| Автор: | Костер Ш. Т., год: 1867 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
XXI
Одиноко и тоскливо жила Неле при Катлине, которая всё взывала о своей любви к холодному дьяволу. Но тот не являлся.
- Ах, - вздыхала она, - ты богат, Гансик, любимый мой; ты мог бы вернуть мне семьсот червонцев. Тогда Сооткин вернулась бы живая из чистилища, и Клаас обрадовался бы в небесах. Ты можешь! Уберите огонь, душа рвётся наружу; пробейте дыру, душа рвётся наружу!
И она показывала на то место на голове, где жгли паклю.
Катлина была очень бедна, но соседи помогали ей бобами, хлебом, мясом, кто чем мог. Община помогала небольшими деньгами. Неле шила на богатых горожан и ходила гладить бельё и зарабатывала, таким образом, флорин в неделю.
И всё твердила Катлина:
- Пробейте дыру, выпустите душу! Она стучится, чтоб ей открыли! Он принесёт семьсот червонцев.
И Неле плакала, слушая её.
XXII
Тем временем Уленшпигель и Ламме, снабжённые паспортами, заехали в одну корчму, прислонившуюся к прибрежным скалам Самбры, кой-где поросшим деревьями. Вывеска гласила: "Трактир Марлэра".
Выпив несколько бутылок маасского вина, вкусом на манер бургонского, они разговаривали с хозяином, ярым папистом. Хозяин ядовито подмигивал, был болтлив, как сорока, так как хватил лишнего. Уленшпигель, заподозрив, что за этим подмигиванием что-то кроется, всё подпаивал его. Трактирщик, заливаясь смехом, вскоре пустился в пляс. Потом он опять присел к столу и провозгласил:
- Добрые католики, за ваше здоровье!
- За твоё! - ответили Уленшпигель и Ламме.
- За искоренение всякой еретической и бунтовщической чумы!
- Пьём за это! - ответили Уленшпигель и Ламме и всё подливали в стакан хозяину, который не мог видеть его полным.
- Вы добрые ребята, - сказал он, - пью за вашу щедрость, ибо ведь я зарабатываю на вине, которое мы пьём вместе. Где ваши паспорта?
- Вот, - сказал Уленшпигель.
- Подписано герцогом. За здоровье герцога!
- За здоровье герцога! - ответили Ламме и Уленшпигель.
Хозяин продолжал:
- Чем ловят крыс, мышей и кротов? Мышеловками, крысоловками, капканами. Кто этот крот, всё подрывающий? Это еретик великий, это Оранский - оранжевый, как огонь в аду. С нами бог! Они придут. Ха-ха! Пить! Налей! Я горю, я сгорел! Пить! Славненькие, миленькие реформатские проповеднички!.. Славненькие, храбренькие солдатики, крепкие, что твой дубок... Пить! Хотите с ними пробраться в лагерь главного еретика? У меня есть паспорта, им самим подписанные... Там можно видеть...
- Они там управятся как следует. Ночью при случае - стальной ветер помешает нассаускому дрозду [152] распевать свои песни.
И хозяин, присвистывая, показал, как один человек убивает другого.
- Весёлый ты человек, хотя и женат, - сказал Уленшпигель.
- Не женат и не буду женат, - возразил хозяин, - я ведь храню государственные тайны, - выпьем! Ведь жена их у меня в постели выведает, чтобы отправить меня на виселицу и стать вдовой раньше, чем угодно природе. Господи благослови! Они придут... Где мои новые паспорта? На моём христианском сердце! Выпьем! Вон они, вон, триста шагов отсюда по дороге, у Марш-ле-Дам. Видите их? Выпьем?
- Пей, - говорил Уленшпигель, - пей! Я пью за короля, за герцога, за проповедников, за "стальной ветер". Пью за моё здоровье, за твоё здоровье, за вино, за бутылку! Да ты не пьёшь совсем?
И при каждой здравице Уленшпигель наполнял стакан хозяина, и тот выпивал залпом.
Некоторое время Уленшпигель пристально смотрел на него, потом встал и сказал:
- Он спит! Идём, Ламме.
Выйдя на дорогу, он сказал:
- У него нет жены, которая может выдать нас... Скоро ночь... Ты слышал, что говорил этот негодяй, и знаешь, что это за три проповедника?
- Да, - ответил Ламме.
- Ты знаешь, что они идут от Марш-ле-Дам по берегу Мааса и что следует перехватить их по пути, прежде чем подует "стальной ветер"?
- Да.
- Надо спасти жизнь принца.
- Да.
- Возьми мой аркебуз и засядь там, в кустах между скал. Заряди двумя пулями и, когда я каркну вороном, стреляй.
- Хорошо, - сказал Ламме.
И он исчез в кустах, а Уленшпигель услышал, как щёлкнул курок.
- Идут, видишь? - спросил он.
- Да, вижу. Их трое, в ногу идут, как солдаты, один выше других на голову.
Уленшпигель, вытянув ноги, сел у дороги и бормотал молитвы, перебирая чётки, как делают нищие. Его шляпа лежала у него на коленях.
Тогда он привстал и жалобно сказал:
- Благодетели, подайте грошик рабочему человеку, - слетел вот на-днях в каменоломню и совсем разбился. Здесь народ такой жестокосердный, никто не подаст милостыню, чтобы смягчить мои страдания. Ах, подайте грошик, буду за вас бога молить. Господь дарует вам долгую и радостную жизнь, благодетели!
- Чадо моё, - сказал один из проповедников, высокий, широкоплечий человек, - не будет нам на этой земле радости, пока властвуют на ней папа и инквизиция.
Уленшпигель тоже вздохнул и сказал:
- О, что вы говорите, благодетель? Молю вас, говорите потише! Пожалуйте грошик бедняку.
- Чадо моё, - сказал низенький проповедник с воинственным лицом, - мы - бедные подвижники, и денег у нас ровно столько, сколько необходимо на дорогу.
Уленшпигель опустился на колена.
- Так благословите меня, - сказал он.
Три проповедника простёрли руки над головой Уленшпигеля, без всякого, однако, благочестия.
Тут он заметил, что, несмотря на их худобу, у них обширные животы, и, вставая, он как бы оступился, ткнулся головой в живот высокого проповедника. Послышался весёлый звон монет.
Тут он выпрямился, вытащил свою шпагу и сказал:
- Разлюбезные отцы, холодно на дворе; вы одеты хорошо, а я плохо. Пожалуйте-ка мне вашу шерсть, не выкрою ли я из неё плащ. Я ведь нищий, то есть гёз. Да здравствуют гёзы!
- Гёз носатый, ты задираешь нос слишком высоко; придётся нам отрубить его тебе, - ответил высокий проповедник.
- Отрубить! - крикнул Уленшпигель и сделал шаг назад. - Смотрите, "стальной ветер" раньше подует на вас, чем на принца. Я гёз, и да здравствуют гёзы!
Ошеломлённые проповедники заговорили между собой:
- Откуда он знает? Нас выдали? Бей его! Да здравствует папа!
И они вытащили из-под платья блестящие клинки.
Но Уленшпигель не ждал их и отбежал к кустам, где скрывался Ламме, и, когда проповедники приблизились к ним как раз на выстрел, он крикнул:
- Вороньё, чёрное вороньё, вот подует свинцовый ветер, а не стальной. Спою вам заупокойную!
Из кустов раздался выстрел; высокий упал ничком на землю. Второй выстрел положил другого.
Уленшпигель увидел в кустах добродушную рожу Ламме и его поднятую руку, спешно заряжающую аркебуз.
Синеватый дымок вился над чёрными кустами.
Третий проповедник с мужественной яростью бросился на Уленшпигеля, который сказал:
- Стальной ветер или свинцовый - какой-нибудь уже перенесёт тебя на тот свет, подлый убийца!
И он бросился на противника.
Стоя один против другого поперёк дороги, не отрывая друг от друга глаз, они наносили и отражали удары. Уленшпигель был уже весь в крови, так как противник его был умелый боец и ранил его в ногу и голову. Но он нападал и защищался, как лев. Кровь из раны на голове заливала ему глаза и мешала видеть. Большим прыжком Уленшпигель отскочил в сторону, чтобы сделать передышку, и отёр левой рукой кровь. Но он чувствовал, что слабеет. Он был бы убит, если бы Ламме новым выстрелом не уложил противника.
И Уленшпигель видел и слышал, как тот изрыгает кровь, проклятия и предсмертную пену.
И в синеватом дымке, который поднимался над тёмным лесом, вновь показалась добродушная рожа Ламме.
- Готово? - спросил он.
- Да, сын мой, - ответил Уленшпигель, - но подойди-ка...
Выйдя из засады, Ламме увидел, что Уленшпигель весь в крови. С быстротой оленя бросился он, несмотря на своё брюхо, к Уленшпигелю, сидевшему на земле среди трупов.
- Милый друг мой ранен, ранен этим негодяем, - приговаривал Ламме. Ударом каблука он вышиб зубы ближайшему проповеднику и продолжал: - Ты молчишь, Уленшпигель! Умираешь, сын мой? Где бальзам? Ага, в кошёлке, под колбасами. Уленшпигель, ты не слышишь меня? Ах, нет тёплой воды обмыть твои раны и нет возможности добыть её. Но пригодится и вода из Самбры. Говори, милый друг! Не так же ты тяжело ранен? Водички, так - холодной, не правда ли? О, он приходит в себя. Это я, сын мой, твой друг. Все убиты, все. Полотна бы, полотна перевязать ему раны. Нету. Ну, мою рубашку, - и он разделся и потом продолжал: - На куски рубашку. Кровь остановилась. Не умрёт мой друг.
...Ой, как мерзнет голая спина на этом холоде! Скорее одеться. Не умрёт он, нет. Это я, Уленшпигель, твой друг Ламме! Смеётся. Оберу убийц. У них животы полны золота. Золотые кишки - червонцы, флорины, дукаты, талеры и - письма. О, теперь мы богаты. Больше трёхсот червонцев. И деньги заберём и оружие. "Стальной ветер" не коснётся принца.
Уленшпигель встал, дрожа от холода.
- Вот ты и на ногах, - сказал Ламме.
- Бальзам действует, - ответил Уленшпигель.
И, взяв трупы трёх проповедников, он бросил их, один за другим, в расщелину между скал, вместе с их оружием и одеждой, кроме плащей.
Вокруг них, чуя добычу, каркали в небе вороны.
И шёл снег, смывая кровь.
И всё же они оба были озабочены.
- Мне легче убить курицу, чем человека, - сказал Ламме.
И они сели на ослов.
Ещё у ворот Гюи текла кровь у Уленшпигеля; они разыграли ссору, соскочили с ослов и, с притворной яростью, дрались шпагами.
Потом, покончив бой, они опять сели на ослов, предъявили у ворот паспорта и въехали в город.
И женщины, видя кровавые раны Уленшпигеля и победоносно возвышавшегося на своём осле Ламме, переполнились состраданием к побеждённому и, грозя Ламме кулаками, говорили:
- Этот злодей изранил своего приятеля.
И Ламме только беспокойно искал, нет ли среди них его жены.
Но всё было тщетно, и он тосковал.
XXIII
- Теперь куда? - спросил Ламме.
- В Маастрихт, - ответил Уленшпигель.
- Но там, сын мой, кругом войска Альбы, и сам он, говорят, в городе. Наших паспортов будет недостаточно. Если испанские солдаты пропустят, то нас могут задержать в городе и начнут допрашивать. Тут дойдёт весть о гибели проповедников, и мы пропали.
- Вороны, сычи и коршуны скоро расклюют их трупы. Лица их, верно, уже неузнаваемы. Паспорта наши хоть и не плохи, но ты, пожалуй, прав; когда узнают об убийстве, возьмутся за нас. И всё-таки нам надо пробраться через Ланден и Маастрихт.
- Нас повесят, - сказал Ламме.
- Проберёмся, - ответил Уленшпигель.
Так рассуждая, они добрались до корчмы "Сорока", где нашли добрую еду, приют и корм для ослов.
Наутро они выехали в Ланден.
Приблизившись к большой усадьбе под городом, Уленшпигель засвистал жаворонком, и тотчас оттуда ответили боевым петушиным криком. Фермер с добродушным лицом показался у ворот и сказал:
- Кто это? - спросил Ламме.
- Томас Утенгове, мужественный реформат, - ответил Уленшпигель, - его работники, как и он, борются за свободу совести.
- Вы от принца? - сказал Утенгове. - Поешьте и выпейте.
И ветчина зашипела на сковородке, и колбаса вместе с нею; явилось вино и наполнило стаканы. И Ламме вбирал в себя вино, как сухой песок, и ел с такой же охотой.
Батраки и служанки усадьбы поочерёдно совали нос в дверную щёлку и глазели на то, как трудятся его челюсти. И работники говорили с завистью, что этак и они непрочь потрудиться.
Накормив гостей, Томас Утенгове сказал:
- На этой неделе из наших краёв сто крестьян отправятся будто бы в Брюгге починять плотины. Они разделятся на партии по пять-шесть человек и пойдут разными дорогами. В Брюгге будут их ждать суда, которые перевезут их морем в Эмден[153].
- Будут у них деньги и оружие? - спросил Уленшпигель.
- По десять флоринов и большому ножу у каждого.
- Господь и принц вознаградят тебя, - сказал Уленшпигель.
- О награде я не думаю, - ответил Томас Утенгове.
- Как это у вас получается, - перебил Ламме, дожёвывая толстую кровяную колбасу, - как это вы делаете, любезный хозяин? Почему эта колбаса у вас такая сочная, душистая и нежная?
- Это оттого, - ответил хозяин, - что мы её заправляем майораном и корицей.
И обратился к Уленшпигелю с вопросом:
- А что, Эдвард граф Фрисландский всё ещё друг принцу?
- Он не выказывает этого, но укрывает в Эмдене корабли принца, - ответил Уленшпигель и прибавил: - Нам надо проехать в Маастрихт.
- Это невозможно, - сказал хозяин, - войско герцога стоит перед городом и в окрестностях.
Он повёл их на чердак и оттуда показал вдали знамёна и значки пехоты и конницы, передвигающиеся в поле.
- Я проберусь, - ответил Уленшпигель, - если вы добудете мне разрешение жениться. Невеста должна быть хороша собой, мила и добра и должна выразить желание выйти за меня, - если не совсем, то хотя бы на неделю.
- Я всё-таки женюсь, - сказал Уленшпигель.
И Ламме, не найдя больше ничего на столе, приуныл. Однако вскоре он открыл на блюде какие-то печенья и мрачно жевал их.
- Итак, выпьем, - сказал Уленшпигель Томасу Утенгове. - Вы добудете мне жену, богатую или бедную. С нею я пойду к попу в церковь, чтобы он обвенчал нас. Он выдаст мне брачное свидетельство, которое не имеет значения, так как он папский инквизитор. Там будет сказано, что мы оба добрые христиане, что мы исповедывались и причащались по законам святой матери нашей, римской церкви, сжигающей своих детей живьём, согласно правилам апостольским, и, таким образом, достойны благословения святого отца нашего, папы римского, воинства земного и небесного, каноников, попов, монахов, наёмников, шпионов и прочей мрази. С этим свидетельством в руках мы станем устраивать наше свадебное путешествие.
- А невеста? - спросил Томас Утенгове.
- Невесту ты мне раздобудешь. Итак, я беру две повозки, увитые ельником, остролистником, бумажными цветами, и сажаю туда несколько человек, которых ты хотел бы отправить к принцу.
- Но невеста?
- Вероятно, она здесь найдётся. Итак, в одну повозку я впрягу пару твоих лошадей, в другую - пару наших ослов. В первой усядемся я, моя жена, мой друг Ламме и свидетели; в другой - дудочники, свирельщики и барабанщики. Затем под звуки пения и барабанов, среди весело развевающихся свадебных флагов, с выпивкой помчимся мы по большой дороге, которая ведёт или на Galgen-Veld - поле виселиц, или к свободе.
- Постараюсь помочь тебе, - сказал Томас Утенгове, - но жёны и дочери захотят ли ехать с мужчинами?
- Обязательно поедем, - вмешалась хорошенькая девушка, просунувшая голову в дверь.
- Если нужно, я могу собрать и четыре повозки, - сказал Томас Утенгове, - тогда мы отправим более двадцати пяти человек.
- Альба останется в дураках, - воскликнул Уленшпигель.
- А флот принца получит несколькими добрыми воинами больше, - ответил Томас Утенгове.
И, созвав колоколом своих батраков и девушек, он обратился к ним:
- Послушайте, мужчины и женщины, чья родина Зеландия: вы видите перед собой фламандца Уленшпигеля, который собирается проехать вместе с вами, в свадебном поезде, сквозь войско герцога.
И зеландцы и зеландки единодушно вскричали:
- Мы готовы! Без страха!
И мужчины сговорились между собой:
- Вот радость: мы сменим землю рабства на море свободы. Если бог за нас, то кто против нас?
И женщины и девушки говорили:
Уленшпигель заметил одну молоденькую, славненькую девушку и шутливо обратился к ней:
- Пойдёшь за меня?
Но она ответила, краснея:
- Пойду, только повенчаемся в церкви.
Женщины говорили, смеясь:
- Сердце влечёт её к Гансу Утенгове, сыну хозяина. Верно, и он едет.
- Еду, - сказал Ганс.
- Поезжай, - сказал отец.
И мужчины надели праздничную одежду, бархатные куртки и штаны, а поверх всего длинные плащи и широкополые шляпы, защищающие от солнца и дождя. Женщины надели чёрные шерстяные чулки и вырезные бархатные башмаки с серебряными пряжками, на лбу у них были большие узорные золотые украшения, которые девушки носят слева, замужние женщины - справа; затем на них были белые брыжи, нагрудники, вышитые золотом и пурпуром, чёрные суконные юбки с широкими бархатными нашивками того же цвета.
Затем Томас Утенгове отправился в церковь к пастору и просил его за два рейксдалера, тут же вручённые ему, незамедлительно обвенчать Тильберта, сына Клааса - то есть Уленшпигеля - и Таннекин Питерс, на что пастор выразил согласие.
Итак, Уленшпигель, во главе своего свадебного шествия, направился в церковь и обвенчался с Таннекин, изящной, милой, хорошенькой и полненькой Таннекин, в щёки которой он готов был впиться зубами, как в помидор. И он нашёптывал ей, что из преклонения перед её нежной красотой не решается сделать это. А она, надув губки, отвечала:
- Оставьте меня, Ганс смотрит так, будто готов убить вас.
И одна завистливая девушка шепнула:
- Ищи подальше: не видишь разве, что она боится своего милого?
Ламме потирал руки и покрикивал:
- Не все же они достанутся тебе, каналья!
И был в восторге.
Уленшпигель покорно снёс свою неудачу и возвратился с свадебным шествием в усадьбу. Здесь он пел, бражничал, веселился, пил за здоровье завистливой девушки. Это было очень приятно Гансу, но не Таннекин и не жениху завистливой девушки.
Около полудня, при светлом сиянии солнца и свежем ветерке, с развевающимися флагами, весёлой музыкой бубнов, свирелей, волынок и дудок, двинулись в путь в повозках, увитых зеленью и цветами.
"Неприятель близок. Мы слышали бой барабанов и свист свирели и видели знамёна. Сильный отряд конницы приближается, чтобы заманить нас в ловушку. Главные силы расположены, разумеется, подальше".
Немедленно герцог разослал известие командирам всех частей, приказав выстроить войско в боевой порядок и разослать разведочные отряды.
И вдруг прямо на линию стрелков вынеслись четыре повозки. Они были полны мужчин и женщин, которые плясали, размахивали бутылками, дули в дудки, били в бубны, свистели в свирели, гудели в гудки.
Свадебный поезд остановился, сам Альба вышел на шум и на одной из четырёх повозок увидел новобрачную; рядом с ней был Уленшпигель, её супруг, украшенный цветами. Крестьяне и крестьянки сошли на землю и плясали и угощали солдат вином.
Альба и его свита были изумлены глупостью этого мужичья, которое могло плясать и веселиться, когда всё вокруг них ждало боя.
Участники свадебного поезда роздали солдатам всё своё вино, и те славословили и поздравляли их.
Когда выпивка кончилась, крестьяне и крестьянки опять уселись в повозки и, без малейшей задержки, унеслись под звуки бубнов, дудок и волынок.
И солдаты весело провожали их, чествуя новобрачных залпами из аркебузов.
Так прибыли они в Маастрихт, где Уленшпигель снёсся с доверенными реформатов о доставке оружия и пушек кораблям Оранского.
То же сделали они в Ландене.
И так разъезжали они повсюду в крестьянских одеждах.
Герцог узнал об их проделке, и обо всём этом сложили и переслали ему песенку с таким припевом:
И всякий раз, как он делал какую-нибудь ошибку, солдаты пели:
XXIV
А король Филипп пребывал в неизменной злобной тоске. В бессильном честолюбии молил он господа даровать ему силу победить Англию, покорить Францию, завоевать Милан, Геную и Венецию, стать владыкой морей и царить над всей Европой.
Но и в мыслях об этом торжестве он не улыбался.
И вечно его знобило; ни вино, ни пламя душистого дерева, непрерывно горевшего в камине, - ничто не согревало его. Он всегда сидел в зале среди такого множества писем, что ими можно было наполнить сто бочек. Филипп писал неустанно, всё мечтая стать владыкой всего мира, подобно римским императорам. Ревнивая ненависть к своему сыну, дон Карлосу, также точила его сердце. Дон Карлос желал отправиться на смену герцогу Альбе в Нидерландах, - конечно, затем, так думал король, чтобы захватить там власть. И образ сына, уродливого, отвратительного, безумного, беснующегося, злобного, вставал перед ним, и ненависть его возрастала. Но он никому не говорил об этом.
трусливого, коварного отца, который бил только чужими руками и, точно гиена, наслаждался трупами.
Слуги вздрагивали, когда видели, как они вьются один вокруг другого. И они говорили, что скоро в Эскуриале будет покойник.
И вот вскоре они узнали, что дон Карлос, обвинённый в государственной измене, брошен в темницу.
Узнали они также, что мрачная тоска снедает его душу, что он исковеркал себе лицо, когда протискивался сквозь прутья тюремной решётки, пытаясь убежать из темницы, и что мать его, Изабелла Французская[154], исходит слезами.
Но король Филипп не плакал.
Разнёсся слух, будто дон Карлосу подали незрелых фиг и будто на следующий день он скончался, точно уснул. Врачи определили, что после того как он поел фиг, сердце его перестало биться, а равно прекратились все жизненные отправления, требуемые природой; он не мог ни выплюнуть, ни вызвать рвоту; живот его вздулся, и он умер.
Король Филипп прослушал мессу за упокой души дон Карлоса, повелел похоронить его в часовне королевского замка и прикрыть плитой его могилу, - но не плакал.
И слуги, насмешливо извращая надгробную надпись на могиле принца, говорили:
А король Филипп бросал похотливые взоры на принцессу Эболи [155], у которой был муж; он домогался её любви, и она уступила.
Королева Изабелла, которая, по слухам, благоприятствовала замыслам дон Карлоса насчёт захвата власти в Нидерландах, высохла и исчахла. Волосы стали выпадать у неё целыми прядями. Её часто рвало, и на руках и ногах у неё выпали ногти. И она умерла.
И Филипп не плакал.
У принца Эболи тоже выпали волосы. Он стал мрачен и слезлив. Потом и у него выпали ногти на руках и на ногах.
И король Филипп повелел похоронить его.
И он утешил вдову в её печали и не плакал.
XXV
В эти весенние дни пришли женщины и девушки Дамме к Неле и спросили её, не хочет ли она стать "майской невестой" и спрятаться в кустах с женихом, которого найдут для неё; и не без зависти они говорили, что во всём Дамме и округе нет молодого человека, который не рад был бы на ней жениться, так она неизменно мила, свежа и умна. Всё это, конечно, дар колдуньи.
- Кумушки, - ответила Неле, - скажите молодым людям, которые готовы посвататься ко мне, что сердце Неле не здесь, а с тем, кто скитается вдали ради освобождения родины. А если я, как вы говорите, свежа и молода, то этим я обязана не волшебству, а моему здоровью.
- Не верьте злым наговорам, - возразила Неле, - Катлина не колдунья. Господа судейские жгли паклю у неё на голове, и господь бог поразил ее безумием.
И Катлина кивала головой из уголка, где она сидела съёжившись и говорила:
- Уберите огонь; вот он скоро вернётся, Гансик милый мой.
На вопрос женщин, кто этот Гансик, Неле ответила:
- Это сын Клааса, мой молочный брат; она вообразила, что потеряла его с тех пор, как господь поразил её.
И женщины по доброте душевной подали Катлине несколько серебряных монет. Она же показывала кому-то, кого никто не видел, новые монетки и приговаривала:
- Я богата, блестит у меня моё серебрецо. Приди, Гансик, милый мой, я заплачу тебе за твою любовь.
И Неле плакала в одиноком домике, когда ушли кумушки. Она думала об Уленшпигеле, который скитается где-то вдали, а она не может быть с ним; и о Катлине, которая всё вздыхает и стонет: "Уберите огонь!" - и часто прижмёт так обе руки к груди, показывая, как бушует во всём её теле и в голове пламя безумия.
Между тем "майская невеста" и её жених спрятались в кустах, и та или тот, кого находил кто-нибудь из них, становились королём или королевой празднества.
Неле слышала радостные возгласы парней и девушек, когда "майская невеста" была найдена в овраге, скрытая зарослями.
И она плакала, вспоминая о той сладостной поре, когда невесту искала она и Уленшпигель, её милый.
XXVI
В это время он и Ламме - нога слева, нога справа - ехали верхом на своих ослах.
- Слушай, Ламме, - сказал Уленшпигель, - нидерландское дворянство из зависти к Молчаливому изменило делу союзников, предало священный союз, достославное соглашение, заключённое ради спасения родины. Эгмонт и Горн стали также предателями, но это не принесло им пользы; Бредероде умер, и продолжать эту войну некому, кроме бедного люда Фландрии и Брабанта, ожидающего честных вождей, чтобы двинуться вперёд. Да, сын мой, и дальше есть ещё острова Зеландии да ещё Северная Голландия, правителем которой состоит принц; и ещё дальше, на море, Эдвард граф Эмден и восточная Фрисландия.
- Увы, - сказал Ламме, - я вижу совершенно ясно, что мы вертимся между костром, верёвкой и плахой, умираем с голоду, изнываем от жажды и не имеем никакой надежды на покой и отдых.
- Это ещё только начало, - ответил Уленшпигель, - прими благосклонно в соображение, что всё это ведь пустяки для нас: не мы ли избиваем наших врагов, не мы ли издеваемся над ними, не наши ли кошельки полны ныне золота, не пресыщены ли мы мясом, пивом, вином и водкой? Чего тебе ещё, перина ты ненасытная? Не продать ли наших ослов и не купить ли лошадей?
- Сын мой, - ответил Ламме, - лошадиная рысь несколько тряска для человека моего объёма.
- Ну и сиди на своём осле, как это делают мужики, и смеяться над тобой никто не будет, пока ты одет мужиком и вооружён не мечом, как я, а палкой с наконечником.
- Сын мой, - сказал Ламме, - уверен ли ты, что наши паспорта будут достаточны в маленьких местечках?
- У меня ведь в запасе ещё брачное свидетельство с большой церковной печатью красного сургуча, висящей на двух пергаментных хвостиках, да ещё свидетельство об исповеди. С двумя мужами, столь превосходно вооружёнными, не сладить солдатам и шпионам герцога. А чёрные чётки, которыми мы торгуем? Оба мы рейтары, - ты фламандец, я немец, - по особому приказу герцога разъезжаем по стране, распространяя священные предметы и привлекая еретиков к святой католической вере. Таким образом, мы проникнем повсюду: и к знатным господам и к жирным аббатам, и везде встретит нас благоговейное гостеприимство. И мы пронюхаем их тайны. Оближи свои губки, мой нежный друг.
- По законам и обычаям войны, - отвечал Уленшпигель.
- Но если сюда дойдёт история о трёх проповедниках, нам не сдобровать, - сказал Ламме.
В ответ Уленшпигель запел:
Но Ламме стонал:
- О, у меня такая тонкая кожа, что малейшее прикосновение кинжала разом продырявит её. Лучше было бы заняться каким-нибудь полезным ремеслом, чем таскаться по городам и весям, служа этим важным господам, которые ходят в бархатных штанах и едят жирных дроздов на золотых блюдах. А нам за всё достаются только пинки, опасность, бои, дождь, град, снег и тощие бродяжьи похлёбки... А у них - колбасы, жирные каплуны, ароматные жаворонки, сочные пулярдки...
- Слюнки текут, милый друг? - спросил Уленшпигель.
- Где вы, свежие печенья, золотистые пирожки, нежные сливочные торты? И где ты, жена моя?
Уленшпигель ответил:
- Пепел стучит в моё сердце и зовёт в бой. Ты же, кроткий агнец, ты не должен мстить ни за смерть твоего отца и матери, ни за горе любимых людей, ни за твою бедность: если тебя пугают ужасы войны, пусти меня туда, куда я и направляюсь.
- Одного? - спросил Ламме.
И он вдруг остановил своего осла, который тут же сорвал пучок колючки, росшей у дороги. Осёл Уленшпигеля также остановился и стал кормиться.
- Одного? - повторил Ламме. - Но ты же не оставишь меня одного, - это будет страшная жестокость. Я уже потерял мою жену, теперь потерять ещё друга, - это слишком. Я не буду больше жаловаться, обещаю тебе клятвенно. И, раз уж так приходится, - он гордо поднял голову, - я тоже пойду под град пуль. Да! И в гущу сабельной сечи пойду. Да! Лицом к лицу с проклятыми наёмниками, пьющими кровь, точно волки. И если когда-нибудь, смертельно раненный, я упаду, истекая кровью, к твоим ногам, похорони меня, а когда встретишь мою жену, скажи ей, что я не мог жить без любви на этом свете! Нет, так я не могу, сын мой, Уленшпигель!
И Ламме заплакал, а Уленшпигель был растроган его кроткой самоотверженностью.
XXVII
В это время Альба разделил свою армию на две, из которых одну двинул в герцогство Люксембургское, другую - в графство Намюрское.
- Видно, тут есть какой-то стратегический замысел, мне непонятный, - сказал Уленшпигель. - Ну, мне всё равно, едем всё-таки в Маастрихт.
В руках у сирены был щит, на чёрном поле которого вырисовывались золотые буквы Г. И. X., начальные буквы имени нашего господа Иисуса Христа.
Помахав Ламме, чтобы тот остановился, Уленшпигель весело засвистал жаворонком.
На палубе показался человек и крикнул петухом. Тогда Уленшпигель сделал ему какой-то знак и заревел по-ослиному, указывая при этом на толпу народа, кишевшую на берегу. Тот ответил тоже могучим ослиным рёвом: и-а! И ослы Уленшпигеля и Ламме, насторожив уши, присоединились изо всех сил к этому родному звуку.
Проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тащивших суда, и Уленшпигель обратился к Ламме:
- Этот судовщик насмехается над нами и нашими ослами. Не отлупить ли нам его на его барке?
- Пусть лучше он сюда придёт, - ответил Ламме.
- Если вы, - посоветовала им проходящая женщина, - не хотите вернуться с переломанными ногами и руками и изувеченным лицом, то оставьте этого Стерке Пира [Стерке Пир - по-фламандски значит: Пётр Сильный.] реветь столько, сколько его душе угодно.
- И-а, и-а, и-а! - ревел судовщик.
- Пусть ревёт, - говорила женщина, - на-днях он на наших глазах приподнял повозку, нагруженную тяжёлыми пивными бочками, и остановил на ходу другую, запряжённую здоровенной лошадью. Вон там, - она указала на корчму "Синяя башня", - он, бросив свой нож на расстоянии двадцати шагов, пробил им дубовую доску в двенадцать дюймов толщиной.
- И-а, и-а, и-а! - орал судовщик, и ему вторил мальчишка лет двенадцати, тоже вылезший на палубу.
- Не боимся мы твоего Петра Сильного. Пусть он так зовётся, этот Стерке Пир. Мы посильнее его - и вот перед тобой мой друг Ламме, который может пару таких слопать без отрыжки.
- Что ты несёшь, сын мой, - спросил Ламме.
- То, что есть, - ответил Уленшпигель. - Не противоречь мне из скромности. Да, добрые люди, скоро вы увидите, как разойдётся его рука и как он обработает вашего знаменитого Стерке Пира.
- Да помолчи, - сказал Ламме.
- Твоя сила известна, не к чему её скрывать, - говорил Уленшпигель.
- И-а, - завывал судовщик.
Вдруг Уленшпигель снова засвистал жаворонком. И мужчины и женщины, и работники спрашивали в восхищении, где он научился этому небесному пению.
- В раю, - ответил он, - я ведь прямо оттуда.
И, обратившись к судовщику, который не переставая ревел и насмешливо указывал на него пальцем, он закричал:
- Что же ты сидишь там на своей барке, бездельник? Видно, на земле не смеешь насмехаться над нами и нашими ослами!
- Ага, не смеешь, - повторил Ламме.
- И-а, и-а, - ревел тот. - Пожалуйте-ка сюда, на барку, господа ослы с ослами.
- Делай, как я, - шепнул Уленшпигель Ламме. И он закричал судовщику: - Если ты Стерке Пир, то я Тиль Уленшпигель. А это вот наши ослы Иеф и Ян, которые ревут по-ослиному лучше тебя, ибо это их природный язык. А на твою расхлябанную посудину мы не пойдём. Это старое корыто переворачивается от первой волны и плавает-то бочком, по-крабьи.
- Ну да, по-крабьи, ну да, - кричал Ламме.
- Ты что там ворчишь сквозь зубы, кусок сала! - крикнул судовщик Ламме.
Тут Ламме пришёл в ярость.
- Ты плохой христианин, коришь меня моей немощью, - кричал он, - но знай, что это сало - моё сало, от моего доброго питания. А ты, старый ржавый гвоздь, жил всю жизнь прокисшими селёдками, свечными фитилями и тресковой кожей, сколько можно судить по твоей худобе, которая видна сквозь дырки в твоих штанах.
- Ну и потасовка будет, - говорили прохожие, полные радостного любопытства.
- И-а, и-а, - кричали с барки.
Ламме хотел сойти с осла, набрать камней и швырять в судовщика.
- Камнями не бросай, - сказал Уленшпигель.
Судовщик что-то пошептал на ухо мальчику, который вместе с ним ревел по-ослиному. Тот отвязал от барки шлюпку и, умело орудуя багром, направился к берегу. Подъехав совсем близко, он гордо выпрямился и сказал:
- Мой хозяин спрашивает вас, решаетесь ли вы переехать на его судно и там померяться с ним силою в бою кулаками и ногами. А эти мужчины и женщины будут свидетелями.
- Мы готовы, - ответил Уленшпигель с достоинством.
- Мы принимаем бой, - гордо повторил Ламме.
ладоши при мысли о предстоящем состязании, в приятной надежде, что тот или другой из борцов окажется с разбитой головой или, к общему удовольствию, свалится в реку.
- Сын мой, - сказал Ламме потихоньку, - бросит он нас в воду.
- А ты не давайся, - ответил Уленшпигель.
- Толстяк струсил, - говорили в толпе рабочих.
Ламме, всё ещё сидевший на своём осле, обернулся и бросил на них сердитый взгляд, но они смеялись над ним.
- Едем на барку, - сказал Ламме, - там видно будет, струсил ли я.
Ответом на эти слова был новый взрыв насмешек, и Уленшпигель сказал:
- Едем.
Они сошли со своих ослов и бросили поводья мальчику, который ласково потрепал серяков и повёл их туда, где виднелись колючки.
Уленшпигель взял багор, подождал, когда Ламме войдёт в шлюпку, направил её к барке и, вслед за пыхтящим, потным Ламме, влез по верёвке на палубу.
Ступив на палубу, Уленшпигель наклонился, как бы для того, чтобы завязать башмак, и прошептал при этом несколько слов судовщику, который весело посмотрел на Ламме. Но затем он осыпал его тысячами оскорблений, называя его бездельником, распухшим от позорного ожирения, тюремным завсегдатаем, pap-eter - объедала и так далее.
- Сколько бочек ворвани выйдет из тебя, рыба-кит, если тебе открыть жилу?
Вдруг Ламме, не говоря в ответ ни слова, бросился на него, как бешеный бык, и стал неистово колотить его, нанося удары со всех сторон и изо всех сил; очень больно он не мог сделать ему, так как из-за полноты был довольно слаб. Судовщик, делая вид, что сопротивляется, спокойно давал ему колотить, сколько угодно.
Уленшпигель же приговаривал при этом:
- Этот бродяга поставит нам выпивку.
И женщины, дети и рабочие, смотревшие с берега, говорили:
- Кто мог думать, что толстяк такой неистовый!
И они хлопали в ладоши, а Ламме наскакивал, как глухой, между тем как его противник старался только прикрыть своё лицо. Вдруг все увидели, что Ламме упирается коленом в грудь Стерке Пира, одной рукой схватил его за горло, а другую занёс для удара.
- Проси пощады, - яростно кричал он, - или ты пролетишь у меня сквозь клёпки твоего корыта.
Стерке Пир крикнул, чтобы показать, что он не может говорить, и знаком руки просил о пощаде.
ходит взад и вперёд по палубе.
И женщины и мужчины, мальчики и девочки на берегу хлопали в ладоши изо всех сил и кричали:
- Слава победителю Стерке Пира! Это железный человек. Видели вы, как он лупил кулаками и как ударом головы опрокинул его на спину? Теперь они выпьют вместе, чтобы заключить мир. Стерке Пир уже полез в трюм и сейчас принесёт оттуда вино и колбасу.
И в самом деле, Стерке Пир принёс два стакана и большую кружку белого маасского вина, и Ламме заключил с ним мир. Ламме был в восторге от своей победы, от вина и колбасы и, указав на железную трубу на палубе, из которой валил густой чёрный дым, спросил Стерке Пира, какое это жаркое жарится в его трюме.
- Боевая закуска, - ответил тот со смехом.
Толпа рабочих, женщин и детей разошлась - кто по домам, кто на работу, и вскоре из уст в уста полетела молва, что тут ездит на осле один толстяк, в сопровождении маленького богомольца тоже на осле, и он сильнее Самсона, так что надо беречься, как бы не задеть его.
Ламме пил и победоносно смотрел на судовщика.
Вдруг тот сказал:
- Ваши ослы соскучились там на берегу.
И, подтянув барку к берегу, он вышел, взял одного осла за передние и за задние ноги и понёс его, - как спаситель нёс ягнёнка, - на палубу. То же сделал он, совершенно не запыхавшись, с другим ослом и тогда сказал:
- Выпьем.
Мальчик прыгнул на палубу.
И они выпили. Ламме был нем и никак не мог сообразить, он ли это, Ламме Гудзак из Дамме, победил этого силача. Он только украдкой и уж без победоносного вида посматривал на него, не без опасения, что тому вдруг придёт в голову взять и его, как осла, поднять этак и бросить в Маас, чтобы отомстить за поражение.
Но Стерке Пир весело угощал его, а Ламме оправился от своего страха и снова смотрел на него с горделивой самоуверенностью.
И Стерке Пир и Уленшпигель смеялись.
Между тем ослы, очень смущённые тем, что стоят на полу, который, однако, ничем не напоминает конюшни, опустили уши и от страха не могли пить. Тогда Стерке Пир принёс им два мешка с овсом, который был запасён у него для лошадей, тянущих барку, и который он купил, чтобы с него не содрали за корм погонщики.
Увидев торбы с овсом, ослы пробормотали молитву, тоскливо посмотрели на палубу и, от страха свалиться, не смели сделать ни шага вперёд.
- Теперь сойдём в кухню, - сказал судовщик Уленшпигелю и Ламме, - правда, боевую кухню, но ты, мой победитель, можешь спуститься туда без страха.
- Я не боюсь и иду за тобой, - сказал Ламме.
Мальчик стал у руля.
Затем судовщик открыл дверь в маленькую кузницу и сказал:
- Так как вы, смелые люди, знаете свист вольного жаворонка, воинственный крик петуха и рёв покорного, трудящегося осла, то я вам покажу мою боевую кухню. Такая маленькая кузница имеется почти на всех судах, плавающих по Маасу. Она никому не внушает подозрений, так как нужна для починок на барке. Но не на всех судах есть такие прекрасные овощи, какие припасены у меня в трюме.
И, сдвинув несколько камней на полу трюма, он поднял половицу и вытащил оттуда связку мушкетных стволов, поднял её вверх, как пёрышко, уложил обратно и стал показывать им наконечники для копий и алебард, клинки мечей, пороховницы, сумки для пуль.
- Да здравствуют гёзы! - воскликнул он. - Вот бобы и подлива к ним. Приклады наши - бараньи бёдра, салат - наконечники для алебард, а эти стволы - бычьи рёбра для похлёбки освобождения. Да здравствуют гёзы! Куда доставить это продовольствие? - спросил он Уленшпигеля.
- В Нимвеген, где ты заберёшь ещё припасы - настоящие овощи, которые принесут тебе крестьяне в Этсене, Стефансверте и в Руремонде. И они будут свистеть вольными жаворонками, а ты им ответишь боевым петушиным криком. Ты зайдёшь к доктору Понтусу, который живёт под Ньюве-Ваалем, и скажешь ему, что приехал в город с овощами, но боишься жары. Пока крестьяне пойдут на рынок и будут там продавать свои овощи так дорого, что их никто не купит, он скажет, что? тебе делать с твоим оружием. Я всё же думаю, что он прикажет тебе, несмотря на опасность, спуститься по Ваалю, Маасу и Рейну и там выменять овощи на сети, чтобы иметь случай теснее связаться с гарлингенскими рыбачьими судами, на которых много моряков, знающих пение жаворонка; дальше придётся плыть вдоль берега у отмелей, пока доберёшься до залива Лауэрзее, и здесь выменять сети на железо и свинец, переодеть твоих крестьян в другую одежду, чтобы они казались уроженцами островов Маркена, Флиланда, Амеланда, ловить у берегов рыбу и солить её впрок, но не продавать, ибо "для выпивки - свежее, для войны - солёное" - старое правило.
- Стало быть, выпьем, - сказал судовщик.
И они опять поднялись на палубу.
Но Ламме был грустен и вдруг сказал:
- В вашей кузнице такой жаркий огонь, отлично можно на нём сварить рагу. Моя глотка облезла от пустого супа,
- Сейчас освежу её, - сказал судовшик.
И он поставил перед ним жирную похлёбку, в которой плавал толстый ломоть солонины.
Однако, проглотив несколько ложек, Ламме сказал:
- Моя глотка шелушится, язык горит: это не похоже на рагу из свежего мяса.
- Мы уже говорили: "свежее - для выпивки, солёное - для войны", - утешал его Уленшпигель.
И судовщик снова наполнил стаканы и провозгласил:
- Пью за жаворонка, птичку свободы!
- Пью за петуха, боевого трубача! - сказал Уленшпигель.
- Пью за мою жену: пусть она никогда не знает жажды, дорогая моя, - сказал Ламме.
- Ты проедешь через Северное море в Эмден: это наше убежище, - сказал Уленшпигель судовщику.
- Велико для боя.
- С нами бог! - сказал судовщик.
- Кто тогда против нас! - подхватил Уленшпигель.
- Когда вы едете? - спросил судовщик.
- Сейчас.
- Доброго пути и попутного ветра. Вот вам порох и пули.
И он расцеловался с ними, снёс обоих ослов на спине, как ягнят, на землю и проводил Ламме и Уленшпигеля.
Сев на ослов, они поехали по направлению к Льежу.
- Сын мой, - сказал по пути Ламме, - зачем этот сильный человек позволил, чтобы я так исколотил его?
- А для того, чтобы страх предшествовал тебе повсюду, куда мы придём. Это охранит нас лучше, чем двадцать ландскнехтов. Кто осмелится напасть на могучего, победоносного Ламме, - Ламме, который, подобно быку, одним ударом, у всех на виду, опрокинул Стерке Пира, Петра Сильного, который переносит ослов, точно барашков, и подымает плечом телегу с пивными бочками? Тебя уже знает здесь всякий: ты - Ламме Грозный, ты - Ламме Непобедимый, и я живу в тени твоей охраны. Всякий на нашем пути будет нас знать, никто не осмелится косо взглянуть на тебя и, ввиду всеобщего мужества рода человеческого, ты повсюду будешь встречать лишь любезность и почтение, привет и покорность, приносимые в дань грозной силе твоего страшного кулака.
- Ты говоришь хорошо, - сказал Ламме и выпрямился в седле.
- И говорю истину. Видишь, там любопытные лица выглядывают из первых домов деревни. Показывают на Ламме, грозного победителя. Видишь, как завистливо смотрят на тебя мужчины, и трусишки малодушные снимают перед тобой шляпу. Кланяйся в ответ, Ламме, не презирай слабой толпы. Слышишь, дети знают твоё имя и в страхе повторяют его.
И Ламме гордо ехал вперёд и кланялся направо и налево, как король. И слух о его доблести переходил из деревни в деревню, из города в город, вплоть до Льежа, Шокье, Невилля, Везэна и Намюра. Но они не заехали сюда из-за трёх проповедников.
Так путешествовали они вдоль рек, каналов и протоков. И повсюду крик петуха отвечал на песню жаворонка. И повсюду ковали, точили, лили оружие для борьбы за свободу и переносили его на суда, плывшие мимо.
А от таможенного дозора его укрывали в бочках, ящиках, корзинах.
И везде оказывались добрые люди, принимавшие оружие на сохранение и прятавшие в надёжных местах вместе с порохом и пулями, впредь до часа, назначенного господом.
И Ламме был с Уленшпигелем, и везде ему предшествовала слава его непобедимости. Так что в конце концов он и сам начал верить в свою могучую силу, стал горд и воинствен и запустил бороду. И Уленшпигель называл его Ламме-Лев.
Но Ламме не утвердился в своём намерении, так как щетина его щекотала, и на четвёртый день выбрил у цырюльника своё победоносное лицо. И снова предстал он перед Уленшпигелем круглый и сияющий, как упитанное солнышко.
Так они добрались до Стокема.
С наступлением ночи они оставили ослов в Стокеме и прошли в Антверпен.
Здесь Уленшпигель обратился к Ламме:
- Смотри, вот громадный город, который вселенная сделала средоточием своих сокровищ. Здесь золото, серебро, пряности, золочёная кожа, гобелены, ковры, занавесы, бархат, шерсть и шёлк; здесь бобы, горох, зерно, мясо, мука, кожи; здесь вино отовсюду: лувенское, намюрское, люксембургское, льежское, простое вино из Брюсселя и Арсхота, вина из Бюле, виноградники которого подходят к воротам Намюра, вина рейнские, испанские, португальские, арсхотское изюмное вино, которое они там называют "ландолиум"; бургонское, мальвазия и всякие иные вина. И набережные сплошь покрыты товарными складами. Эти богатства земли и человеческого труда привлекают сюда со всего света красивейших гулящих девчонок.
- Ты размечтался, - сказал Ламме.
- Среди них я найду Семерых, - ответил Уленшпигель. - Сказано ведь:
А кто же главнейший источник слёз, как не гулящие девчонки. Не на них ли тратят распалённые любовью мужчины свои блестящие звонкие червонцы, свои драгоценности, цепи, кольца. Не от них ли возвращаются они в отрепьях, голышом, обобранные вплоть до рубашки? Куда девалась красная светлая кровь, струившаяся в их жилах? Обратилась в чесночную похлёбку. За обладание их нежным, сладким телом дерутся безжалостно мечом, кинжалом и ножом. После этих поединков уносят окровавленные и бездыханные трупы - трупы безумцев, потерявших разум от любви. Когда отец сидит мрачно, проклиная кого-то, когда его седые волосы становятся ещё белее, когда в сухих глазах его горит тоска о невозвратно погибшем сыне и уже не льются слёзы, когда рыдает мать, мертвенно бледная и тихая, как будто она и не видит, сколько ещё горя на земле, - кто во всём этом виноват? Всё они же, гулящие девицы, которые любят только деньги и себя и держат на привязи у своих золотых поясов весь мыслящий, действующий и философствующий мир. Да, там таятся Семеро, которых я должен найти. Пойдём к гулящим девицам, Ламме. И может быть, там найдём мы и твою жену. Будет двойной улов.
Было это в конце лета, когда от солнца уже краснеют листья каштана, птички распевают на деревьях и самый маленький жучок жужжит от наслаждения - так тепло ему в траве.
Рядом с Уленшпигелем бродил по антверпенским улицам Ламме, опустив голову и медленно волоча своё тело, точно огромный дом.
- Ламме, - сказал Уленшпигель, - ты всё хандришь: разве ты не знаешь, что нет ничего вреднее для твоей шкуры; если будет так продолжаться, она слезет клочьями, ты получишь прозвище: Ламме Облупленный.
- Я голоден.
- Пойдём закусим.
Они пошли в трактир на "Старом спуске", ели там оладьи и пили доббель-кейт [доббель-кейт - крепкое вино], сколько влезло. И Ламме перестал хандрить.
- Благословенно доброе пиво, так развеселившее твою душу. Ты смеёшься, и твоё пузо колышется. Люблю я, когда внутри все кишки пляшут от радости, - сказал Уленшпигель.
- Что ж, пойдём искать её.
Так пришли они к части города, расположенной по нижней Шельде.
- Видишь, - сказал Уленшпигель, - этот деревянный домик с кривыми оконными переплётами и маленькими стёклами? Посмотри на эти жёлтые занавески и красный фонарь. Здесь, сын мой, меж четырёх бочек всякого пива и амбуазского вина восседает любезнейшая хозяйка лет пятидесяти с хвостиком; каждый год она обрастает новым слоем жира. На бочке горит свеча, а к стропилу подвешен фонарь. Там темно и светло: темно, когда любят, и светло, когда платят.
- Значит, это обитель чортовых монахинь, а хозяйка её - игуменья?
- Да, во имя господина Вельзевула она ведёт по пути порока пятнадцать смазливых и любвеобильных девчонок, которые живут любовью, получая здесь пищу и приют, но спать им здесь уже не приходится.
- Ты уже бывал в этой обители?
- Я хочу поискать там твою жену. Идём же!
- Нет, я уже передумал, я не пойду.
- Неужто ты оставишь своего друга одного пред лицом этих Астарт?
- Пусть и он туда не лезет, - сказал Ламме.
- Но если он должен найти там Семерых и твою жену?
- Я бы лучше поспал, - ответил Ламме.
- Так войди, - сказал Уленшпигель, открыл дверь и втолкнул Ламме. - Смотри, вон сидит хозяйка за своими бочками между двух свечей. Комната велика; на почерневшем дубовом потолке прокопчённые балки. По стенам - скамьи, шаткие столы, на них стаканы, кружки, бокалы, рюмки, кубки, чаши, бутылки и прочая посуда. В середине также столы и стулья, на них разбросаны чепчики, золотые пояса, бархатные туфли, волынки, дудки и свирели. Там, в углу, лестница, ведущая в верхний этаж. Маленький облезлый горбун играет на клавесине, стоящем на стеклянных ножках, отчего дребезжит его звук. Танцуй, толстяк. Вот пред тобой пятнадцать лихих красоток: одни на столах, другие на стульях верхом, стоя, склонившись, облокотившись; третьи валяются на спине или лежат на боку, в белом и красном, с голыми руками и плечами, с грудью, обнажённой до пояса... Здесь есть на всякий вкус: выбирай! У одних отблеск свечей, лаская их светлые волосы, прикрыл тенью темносиние глаза, так что видно лишь влажное их мерцание. Другие, закатив глазки к потолку, мурлычат под звуки лютни какую-нибудь немецкую балладу. Третьи, полные, круглые, темноволосые бесстыдницы, пьют стаканами амбуазское вино, показывая свои голые руки, обнажённые до плеч, и свои открытые платья, из которых выглядывают яблоки их грудей, они орут без стеснения во всю глотку, одна за другой или все вместе. Послушай их.
- К чорту деньги сегодня! Сегодня мы хотим любви, любви по нашему выбору; сегодня будем любить мальчиков, тех, кто нам по душе. И бесплатно. Ради создателя и ради нас, пусть сегодня придут к нам наделённые от природы мужской силой, и им будет отдана наша любовь... Вчера был день заработка, сегодня - день любви... Кто хочет пить из наших уст, ещё влажных от бокала... Вино и поцелуй - какое роскошное пиршество. К чорту вдов, которые спят в одиночестве. Сегодня день добрых дел: юным, сильным, красивым открываем мы наши объятья. Выпьем, девочки... Малютка, бьёт твое сердце тревогу в этом любовном бою. Какие удары! Час поцелуев настал. Когда придут к нам эти полные сердца и пустые кошельки? Предвкушаете сладостный час? Какая разница между юным гёзом-ободранцем и господином маркграфом? Этот платит золотом, а юный гёз поцелуями. Да здравствуют гёзы! Мёртвых разбудим в могилах.
Так говорили добрые, пылкие, весёлые среди девушек, отдавших себя любви.
Но были среди них и другие: с вытянутыми лицами и костлявыми плечами, сделавшие из своего тела мелочную лавчонку, грош за грошом копящие доходы своего тощего мяса. Эти недовольные ворчали:
- Вот уж глупо было бы в нашем утомительном ремесле отказаться от платы ради нелепых выдумок, приходящих в голову похотливым девчонкам. Пусть сходят с ума, мы не хотим на старости лет валяться, как они, в лохмотьях по канавам. Мы продаёмся и хотим платы. К дьяволу даровщину. Все мужчины уроды, обжоры, пьяницы, вонючки, брюзги. Во всех женских пороках они виноваты, только они.
Но те, что помоложе и покрасивее, не слушали их и за едой и выпивкой говорили:
- Слышите погребальный звон с соборной колокольни. Мы ещё живы. Мёртвых в могилах разбудим.
- Уленшпигель, где ты?
- Твой дружок давным-давно скончался, - ответила одна толстуха, схватив его за руку.
- Когда? - спросил Ламме.
- Да триста лет тому назад, в одной компании с Яковом де Костером ван Маарланд[156].
- Отстаньте, не дёргайте меня. Уленшпигель, где ты? Приди на помощь к другу. Если вы не отстанете, я сейчас уйду.
- Ты не уйдёшь, - отвечали они.
- Уленшпигель! - жалобно взывал Ламме. - Где ты, сын мой? Милая, да не дёргайте меня так за волосы. Уверяю вас, это не парик. Спасите! Разве, по-вашему, мои уши недостаточно красны, что вы натираете их до крови? Ну вот, теперь другая мучительница. Мне больно! Ой, чем это мажут мне лицо? Зачем зеркало? Да я чёрен, как сажа. Право, я рассержусь, если вы не перестанете. Это же нехорошо так мучить человека. Ну, отстаньте. Что же, разве вы станете жирнее оттого, что будете меня со всех сторон дёргать за штаны и бросать меня и туда и сюда, как ткацкий челнок. Ну, довольно, право же, я рассержусь.
- Он рассердится, он рассердится, - дразнили они его, - он рассердился, милый толстячок. Ну, не сердись, лучше засмейся или спой любовную песенку.
- Песню о колотушках я спою, если угодно. Только не трогайте меня.
- Кого из нас ты любишь?
- Никого; тебя - нет, и тебя - тоже нет. Я пожалуюсь начальству, и вас высекут.
- Вот как, высекут. А если мы тебя раньше насильно поцелуем?
- Меня?
- Тебя! - закричали они все и набросились на него разом, красивые и уродливые, свежие и увядшие, блондинки и брюнетки, швырнули его шапку вверх, его плащ в сторону и гладили, ласкали, целовали его взасос в щёки, в нос, в спину. Хозяйка смеялась, сидя между свечей.
- Помогите! - кричал Ламме. - Помогите! Уленшпигель, прогони это проклятое бабьё. Отстаньте! Не нужны мне ваши поцелуи. Я женат, слава создателю, и храню себя для моей жены.
- Женат? - закричали они. - Но ты такой толстенький, что жене твоей немало останется. Дай и нам кусочек. Верная жена - это хорошо, но верный муж - это каплун. Не дай бог! Выбирай или мы высечем тебя.
- Не хочу!
- Выбирай!
- Нет!
- Отстань!
- Хочешь меня? - спросила хорошенькая брюнетка, смуглая, темноглазая, точно выточенная ангелами.
- Не люблю ржаного пряника.
- И меня не хочешь? - спросила пышная девица с густыми сросшимися бровями, большими глубокими глазами, толстыми ярко-красными, точно угри, губами, красным лицом, красной шеей, красными плечами и лбом, сплошь покрытым волосами.
- Не люблю накалённых кирпичей.
- Возьми меня, - подскочила девочка лет шестнадцати с лицом белочки.
- Не люблю ореходавок.
- Сечь его, сечь! - кричали они. - Чем? Хорошими кнутами, сухими ремнями. Это проберёт. Самая толстая шкура не выдержит. Десять штук возьмите хлыстов и кнутов, как у извозчиков.
- Спаси, Уленшпигель! - вопил Ламме. Но Уленшпигель не откликался.
- Ты злой, - сказал Ламме и искал друга повсюду.
Принесли кнуты. Две девушки начали стаскивать с Ламме куртку.
- Ах, - стонал он, - бедный мой жир, я с таким трудом копил тебя, а они его, конечно, сгонят своими кнутами. Но мой жир вам ни к чему, безжалостные бабы, даже на соус не годится.
- Свечи из него выльем, - кричали они, - бесплатное освещение - это тоже недурно. Когда-нибудь мы вспомним, как кнутом делали свечи, и, наверное, нас примут за сумасшедших. А мы до смерти будем биться об заклад и выиграем. Намочите розги в уксусе! Так куртку долой! У святого Якова бьют часы. Девять. При последнем ударе, если не выберешь, мы начинаем.
Трепеща от страха, молил Ламме:
- Помилуйте, прошу вас, я поклялся в верности моей жене и сдержу клятву, хотя она, нехорошая, покинула меня. Спаси меня, мой мальчик, помоги, Уленшпигель!
Но Уленшпигель не показывался.
- Вот я у ваших ног, - говорил Ламме гулящим девицам, - видано ли большее смирение. Не говорит ли это достаточно, что я почитаю вас, как святых, вас и вашу великую красоту. Счастлив, кто холост и может наслаждаться вашими прелестями. Это подлинно райское блаженство. Но, молю вас, не бейте меня.
Вдруг раздался громкий и грозный голос хозяйки, сидевшей между двух свечей.
- Девушки! Клянусь самим сатаной, если вы немедленно не приведёте лаской и нежностью этого человека к добру, то есть в вашу постель, то я тотчас же позову ночных сторожей, чтоб они тут же вас высекли. Вы не заслуживаете имени разгульных девчонок, если вам понапрасну даны вольный язычок, сладострастные руки и горящие глаза, которые должны привлекать мужчин, как привлекают своих самцов светлячки, у которых нет для этого ничего, кроме их фонарика. Вас сейчас же беспощадно высекут за глупость вашу.
- Ну что, кумушки, - сказал он, - как вы теперь запоёте о ваших кнутах? Я сам позову ночную стражу. Она исполнит свой долг, а я буду помогать. И с большим удовольствием.
Но тут хорошенькая девочка лет пятнадцати бросилась пред Ламме на колени, воскликнув:
- Ах, господин, вот и я в покорности пред вами. Если вы не смилуетесь, не выберете одну из нас, меня по вашей вине высекут. И хозяйка бросит меня в грязное подземелье под Шельдой, где вода капает со стен и где меня будут кормить одним чёрным хлебом.
- Правда, что её высекут из-за меня, госпожа хозяйка? - спросил Ламме.
- До крови, - ответила та.
Тогда Ламме посмотрел на девушку и сказал:
- Я вижу, что ты свежа и благоуханна, твои плечи выступают из платья, как лепесток белой розы, и я не хочу, чтобы эта прекрасная кожа, под которой струится такая молодая кровь, была истерзана бичом, не хочу, чтобы твои светлые глазки, горящие огнём юности, плакали от боли под ударами, не хочу, чтобы от холода тюрьмы дрожало твоё тело, тело богини любви. Поэтому, чем знать, что тебя бьют, лучше уж пойду с тобой...
И девушка увела его к себе. И так согрешил он, как грешил всю жизнь, - по доброте душевной.
Между тем друг против друга стояли Уленшпигель и большая красивая девушка с волнистыми чёрными волосами. Девушка молчала и кокетливо посматривала на Уленшпигеля, делая вид, что он для неё не существует.
- Люби меня, - сказал он.
- Тебя любить, друг любезный? Ты ведь любишь по своей прихоти.
- Птица, летящая над твоей головой, споёт свою песенку и улетает. Так и я, милая. Хочешь, споём вместе.
- Песню смеха и слёз? Хорошо!
И она бросилась к нему на шею.
Пока оба приятеля в объятиях своих подружек изнывали от наслаждения, вдруг с дудками и бубнами ворвалась в дом весёлая толпа meesevanger'ов: так называются в Антверпене птицеловы. Они теснились и толкались, пели, свистели, орали, пищали, ругались. С ними были их корзины и клетки с пойманными синичками, и совы, которыми они пользуются при ловле, широко раскрывали при свете свои золотистые глаза.
Было их человек десять, этих птицеловов, все с раздутыми от вина и пива лицами, с дрожащими головами, неустойчивыми ногами. Они так орали своими грубыми, надорванными голосами, что ошеломлённым девушкам казалось, что они находятся сейчас не в своём доме, а в лесу среди диких зверей.
Но девушки всё так же упорно твердили друг другу: "Я возьму только того, кто мне по душе... Кого полюбим, тому отдадимся... Завтра - богатым деньгами, сегодня - богатым любовью". Птицеловы стали буянить:
- У нас деньги, у нас и любовь. Значит, вы наши, весёлые девушки! Кто отступит, тот каплун! Вот птички, вот охотники. Ура! Вперёд! Да здравствует Брабант, земля доброго герцога!
Но женщины насмешливо переговаривались:
и грязью! Убирайтесь отсюда; всё равно, в ад и без нашей помощи попадёте.
Но те отвечали:
- Сегодня француженки разборчивы. Эй вы, пресыщённые дамы, можете же вы нам предоставить то, что каждый день продаёте первому встречному.
- Нет, - возражали девушки, - завтра мы будем низкими рабынями служить вам по-собачьи, сегодня мы свободные женщины; проваливайте, и всё тут!
- Довольно болтать! - кричали те. - Кто проголодался - рви яблочки.
и увечили, выбивали им глаза.
На шум прибежали Ламме и Уленшпигель, оставив на верху лестницы своих трепещущих возлюбленных. Увидев, как гости дерутся с девушками, Уленшпигель схватил во дворе метлу, сорвал с неё прутья, дал Ламме другую, и они немилосердно колотили птицеловов.
Игра показалась не слишком весёлой побитым пьяницам, и этим воспользовались худые девушки, которые и в этот день великого празднества вольной любви, установленного природой, хотели продавать, а не давать даром. Ужами скользили они между ранеными, ласкали их, перевязывали им раны, пили с ними амбуазское вино и в конце концов так наполнили флоринами и иными монетами свои кошельки, что у тех не осталось ни ломаного гроша. А когда прозвонил ночной колокол, они выбросили их за дверь. Уленшпигель и Ламме давно ушли тем же путём.
XXIX
Они направились в Гент и на рассвете приехали в Локарен. Кругом земля была покрыта росой; белый, свежий туман несся над полями. Проходя мимо какой-то кузницы, Уленшпигель запел жаворонком, и тотчас седая косматая голова показалась у дверей кузницы, и слабый голос воспроизвёл боевой крик петуха.
- Это Смитте Вастеле, кузнец, - сказал Уленшпигель Ламме, - он по целым дням куёт лопаты, лемехи, отвалы, а то и прекрасные церковные решётки, ночью же иногда изготовляет оружие для бойцов за свободу совести. Крепкого здоровья он этим не нажил, ибо он бледен, как привидение, мрачен, как осуждённый, и худ так, что кости продырявливают ему кожу. Ещё не спит - верно, всю ночь напролёт работал.
Когда, исполнив это, Уленшпигель и Ламме вошли в кузницу, Смитте Вастеле перенёс в свой погреб все мечи, которые он наковал, и наконечники, которые отлил за ночь, потом приготовил дневную работу для своих подмастерьев.
Смотря выцветшими глазами на Уленшпигеля, он спрашивал его:
- Какие принёс ты известия от принца?
- Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов из-за подлости его наемников, которые кричат: "Geld! Geld! - "деньги! деньги!" - когда приходит время сражаться. Вместе со своими верными солдатами, своим братом графом Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским он поспешил во Францию на помощь гугенотам и королю Наваррскому[157]. Оттуда он прошёл в Германию, где у Дилинбурга войско его усилилось многочисленными беженцами из Нидерландов. Ты перешлёшь ему оружие и деньги, собранные тобой, а мы будем бороться на море за дело свободы.
- Да.
- А не слышали вы ничего по пути о трёх проповедниках, которые убиты, ограблены и брошены в расщелину скалы у Мааса.
- Да, - с чрезвычайным спокойствием сказал Уленшпигель, - эти три проповедника были герцогские шпионы и наёмные убийцы, которые должны были отправить на тот свет принца. Мы вдвоём, я и Ламме, покончили с ними. Их деньги у нас и их бумаги тоже. Мы возьмём из них столько, сколько надо на дорогу, а остальное пойдёт принцу.
И Уленшпигель распахнул куртки свою и Ламме и достал оттуда бумаги и пергаменты. Прочитав их, Смитте Вастеле сказал:
- Здесь планы сражений и заговоров. Я перешлю их принцу, и он узнает, что Уленшпигель и Ламме Гудзак, верные бродяги его величества, спасли его благородную жизнь. Я продам ослов, чтобы по ним не узнали вас.
- Я расскажу вам всё, что знаю, - ответил Вастеле. - Недавно из Намюра приезжал сюда один кузнец, добрый реформат, под предлогом дать мне заказ на решётки, флюгера и прочие кузнечные работы для небольшой крепости, которую строят подле Планта. Ему рассказывал письмоводитель суда старшин, что там уже собирались по этому делу и допрашивали одного трактирщика, который живёт неподалёку от места убийства. На вопрос, видел ли он убийц или людей, которые показались ему подозрительными, он ответил: "Я видел проезжавших на ослах крестьян и крестьянок, которые останавливались подле меня напиться, не слезая при этом со своих ослов; другие сходили и пили в комнате: мужчины - пиво, женщины и девушки - мёд. Как-то заехали два крестьянина, - порядочные, видно, люди, - и говорили о том, что хорошо бы укоротить на локоть господина Оранского". При этих словах трактирщик свистнул и сделал движение, как будто втыкает кому-то нож в горло. "Насчёт стального ветра", - продолжал он, - я расскажу вам по секрету, ибо я кое-что тут знаю". Допросив, его отпустили. После этого судьи, разумеется, разослали своим подчинённым приказы. Трактирщик сказал, что видел только крестьян и крестьянок на ослах. Из этого следует, что хватать будут тех, кого увидят верхом на осле. А вы нужны принцу, дети мои.
- Продай ослов, - сказал Уленшпигель, - а деньги сохрани для военной казны принца.
Ослы были проданы.
- Теперь, - сказал Вастеле, - каждый из вас должен быть вольным, не цеховым мастером: умеешь ты делать птичьи клетки и мышеловки?
- А ты? - обратился Вастеле к Ламме.
- Я буду продавать eete-koeken и olie-koeken. Это пышки и оладьи, жаренные в масле.
- Пойдёмте, вот здесь готовые клетки и мышеловки, инструменты и медная проволока; возьмите сколько надо материала, чтобы чинить старые и делать новые. Мне принёс всё это один из моих сыщиков. Вот на твою долю, Уленшпигель. Что до тебя, Ламме, ты возьми вот эту маленькую жаровню и мех; я дам и муки и масла, чтобы ты мог жарить твои пышки и оладьи.
- Он сам всё слопает, - сказал Уленшпигель.
Вастеле ответил:
- Сначала, ночь или две, вы мне будете помогать, - мне одному не справиться с большой работой,
- Я голоден, - сказал Ламме, - здесь можно поесть?
- Есть хлеб и сыр, - ответил Вастеле.
- Без масла, - ответил Вастеле.
- Есть у тебя пиво или вино? - спросил Уленшпигель.
- Я не употребляю, - ответил он, - но я пойду в трактир "Пеликан" и принесу вам, если хотите.
- Да, и ветчины тоже, - сказал Ламме.
Однако он принёс пива и ветчины. И Ламме радостно ел за пятерых.
- Когда же приступим к работе? - спросил он.
- Этой ночью, - сказал Вастеле, - но ты оставайся в кузнице и не бойся моих работников. Они так же реформаты, как и ты.
- Это хорошо, - ответил Ламме.
- Надо починить двадцать аркебузов, перековать тридцать наконечников для копий, отлить полторы тысячи пуль. Вот и помогайте.
- Обеими руками, - ответил Уленшпигель, - и зачем их не четыре у меня?
- А Ламме на что? - сказал Вастеле.
- Разумеется, - ответил жалобно Ламме, осовевший от чрезмерной еды и питья.
- Буду лить пули, - повторил Ламме.
И Ламме плавил свинец и лил пули и злыми глазами смотрел на кузнеца Вастеле, который заставил его бодрствовать, когда он чуть не падал от усталости. И он лил пули с безмолвным бешенством, хотя ему очень хотелось вылить жидкий свинец на голову Вастеле. Но он сдержался. К полуночи, однако, пока Вастеле и Уленшпигель терпеливо чистили стволы и наконечники, ярость Ламме вместе с невыносимой усталостью возросла до последней степени, и он шипящим голосом стал держать такую речь:
- Вот ты теперь и хил, и худ, и бледен, потому что веришь в благие намерения князей и великих мира сего и, в чрезмерной ревности пренебрегая своим телом, даёшь этому благородному телу чахнуть в нищете и презрении. А ведь не для этого создал его господь бог с госпожой Природой. Знаешь ли ты, что душе нашей, - она же есть дух нашей жизни, - нужны для дыхания и мясо, и пиво, и бобы, и ветчина, и вино, и колбасы, и сосиски, и покой, - а ты, ты живёшь хлебом, водой и бессонницей.
- Откуда в тебе это пышное красноречие? - спросил Уленшпигель.
Но Ламме вскипел:
- Знаю лучше твоего. Я говорю, что мы дураки, и я, и ты, и Уленшпигель тоже, дураки, что мы слепим себе глаза ради всех этих знатных господ и князей мира сего, для тех, кто смеётся, когда мы на их глазах дохнем и чахнем от усталости, потому что ковали для них ружья и лили пули. Они в это время попивают из золотых бокалов французское вино и едят на английских оловянных тарелках немецких каплунов и знать не знают и знать не хотят о том, что их враги рубят нам ноги своими косами и бросают нас в могилы, пока мы ищем в воздухе бога, милостью которого они сильны. И в это время сами они не реформаты и не кальвинисты, не лютеране и не католики, им всё это безразлично или внушает только сомнения, - они покупают за хорошие деньги или отвоёвывают себе государства, съедают владения монахов, аббатов и монастырей и забирают себе всё - и женщин, и девушек, и девок. И из своих золотых кубков пьют они за своё неисчерпаемое веселье, за нашу непроходимую глупость, тупость и нелепость и за все семь смертных грехов, которые они, о кузнец Вастеле, совершают перед длинным носом твоего возвышенного настроения. Смотри, вот на лугах и полях жатва хлебная, фруктовые сады, скот, золото, растущее из земли; в лесу - дикие звери, птицы в поднебесьи, жирные жаворонки, нежные дрозды, кабаньи головы, оленьи окорока - всё им; охота, рыбная ловля, земля и море - всё им. А ты сидишь на хлебе и воде, и мы здесь надрываемся на работе без сна, без еды, без питья. И когда мы умрём, они дадут пинка нашему праху, словно падали, и скажут нашим матерям: "Наделайте новых, эти уже не годятся".
Уленшпигель смеялся, не говоря ни слова; Ламме пыхтел от негодования. Но Вастеле сказал кротко:
- Легкомысленны твои слова. Я живу не ради ветчины, пива и дроздов, но ради торжества свободы совести. Принц живёт ради того же. Он жертвует своим достоинством, своим покоем, своим счастьем, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Делай, как он, и старайся спустить с себя жир. Не толстым брюхом спасают родину, а гордым мужеством и тем, что без ропота несут тяготы вплоть до самой смерти. А теперь, если ты устал, иди спать.
И они ковали оружие и лили пули до рассвета. И так три дня подряд.
Затем они ночью проехали в Гент, продавая по пути клетки, мышеловки и olie koekjes.
Они поселились в Мэлестее[158], "городке мельниц", красные крыши которого видны отовсюду, и сговорились весь день отдельно торговать своим товаром, а вечером, перед вечерним колоколом, сходиться "in de Zwaen" - в трактире "Лебедь".
Ламме, увлечённый своим промыслом, ходил по гентским улицам, продавал оладьи, разыскивая свою жену, осушая множество кружек, и ел не переставая. Уленшпигель доставил письма принца лиценциату медицины Якову Сколапу, портному Ливену Смету, затем Яну Вульфсхагеру, мастеру красильных дел Жилю Коорну, черепичнику Яну де Роозе, и все они передавали ему деньги, собранные для принца, и просили побыть ещё несколько дней в Генте и окрестностях - тогда они дадут ему ещё денег.
XXX
Между тем рыжий профос Спелле[159] с красным судейским жезлом разъезжал на своём тощем коне из города в город, повсюду воздвигая эшафоты, зажигая костры, роя ямы, в которых живыми закапывали несчастных женщин и девушек. И наследство получал король.
Сидя как-то с Ламме в Мэлестее под деревом, Уленшпигель вдруг почувствовал глубокую тоску. Хотя на дворе стоял июнь, было холодно. Со свинцового неба падал мелкий град.
- Сын мой, - начал Ламме, - вот уж четыре ночи ты бесстыдно мотаешься повсюду, сидишь у весёлых девиц, ночуешь "in de Zoeten Inval" - в доме "Сладкого грехопадения" - и вообще поступаешь, как тот человек на вывеске, который падает вперёд головой прямо в пчелиный рой. Напрасно ожидаю я тебя в "Лебеде". Друг мой, я предвещаю тебе, что такой распутный образ жизни к добру не приведёт. Почему ты не возьмёшь себе жену?
- Ламме, - сказал Уленшпигель, - тот для кого в этой приятной схватке, которую зовут любовью, одна - это все, и все - это одна, не должен легкомысленно торопиться при выборе.
- Неле далеко, в Дамме.
Так они сидели, а град становился всё сильнее. В это время поспешно пробежала мимо них молодая смазливая бабёнка, прикрывая голову юбкой.
- Эй, мечтатель, - крикнула она, - что ты там делаешь под деревом?
- Мечтаю о женщине, которая укрыла бы меня под своей юбкой от града.
Уленшпигель встал и подошёл к ней, но Ламме закричал:
- Что же ты, опять меня одного оставишь?
- Ну да, - ответил Уленшпигель, - отправляйся в трактир, съешь одну или две бараньих лопатки, выпей двенадцать кружек пива, завались спать - скука пройдёт.
- Так и сделаю, - сказал Ламме.
- Ты возьми мою юбку с одной стороны, а я возьму с другой, так рядом и побежим.
- Зачем же бежать? - спросил Уленшпигель.
- Потому что я убегаю из города: явился профос Спелле с двумя сыщиками и поклялся высечь всех гулящих девушек, которые не уплатят ему по пяти флоринов. Вот я и бегу; беги и ты со мной и оставайся подле меня, чтобы за меня заступиться.
- Ламме, - крикнул Уленшпигель, - Спелле в Мэлестее! Беги в Дестельберг, в "Звезду волхвов".
- Куда бежит этот толстый заяц? - спросила девушка.
- В нору, где я его потом найду.
- Бежим, - сказала она и топнула ногой, словно нетерпеливая кобылка.
- Я бы предпочёл остаться добродетельным и не бежать.
- Этот толстый заяц, - ответил Уленшпигель, - требует, чтоб я отказался от доброго вина, пива и от свежей кожи красивых женщин.
Девушка бросила на него недовольный взгляд.
- У тебя одышка, - сказала она, - тебе надо отдохнуть.
- Отдохнуть, - ответил Уленшпигель, - но я не вижу приюта.
- Я предпочёл бы твою юбку.
- Моя юбка недостойна быть покровом святого, каким ты хочешь стать. Сбрось её, я побегу одна.
- Разве ты не знаешь, что собака на четырёх лапах бежит быстрее, чем человек на двух? Потому и мы в четыре ноги понесёмся быстрее.
- Для столь высокой добродетели ты говоришь довольно свободно.
- Мне же всегда, - сказала она, - добродетель представлялась скучной, вялой, холодной маской для прикрытия брюзгливого лица или плащом для бескровного тела. Мне больше по душе те, у кого в груди ярким, всё обжигающим пламенем горит пылкая мужественность, возбуждающая нас к достойным и сладостным подвигам.
- Такими словами прекрасная дьяволица соблазняла преславного святого Антония, - отвечал Уленшпигель.
В двадцати шагах впереди показалась корчма.
- Ты говорила хорошо, а теперь надо хорошенько выпить, - сказал Уленшпигел.
Они вошли. На сундуке дремал громадный жбан, называемый людьми "брюханом" за огромное брюхо.
- Видишь этот флорин? - сказал Уленшпигель хозяину.
- Вижу, - ответил тот.
- Сколько патаров отсосёшь ты из него, чтобы наполнить этот брюхан "двойным" пивом?
"Negen mannekens" (девять человечков) - и мы в расчёте, - сказал хозяин.
- То есть шесть фландрских грошей, - стало быть, два лишних. Ну, куда ни шло - наливай!
И Уленшпигель налил девушке полный стакан, потом гордо встал, приподнял жбан и, запрокинув голову, вылил его себе в глотку до дна. Это звучало как водопад.
Девушка изумлённо спросила:
- Как ты можешь вместить в твоём тощем теле такую махину?
- Подай хлеба и ветчинки и ещё один "брюхан". Закусим и выпьем.
Так и было сделано.
В то время как девушка справлялась с кожицей окорока, Уленшпигель обнял её так нежно, что она почувствовала себя сразу растроганной, восхищённой и покорной.
И спросила его:
- Видишь ли, - ответил Уленшпигель, - так как я грешил на сотни ладов, то я, как ты знаешь, поклялся покаяться. Покаяние длилось ровно один час. Когда во время этого часа я подумал о моей дальнейшей жизни, я увидел, что питаться я должен скудно, одним хлебом, пить только воду, - а это освежает очень плохо, любви же должен избегать; значит, не смей ни шевельнуться, ни чихнуть из страха совершить что-нибудь дурное; все будут избегать меня, все будут бояться; точно прокажённый, буду я жить, хмурый, как собака, потерявшая хозяина, и после пятидесяти лет этого непрестанного мученичества я издохну в нищете и таким образом в тоске закончу мою жизнь. Поэтому я решил, что срок смирения и покаяния уже прошёл; значит, поцелуй меня, моя милая, и бежим вдвоём из чистилища.
- Ах, - сказала она, охотно повинуясь ему, - что за чудная вывеска - выставленная на шесте добродетель!
И бежало время в любовных забавах; но, в конце концов, надо было подняться и уходить, так как девушка всё боялась, что среди этих радостей вдруг появится профос Спелле с его сыщиками.
- Ну, подбери юбку, - сказал Уленшпигель.
"Звезде трёх волхвов" за едой.
Примечания
152. Нассауский дрозд - намёк на принца Вильгельма Оранского, принадлежавшего к владетельному дому Нассау.
153. Эмден (Emden) - город на р. Эмс в графстве Остфрисляндия (теперь в германской провинции Ганновер). Он исстари связан с Северным морем глубоководным каналом. После англо-нидерландской торговой войны 1564 г. англичане стали направлять крупные партии товаров, сбываемых в Европу, через Эмден, который быстро расцвёл. В конце XVI в. Эмден имел 600 собственных судов, чеканил свою монету и содержал голландский гарнизон в 600 человек.
154. (Елизавета Валуа) - мачеха, а не мать инфанта дон Карлоса (сына Филиппа II от первого брака). Их отношения вызывали беспочвенные подозрения в Филиппе II и послужили темой для произведений нескольких поэтов (Шенье, Шиллер, Альфьери и др.).
155. Принцесса Эболи - Анна де Мендоса (1540--1592) - жена престарелого испанского вельможи Рюи Гомеса де Сильва, принца Эболи, находившаяся в связи с Филиппом II, а также одновременно с государственным секретарём Пересом, была центром многих придворных интриг.
156. Так называемую могилу Уленшпигеля в Дамме (над которой стоит памятник в виде фигуры учёного в очках, читающего книгу, подле него - сова) в шестнадцатом веке показывали, как могилу старого нидерландского поэта Якова ван Маарланда.
157. - будущий король Франции Генрих IV (1553-1610).
158. Мелестее - предместье Гента.
159. Спелле "Красная дубина" за свой красный жезл, который в глазах народа был знаком самоуправства и насилия.