уленшпигель по Фландрской улице в Брюсселе мимо дома Яна Сапермильмента, который получил это имя потому, что его дед с отцовской стороны в приступе гнева бранился словом Sapermillemente [115], чтобы не оскорблять проклятием священное имя господне. Был этот Сапермильмент по ремеслу вышивальщик. Так как он оглох и ослеп от пьянства, то его жена, старая баба с злобной рожей, вышивала вместо него, украшая своей работой барское платье, плащи, башмаки и камзолы. И её хорошенькая дочка помогала ей в этой прибыльной работе.
Проходя мимо их дома перед вечером, Уленшпигель увидел у окна девушку и услышал, как она поёт:
- А хоть бы и я! - сказал Уленшпигель.
- Ты? - ответила она. - Подойди-ка поближе, дай разглядеть тебя.
- Но как это так, - спросил он, - ты в августе просишь о том, о чём брабантские девушки спрашивают накануне марта?
- У них там только один месяц дарует мужей, а у меня все двенадцать. И вот накануне каждого, только не в полночь, а за шесть часов до полуночи, я вскакиваю с постели, делаю, пятясь назад, три шага к окошку и говорю то, что ты слышал. Потом я поворачиваюсь, делаю, опять пятясь назад, три шага к постели, а в полночь ложусь, засыпаю, и мне должен присниться мой жених. Но месяцы, добрые месяцы, они злые насмешники, и вот мне приснился не один, а двенадцать женихов. Если хочешь, будь тринадцатым.
- Прочие приревнуют. Значит, и твой клич "свобода"?
- И мой клич "свобода", - ответила девушка, краснея, - и я знаю, о чём прошу.
- Я тоже знаю - и просьбу твою исполню.
- Не торопись - надо подождать, - ответила она, показывая белые зубки.
- Ждать - ни за что! Ещё чего доброго дом свалится мне на голову, или ураган сбросит меня в ров, или злобный пёс укусит за ногу, - я не стану ждать!
- Я ведь ещё молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай.
Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки только накануне марта взывают о муже, а не в дни жатвы, и у него зародилось недоверие.
- Что ж, ты будешь ждать, пока состаришься? Плохая арифметика. Я в жизни не видал такой круглой шеи, таких белых фламандских грудей, полных того доброго молока, которым вскармливают доблестных мужей.
- Полных?.. Пока ещё нет, ты поспешил, шутник!
- Ждать! - повторил Уленшпигель. - Может быть, потерять раньше зубы, вместо того чтобы сожрать тебя живьём, красотка? Ты не отвечаешь? Твои ясные карие глазки смеются, твои вишнёвые губки улыбаются?
Девушка бросила на него лукавый взгляд.
- Уж не влюбился ли ты в меня? - сказала она. - Кто ты? Чем занимаешься? Богат ты или нищий?
- Я нищ, но буду богат, если ты отдашь мне своё тело.
- Я не об этом спрашиваю. Ты добрый католик? В церковь ходишь? Где ты живёшь? Или ты настоящий нищий - гёз, и не побоишься признаться, что ты против королевских указов и инквизиции?
Пепел Клааса застучал в сердце Уленшпигеля.
- Да, я гёз, - сказал он, - и хочу предать смерти и червям угнетателей Нидерландов. Ты смотришь на меня с ужасом. Во мне горит огонь любви к тебе, красотка, - это огонь юности. Господь бог возжёг его; он пылает, как солнце, пока не погаснет. Но пламя мести тоже горит в моём сердце. Его тоже возжёг господь. Оно вспыхнет пожаром, и восстанет меч, засвистит верёвка, война опустошит всё, и палачи погибнут.
- Ты красив, - печально сказала она и поцеловала его в обе щеки, - но молчи, молчи.
- Почему ты плачешь? - спросил он.
- Здесь и везде, где бы ты ни был, будь осторожен.
- Есть уши у этих стен?
- Никаких, кроме моих.
- Их создал бог любви, я закрою их поцелуями.
- Дурачок, слушай, если я говорю.
- В чём же дело? Что ты скажешь мне?
- Слушай, - прервала она его нетерпеливо: - вот идёт моя мать. Молчи, особенно при ней...
Вошла старуха Сапермильментиха.
"У, продувная рожа, продырявлена, точно шумовка, глаза лживые, рот, когда улыбается, гримасничает... Ну и любопытно же всё это".
- Господь да хранит вас, господин, во веки веков! - сказала старуха. - Ну, дочка, хорошо заплатил господин граф Эгмонт за плащ, на котором я вышила по его заказу дурацкий колпак [116]... Да, сударь мой, дурацкий колпак назло "Красной собаке".
- Кардиналу Гранвелле? - спросил Уленшпигель.
- Да, - ответила старуха, - "Красной собаке". Говорят, он доносит королю всё об их замыслах. Они и хотят сжить Гранвеллу со свету. Правильно ведь, а?
Уленшпигель не ответил ни слова.
- Вы, верно, встречали их? Они ходят по улицам в простонародных камзолах и плащах с длинными рукавами и монашескими капюшонами; и на их камзолах вышиты дурацкие колпаки. Я уж вышила, по малой мере, двадцать семь таких колпаков, а дочь моя штук пятнадцать. "Красная собака" приходит в бешенство при виде этих колпаков.
И она стала шептать Уленшпигелю на ухо:
- Я знаю, они решили заменить дурацкий колпак снопом колосьев - знаком единения. Да, да, они задумали бороться против короля и инквизиции. Это их дело, не так ли, господин?
Уленшпигель не ответил ни слова.
Уленшпигель, не говоря ни слова, вышел из дома.
У дороги стоял трактир, где играла музыка; он зашёл туда, чтобы не разучиться пить. Трактир был полон посетителей, они без всякой осторожности громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и "Красной собаке", которую необходимо выгнать из страны. Вдруг Уленшпигель увидел знакомую старуху: она была одета в лохмотья и, казалось, спала за столиком со стаканом вина. Так она долго сидела, потом вынула из кармана тарелочку и стала обходить гостей, прося милостыни, особенно задерживаясь у тех, кто был неосторожен в разговоре.
И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары.
В надежде выпытать от девушки то, чего ему не сказала старая Сапермильментиха, Уленшпигель отправился опять к её дому. Девушка уже не взывала о женихах, но, улыбаясь, подмигнула ему, точно обещая сладостную награду.
При виде её Уленшпигель пришёл в ярость и бросился бежать, точно олень, по переулку с криком: "'t brandt! 't brandt!" - "Пожар, пожар!" Так он добежал до дома булочника Якоба Питерсена. В доме этом были окна, застеклённые по немецкому образцу, в них горело отражение заходящего солнца, а из печи валил густой дым от пылающего хвороста. Уленшпигель бежал мимо дома Якоба Питерсена, крича: "'t brandt! 't brandt!" Сбежалась толпа и, видя багровый отблеск в стёклах и густой дым, тоже закричала: "'t brandt! 't brandt!" Сторож на соборной колокольне затрубил в рог, а звонарь изо всех сил бил в набат. Вся детвора, мальчики и девочки, сбегалась толпами со свистом и криком.
Гудели колокола, гремела труба. Старая Сапермильментиха мигом сорвалась и выбежала из дома.
Уленшпигель следил за ней. Когда она отошла далеко, он вошёл в её дом.
- Ты здесь? - удивилась девушка. - Ведь там внизу пожар?
- Чего же звонит колокол так жалобно?
- Сам не знает, что делает.
- А вой трубы, толпа народа?
- Дуракам нет числа на свете.
- Горят твои глазки и моё сердце.
И Уленшпигель впился в её губы.
- Ты съешь меня!
- Я люблю вишни!
- Больше не приходи сюда. Ты гёз, враг папы, не приходи сюда...
- Твоя мать..,
- Да, - ответила она, покраснев, - знаешь, где она теперь? На пожаре, подслушивает разговоры. Знаешь, куда она пойдёт потом? К "Красной собаке". Расскажет всё, что узнала, чтоб герцогу, который едет сюда, было много кровавой работы. Беги, Уленшпигель, беги, я спасу тебя, беги! Ещё поцелуй - и не возвращайся! Ещё один, я плачу, видишь, но уходи!
- Честная, храбрая девушка, - сказал Уленшпигель, сжимая её в объятиях.
- Это пение, этот призыв к жениху?
- Да! Так требовала мать. Тебя, тебя я спасу, дорогой. И других буду спасать в память о тебе. А когда ты будешь далеко, вспомнит твоё сердце о раскаявшейся девушке? Поцелуй меня, миленький. Она уж не будет за деньги посылать людей на костёр. Уходи! Нет, останься! Какая нежная у тебя рука. Смотри, я целую твою руку - это знак рабства; ты мой господин. Слушай, ближе, ближе; молчи, слушай. Сегодня ночью в этом доме сошлись какие-то воры и бродяги, среди них один итальянец; прокрадывались один за другим. Мать собрала их в этой комнате, меня прогнала и заперла двери. Я слышала только: "Каменное распятие... Борегергутские ворота... Крестный ход... Антверпен... Собор Богоматери..." - заглушенный смех, звякание флоринов, которые считали на столе... Беги, идут. Беги, идут. Беги, дорогой. Думай обо мне хорошо. Беги...
Уленшпигель побежал, как она приказала, изо всех сил вплоть до трактира "Старый петух" - "In den ouden Haen", где он нашёл Ламме, печально жующего колбасу и кончающего седьмую кружку лувенского "Петермана".
И, несмотря на его брюхо, Уленшпигель заставил его бежать за собой.
IX
- Я, господин граф, тот добрый фламандец и королевский соглядатай, которому вы так хорошо надрали уши и поднесли вина. Вот вам славненький пасквиль, где вас между прочим обвиняют в том, что вы именуете себя, как король, графом Голландским. Листок свеженький, только что сработан в печатне Ивана Враля, проживающего подле Воровской набережной, в Негодяйском тупике.
- Два часа подряд придётся тебя сечь, пока ты не скажешь настоящее имя сочинителя, - смеясь, ответил Бредероде.
- Господин граф, - ответил Уленшпигель, - если желаете, секите меня хоть два года подряд, но вы всё-таки не заставите мою спину сказать то, чего не знает мой рот.
И с тем он удалился, не без флорина в кармане, полученного за труды.
X
И апостолы проповедывали восстановление первоначальной христианской церкви и произносили свои проповеди повсюду, в полях и садах, на холмах, где животные находили убежище во время наводнения, и по рекам на судах.
Где бы они ни находились, они, точно на поле битвы, становились укреплённым лагерем, окружая его обозом. На реках и в портах их охраняла цепь лодок с вооружёнными людьми.
И в лагерях мушкетёры и аркебузьеры стояли на дозоре, ожидая врага.
Вот так раздавалось слово свободы повсюду на земле наших отцов.
110. "Умерший император" - Карл V. "Живой король" - Филипп II. "Правительница Маргарита" - побочная сестра испанского короля, правившая Нидерландами с 1559 по 1567 год.
Великий Инквизитор - глава Высшего совета испанской инквизиции.
Генерал иезуитского ордена ревностными пропагандистами католичества, неразборчивыми в средствах для достижения цели, действовавшими под девизом: "Всё ради вящей славы божией". После Лойолы генералом ордена был Якоб Лайнес (по 1565 г.), тоже испанец.
111. Атлант (греч. мифология) - титан, который держит на своих плечах небесный свод.
112. Эскориал (чаще неправильно: Эскуриал). Филипп II выстроил в 40 км. от Мадрида дворец, монастырь и усыпальницу - Эскориал, который, по выражению некоторых историков, стал "гробницей великого прошлого Испании". Упоминание Тиля Уленшпигеля об Эскориале тем многозначительнее, что Эскориал был воздвигнут в память о победе при Сен-Кантене, одержанной Эгмонтом в 1557 году.
113. - брат Вильгельма Оранского, один из храбрейших военных руководителей восстания и ревностный кальвинист, погибший в битве на Мооккской равнине в 1574 г., тридцати шести лет.
Граф Кейлембург - знатный нидерландский феодал, богатством уступавший только принцу Оранскому и графам Эгмонту и Бергу. В его дворце вечером 5 апреля 1566 г. собрались члены союза, получившего название "Компромисс", и здесь, якобы по предложению Бредероде, члены этой дворянской лиги приняли кличку "гёзы". 28 мая 1568 г. (за несколько дней до казни Эгмонта и Горна) Альба смёл с лица земли дворец Кейлембурга и на месте его приказал поставить себе статую триумфатора.
114. "Компромисс""Вечером подписавшие "компромисс" члены союза устроили банкет во дворце "Кейлембург". Большинство их остригли бороды и надели на себя такие же нищенские котомки с мисками, какие носили бродившие по стране нищие и оборванцы (gueux). Что означали эти странные эмблемы, которые должны были служить отличительным признаком членов союза? Явилось ли толчком к принятию этого символа бранное слово, произнесённое в это утро графом Берлеймоном? Не более ли вероятно, что, переодеваясь нищими, дворяне намекали на то, что королевская политика вскоре приведёт страну к гибели? Никто не может дать точного ответа на этот вопрос. Во всяком случае именно в этот вечер впервые раздался клич: "Да здравствует гёз!", в течение стольких лет потом повторявшийся в нидерландских провинциях" (А. Пиренн).
115. Sapermillemente. У некоторых народов, из суеверия, искажают в ругательствах и проклятиях слово чорт, бог и тому подобные слова, либо заменяют их созвучными, иногда не имеющими смысла словами. Например, слово sacrament, означающее "святые дары", "таинство" и т. д., искажают, говоря saperment, таким образом sapermillemente означает: "тысячу раз saperment".
116. "Дурацкий колпак". Чёрный плащ, усеянный вышитыми на нём шутовскими колпаками, стал отличительной формой лиги оппозиционного нидерландского дворянства года за два до того, как члены этой лиги стали называть себя гёзами. О значении этой формы много спорили. Историк нидерландской революции А. Пиренн говорит, что шутовские колпаки на плащах не имели никакого отношения к Гранвелле, а выбор их объясняется просто тем, что форма была введена во время карнавала на маскараде. Но народ не преминул установить связь между этими колпаками и кардинальской шапочкой Гранвеллы.