| Автор: | Костер Ш. Т., год: 1867 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
XXXI
Уленшпигель часто виделся в Генте с Яковом Сколапом, Ливеном Сметом и Яном де Вульфсхагером, которые делились с ним известиями об удачах и неудачах Молчаливого.
И всякий раз, когда Уленшпигель возвращался в Дестельберг, Ламме спрашивал его:
- Что ты принёс? Счастье или несчастье?
- Ах, - рассказывал Уленшпигель, - принц, его брат Людвиг, прочие вожди и французы решили двинуться дальше во Францию, на соединение с принцем Конде[160]. Так они спасли бы бедную землю бельгийскую и свободу совести. Но господь не захотел этого. Немецкие рейтары и ландскнехты отказались итти дальше и заявили, что присягали воевать с герцогом Альбой, а не с Францией. Тщетно Оранский заклинал их исполнить свой долг. Ему пришлось отвезти наёмников через Шампань и Лотарингию в Страсбург, откуда они вернулись в Германию. Это внезапное и упорное сопротивление меняло всё: король французский, вопреки договору с принцем, отказался дать условленные деньги; королева английская обещала принцу прислать помощь, надеясь, что он отвоюет Кале с округой; её письма перехватили, передали кардиналу лотарингскому, а тот от имени принца ответил ей отказом.
...Точно привидение при крике петуха, исчезает на глазах наших прекрасное войско. Но господь с нами, и если земля отречётся от нас, то вода сделает своё дело. Да здравствуют гёзы!
XXXII
Однажды вся в слезах прибежала девушка к Ламме и Уленшпигелю.
- В Мэлестее профос Спелле, - рассказывала она, - выпускает за деньги разбойников и воров, а людей невинных обрекает смерти. Среди последних - мой брат, Михиелькин. О, выслушайте, что я вам скажу: вы мужчины и отомстите за него. Один грязный, поганый развратник Питер де Роозе, известный растлитель девочек и детей, повинен в этом несчастии. Как-то вечером мой бедный брат и Питер де Роозе были в трактире Valck - "Сокол", но сидели они за разными столами: Питера де Роозе там все бегут, как чумы. Мой брат не хотел быть с ним в одной комнате, поэтому он назвал его распутной скотиной и приказал ему очистить зал. Питер де Роозе ответил: "Брату публичной девки не годится так задирать нос". Это он солгал, потому что я не публичная, а схожусь только с теми, кто мне нравится.
Тогда Михиелькин схватил свою кружку с пивом и запустил ему в нос и сказал, что он врёт, как гнусный развратник, и пригрозил, что если тот не уберётся, то он заткнёт ему в хайло кулак по локоть.
Так как Питер не угомонился и стал кусаться, то брат исполнил своё обещание: треснул его хорошенько два раза по челюсти и выкинул на улицу. Там он без сожаления оставил его полумёртвым.
Выздоровев и не вынося одинокой жизни, Питер де Роозе отправился "in't Vagevuur" - настоящее "Чистилище", - дрянной кабак, куда заходят только оборванцы. И там его избегали все, даже нищие сторонились его. Никто с ним не разговаривал, кроме приезжих мужиков, которые его не знали, да нескольких мелких воришек и дезертиров. Так как он вообще забияка, то и здесь его не раз колотили.
Когда профос Спелле со своими двумя сыщиками явился в Мэлестее, Питер де Роозе бегал за ним повсюду, как собака, и угощал вином, мясом и всем вообще, что можно купить за деньги. Так стал он их другом и товарищем и стал поступать, как подсказывала ему злоба, чтобы вредить тем, кого ненавидел; это были всё наши горожане и особенно мой бедный брат.
Прежде всего он принялся за Михиелькина. Корыстолюбивые висельники, подкупленные де Роозе, не затруднились лжесвидетельствовать, что он еретик, что он изрыгал кощунственные слова против пресвятой девы и не раз в трактире "Сокол" хулил имя божие и святых угодников и что, кроме того, у него в шкатулке спрятано по малой мере триста флоринов.
Хотя о самих свидетелях ходила дурная слава, Михиелькин был брошен в тюрьму. Спелле и сыщики объявили улики достаточными для испытания пыткой, и вот Михиелькина подвесили на блоке к потолку, привязав к его ногам груз по пятьдесят фунтов к каждой.
Он отрицал свою вину и говорил, что если есть в Мэлестее проходимец, распутник, негодяй и святотатец, то это именно Питер де Роозе, а не он.
Но Спелле ничего не хотел слушать и приказал своим палачам подтянуть брата к потолку и разом бросить его оттуда с гирями на ногах. Они исполнили это, и с такой жестокостью, что у него на суставах лопнула кожа и мышцы, и ступни чуть не оторвались.
Михиелькин настаивал, что он не виновен, и Спелле приказал возобновить пытку, дав при этом ему понять, что за сто флоринов он предоставит ему свободу и покой.
Михиелькин ответил, что лучше умрёт.
Услышав, что он схвачен и подвергнут пытке, горожане явились толпами засвидетельствовать его невиновность, что и есть "оправдательное показание всех добрых граждан общины". Здесь они единогласно утверждали, что Михиелькин ни в малой степени не повинен в ереси, что он каждое воскресенье бывает у мессы и причащается, что он упоминал имя пресвятой девы лишь тогда, когда в тяжёлую минуту молил её о помощи, и что никогда не порочил никакой женщины на земле, не говоря уже о богородице на небесах. Богохульства, которые якобы слышали от него лжесвидетели в "Соколе", - ложь и клевета.
Михиелькин был выпущен на свободу, лжесвидетели наказаны, и Спелле привлёк к суду также Питера де Роозе, но, получив от него сто флоринов, выпустил, не подвергнув его ни допросу, ни пыткам.
Хотя он раньше не хотел видеться со мной, тут он приказал позвать меня и сказал мне, чтобы я боялась огня, горящего в моём теле, ибо он приведёт меня в огонь адский. А я только плакала, ибо, действительно, есть во мне этот огонь. И он испустил дух на руках моих.
- Ах! - воскликнула она, - кто отомстит за смерть моего дорогого, доброго брата палачу Спелле, тот навеки станет моим господином, и я буду служить ему, как собака.
И пепел Клааса застучал в сердце Уленшпигеля, и он решил привести убийцу Спелле на виселицу.
Боолкин - так звали девушку - вернулась в Мэлестее, так как теперь она не боялась мести Питера де Роозе; погонщик, гнавший скот через Дестельберг, рассказал ей, что священник и горожане объявили следующее: если Спелле тронет сестру Михиелькина, они представят его на расправу к герцогу.
Уленшпигель пошёл к ней в Мэлестее. Войдя в дом Михиелькина, где у неё была комната в нижнем этаже, он увидел здесь изображение бедного покойника.
А Боолкин сказала:
- Это мой брат.
Уленшпигель взял портрет и сказал:
- Спелле будет на виселице.
- Как же ты это сделаешь? - спросила она.
- Если ты будешь знать, то тебе не будет так приятно видеть, когда это сбудется.
Боолкин покачала головой и сказала печально:
- Ты мне совсем не доверяешь.
- Как же не доверяю, если я тебе говорю: "Спелле будет повешен". Ведь за одни эти слова ты можешь привести меня к виселице раньше, чем я приведу его.
- И правда.
- Вот видишь. Итак, добудь мне хорошей глины, двойную кружку bruinbier, чистой воды и несколько кусков говядины. Говядина будет для меня, пиво для говядины, вода для глины, глина для изваяния.
За едой и выпивкой Уленшпигель всё время мял глину, причём иногда даже отправлял куски её в рот, не замечая этого, так как, не отрываясь, смотрел всё время на портрет Михиелькина. Размяв как следует глину, он вылепил из неё маску, на которой рот, уши, нос, глаза - всё было так похоже на портрет Михиелькина, что Боолкин остолбенела.
Затем он положил маску в печь и, когда она высохла, раскрасил её под мертвеца, дав глазам неподвижное, а всему лицу мрачное и искажённое выражение лица умирающего. Тут девушка, перестав изумляться, как прикованная, смотрела на маску, побледнела, почти лишившись сознания, закрыла лицо руками и восклицала, содрогаясь в ужасе:
- Это он, это мой бедный Михиелькин!
Совладав со своим ужасом, Боолкин сказала:
- Благословен, кто предаст убийцу смерти.
Взяв маску и ноги, Уленшпигель сказал:
- Мне нужен помощник.
- Пойди в "Blauwe Gans" - трактир "Синий гусь", и обратись к его хозяину Иоосу Лансаму из Ипра. Это был лучший друг и товарищ моего брата. Скажи ему, что ты от Боолкин.
Так Уленшпигель и сделал.
Покончив свои кровавые дела, профос Спелле шёл в трактир "Сокол" и пил здесь горячую смесь из dobbele-clauwaert, корицы и сахара. Ему ни в чём не было здесь отказа из страха перед верёвкой.
Питер де Роозе опять осмелел и вернулся в Мэлестее. Повсюду он ходил следом за Спелле и его сыщиком, чтобы всегда быть под их охраной. Иногда Спелле угощал его. И они вместе весело пропивали деньги своих жертв.
Теперь "Сокол" посещался далеко не так, как в доброе старое время, когда городок жил спокойной жизнью, почитал господа бога по католическому вероучению и не подвергался преследованиям за веру. Теперь он был точно в трауре, и это видно было по множеству пустых или запертых домов и по безлюдным улицам, по которым бродили тощие собаки, отыскивая себе пищу в навозных кучах.
Лишь двум злодеям было ещё здесь раздолье. Напуганные горожане видели каждый день, как они нагло обходят город, намечают дома своих будущих жертв, составляя списки обречённых, а вечером, возвращаясь из "Сокола", поют похабные песни. За ними, как телохранители, всегда шли два сыщика, вооружённые с головы до ног и тоже очень пьяные.
Зайдя in den "Blauwe Gans" к Иоосу Лансаму, Уленшпигель нашёл трактирщика за стойкой.
Уленшпигель вынул из кармана бутылочку водки и обратился к нему:
- Боолкин продаёт две бочки этой водки.
- Пойдём в кухню, - сказал трактирщик.
Он запер за собой кухонную дверь, пристально посмотрел на Уленшпигеля и сказал:
- Ты не торгуешь водкой; что значит твоё подмигиванье? Кто ты такой?
- Я сын Клааса, сожжённого в Дамме, - ответил Уленшпигель, - пепел его стучит в моё сердце; я хочу убить Спелле, убийцу.
- Ты от Боолкин?
- Я от Боолкин. Я убью Спелле, а ты мне поможешь.
Уленшпигель ответил:
- Пойди к священнику, доброму пастырю, врагу Спелле. Собери своих друзей и будь с ними завтра после вечерни на дороге в Эвергем, неподалёку от дома Спелле, между "Соколом" и его домом. Скройтесь там в тени и будьте все в тёмной одежде. Ровно в десять часов ты увидишь, как Спелле выйдет из трактира, а с другой стороны подъедет повозка. Сегодня вечером ничего не говори своим друзьям: они спят слишком близко от уха своих жён. Сговорись с ними завтра. Соберитесь, прислушивайтесь и всё запоминайте.
- Всё будем помнить, - сказал Иоос. И он поднял стакан: - Пью за верёвку для Спелле.
- За верёвку, - ответил Уленшпигель.
Затем они вернулись в общую комнату трактира, где кутила компания гентских старьёвщиков, возвращавшихся с субботнего базара в Брюгге. Там они продали по дорогой цене парчёвые камзолы и плащи, скупленные за гроши у промотавшихся дворян, которые пытались подражать пышности испанцев.
По случаю громадного барыша они бражничали и кутили.
Усевшись в уголок, Уленшпигель и трактирщик потихоньку сговорились здесь за выпивкой, что Иоос сперва пойдёт к священнику, доброму пастырю, ненавидевшему Спелле, убийцу невинных, а потом к своим друзьям.
На следующий день Иоос Лансам и друзья Михиелькина вышли из "Синего гуся", где они по обыкновению сидели за кружкой. Чтобы скрыть свои намерения, они после вечернего колокола пошли разными путями и сошлись на дороге в Эвергем. Было их семнадцать человек.
В десять часов Спелле вышел из "Сокола" и с ним оба его сыщика и Питер де Роозе. Лансам со своими спрятался в амбаре Самсона Бооне, который также был другом Михиелькина. Дверь амбара была открыта настежь, но Спелле их не видел.
Они же видели, как он и с ним Питер де Роозе и оба сыщика шли пьяные, еле держась на ногах. И он говорил сонным голосом, поминутно икая:
- Профосы! Профосы! Сладко им живётся на этом свете. Поддерживайте же меня, висельники, недаром живёте вы моими объедками!
С поля послышался рёв осла и щёлканье бича.
- Ага, - сказал Спелле, - упрямый осёл не слушается вежливого приглашения и ни с места.
Вдруг раздался громкий стук колёс и дребезжание повозки, спускающейся по дороге.
- Остановить! - крикнул Спелле.
Когда повозка приблизилась к ним, Спелле с помощниками бросились и схватили осла за морду.
- Повозка пуста, - сказал один из сыщиков.
- Болван, - возразил Спелле, - с каких это пор пустые повозки сами шатаются ночью по дорогам. Кто-нибудь, наверное, спрятался в ней. Зажгите фонари. Да поднимите выше, я ничего не вижу.
Фонари были зажжены, и Спелле со своим фонарём полез на повозку. Но, едва заглянув в неё, он издал страшный крик и упал назад со стоном.
И из глубины повозки показался человек, весь в белом, как пирожник, держа в руках две окровавленные ноги.
И Питер де Роозе, увидев при свете фонарей этого человека, тоже закричал, и сыщики вместе с ним:
- Михиелькин! Мёртвый Михиелькин! Помилуй нас, господи!
На шум сбежались все бывшие в засаде, чтобы рассмотреть, что там делается, и с ужасом смотрели на этот поразительно похожий образ их покойного друга Михиелькина.
Призрак размахивал окровавленными ногами, лицо его было то самое круглое, полное лицо Михиелькина, но мертвенно-бледное, грозное, жёлто-зелёное и у подбородка разъеденное червями.
Всё размахивая кровавыми ногами, призрак обратился к стонущему Спелле, лежавшему на спине:
- Спелле! Профос Спелле! Очнись!
Но Спелле был неподвижен.
- Спелле! - повторил призрак, - профос Спелле! Очнись, или я стащу тебя в пасть адскую.
Спелле поднялся; его волосы от ужаса стояли дыбом, и он жалобно молил:
- Михиелькин! Михиелькин! Помилуй меня!
Между тем собрались горожане; но Спелле видел перед собой только фонари, которые он, как сам рассказал потом, принял за глаза дьяволов.
- Спелле! - сказал призрак Михиелькина. - Готов ты к смерти?
- Нет, - кричал профос, - нет, господин Михиелькин, я не готов к смерти; я не хочу предстать пред господом, пока душа моя черна от прегрешений.
- Узнаёшь ты меня? - спросил призрак.
- Поддержи меня, господи! Да, я узнаю вас. Вы дух Михиелькина, пирожника, умершего невинно в своей постели от последствий пытки, и эти две кровавые ноги - те самые, к которым я приказал привесить по пятидесяти фунтов к каждой. Ах, Михиелькин, простите меня, этот Питер де Роозе такой соблазнитель; он обещал мне, и я в самом деле от него получил пятьдесят флоринов за то, что вы будете внесены в список.
- Ты хочешь покаяться? - спросил призрак.
- Да, господин, я во всём сознаюсь, во всём покаюсь и принесу повинную. Но, ради бога, удалите раньше чертей, которые хотят проглотить меня. Я всё скажу. Уберите эти горящие глаза! Я то же проделал в Турне с пятью горожанами, в Брюгге с четырьмя. Я теперь не помню их имён, но, если вы потребуете, я назову их. И в других местах я также грешил, и по вине моей шестьдесят девять невинных человек лежат в могиле. Господин Михиелькин, королю нужны деньги - так мне сказали. Но и мне они тоже нужны. Часть их закопана в Генте в погребе у старухи Гровельс, моей настоящей матери. Я всё сказал, всё. Молю о милости и прощении! Уберите чертей! Господи боже, пресвятая дева, Христос-спаситель, вступитесь за меня! Уберите эти адские огни, я всё продам, всё раздам бедным и покаюсь.
Увидев, что толпа горожан готова поддержать его, Уленшпигель спрыгнул с повозки, схватил Спелле за горло и хотел задушить его.
- Оставь его, - сказал он, - пусть лучше умрёт на виселице, чем от руки привидения.
- Что же вы хотите с ним сделать? - спросил Уленшпигель.
- Принести жалобу герцогу, и его повесят, - ответил священник, - но кто ты такой?
- Я в маске Михиелькина бедная фламандская лисичка, которая из страха пред испанскими охотниками снова скроется в своей норе.
Между тем Питер де Роозе убежал со всех ног.
И Спелле был повешен, а имущество его конфисковано.
И наследство получил король.
XXXIII
На другой день Уленшпигель шёл вдоль светлой речки Лей[161] по направлению к Кортрейку.
Ламме со стенаниями тащился за ним.
- Что ты всё стонешь, тряпичная ты душа, о твоей жене, которая украсила тебя рогами? - сказал ему Уленшпигель.
- Сын мой, она всегда была мне верна и любила меня как должно, а уж я её любил без меры, о господи Иисусе. И вдруг однажды она отправилась в Брюгге и вернулась оттуда другая. С тех пор на все мои просьбы о любви она отвечала:
"Я должна жить с тобой только как друг, не иначе".
Я затосковал в сердце моём и говорю ей:
"Радость моя, дорогая моя, господь бог соединил нас браком. Разве я не делал для тебя всего, что ты хочешь? Не одевался ли я не раз в камзол из чёрного рядна и в плащ из дерюги, лишь бы наряжать тебя - вопреки королевским указам - в шёлк и парчу? Дорогая моя, неужто ты уж никогда не будешь любить меня?"
"Я люблю тебя так, - отвечала она, - как указано господом богом и законами, святыми заповедями и покаянными канонами. И всё же отныне я буду тебе лишь добродетельной спутницей".
"Что мне в твоей добродетели, - отвечал я, - мне ты нужна, ты моя жена, а не твоя добродетель".
Тут она покачала головой и сказала:
"Я знаю, ты добрый. Ты был у нас поваром, чтобы не допустить меня к стряпне. Ты гладил наше бельё, простыни и рубахи, так как утюги тяжелы для меня. Ты стирал наше бельё, подметал комнаты и улицу перед домом, чтобы я не знала труда и усталости. Теперь всё это буду делать вместо тебя я сама, но больше ничего, милый мой муж".
"Мне это не нужно. Я, как раньше, буду твоей горничной, твоей прачкой, кухаркой, твоим верным рабом. Но, жена, не разделяй эти сердца и тела, бывшие единой плотью, не разрывай уз любви, так нежно связывавших нас".
"Так надо", - сказала она.
"Ах, - вскричал я, - это ты в Брюгге пришла к этому жестокому решению".
"Я поклялась перед господом богом и его святыми угодниками", - отвечала она.
"Кто же принудил тебя принести этот обет не исполнять никогда своих супружеских обязанностей?"
"Тот, на ком почил дух божий, удостоил меня покаяния".
С тех пор она перестала быть моей и как будто сделалась верной женой кого-то другого. Я умолял её, мучил её, грозил, плакал, просил - всё напрасно. Вернувшись однажды вечером из Бланкенберге, где я получил аренду за одну мою ферму, я нашёл дом пустым. Очевидно, моя жена устала от моих просьб, или рассердилась, или опечалилась моей печалью и бежала. Где-то она теперь?
И Ламме уселся на берегу Лей и, опустив голову, смотрел на воду.
- Ах, - вздыхал он, - подружка моя, какая нежненькая ты была, какая стройненькая, какая пухленькая. Уж не найти мне такого цыплёночка. Неужто никогда уж не отведаю я любовного блюда, поданного тобой? Где твои упоительные поцелуи, пахнувшие как тмин, твои сладкие уста, которыми я лакомился, как пчёлка мёдом розы? Где твои белые руки, с лаской обнимавшие меня? Где твоё бьющееся сердце, твоя пышная грудь, твоё трепещущее в любви, наслаждением дышащее нежное тело? Да, где волны твоей реки, весело струящей свои новые воды под солнечными лучами?
XXXIV
Дойдя до опушки Петтегемского леса, Ламме обратился к Уленшпигелю:
- Я изнемогаю от жары, отдохнём в тени.
- Хорошо, - ответил Уленшпигель.
Они уселись на траву под деревьями и увидели стадо оленей, которое промчалось мимо них.
- Будь настороже, Ламме. - сказал Уленшпигель и зарядил свой немецкий аркебуз. - Вон старые самцы, ещё сохранившие свои рога и гордо несущие свою девятиконечную красу; стройные двухлетки, их оруженосцы, бегут рядом с ними, готовые поддержать их своими острыми рожками. Они спешат к своему становищу. Так, теперь взведи курок, как я. Пли! Ранен старый олень. Молодому попало в бедро! За ним, за ним, пока не свалится! Беги со мной, прыгай, несись, лети!
- Вот ещё одна безумная выдумка моего друга, - бормотал Ламме, - гнаться за оленями. Не имея крыльев, их не догонишь, это бесполезные усилия. Ах, какой ты жестокий товарищ! Я ведь не так подвижен, как ты. Я весь вспотел, сын мой, я весь вспотел и сейчас упаду. Если лесник тебя поймает, быть тебе на виселице. Олени - королевская дичь; пусть бегут, сын мой, - тебе их не поймать.
- Идём, - говорил Уленшпигель, - слышишь, как шуршат его рога в листве? Шумит, как вихрь: видишь сломанные побеги и усеявшие землю листья? У него ещё одна пуля в бедре. Мы съедим его.
- Не хвались, пока он не зажарен, - возразил Ламме, - пусть бегут бедные звери. Ой, как жарко! Вот я упаду и не встану!
Внезапно со всех сторон выскочили оборванные и вооружённые люди. Собаки залаяли и понеслись по оленьему следу. Четверо мужчин дикого вида окружили Уленшпигеля и Ламме и повели их к поляне, совершенно укрытой в густой чаще; здесь среди женщин и детей они увидели множество мужчин, вооружённых разнообразнейшими шпагами, дротиками, рейтарскими пистолетами.
При виде их Уленшпигель спросил:
- Кто вы? Может быть, вы "лесные братья"[162]? Вы живёте здесь общиной и укрылись от преследований?
"лесные братья", - ответил старик, сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу, - а ты кто?
- Я родом из прекрасной Фландрии, - ответил Уленшпигель, - я живописец, крестьянин, дворянин, ваятель, всё вместе. Я брожу по свету, восхваляю всё высокое и прекрасное и насмехаюсь во всю глотку над глупостью.
- Если ты видел так много стран, - сказал старик, - то ты, конечно, сумеешь сказать Schild ende Vriendt - "щит и друг" - так, как это говорят гентские уроженцы. Если нет, то ты поддельный фламандец и будешь убит.
- Schild ende Vriendt, - сказал Уленшпигель.
- А ты, толстяк, - обратился старик к Ламме, - ты чем промышляешь?
- Я пропиваю и проедаю мои земли, усадьбы, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и повсюду следую за другом моим Уленшпигелем.
- Если ты так много странствуешь, то ты, конечно, знаешь, какое прозвище уроженцев Веерта в Лимбурге.
- Этого я не знаю, - ответил Ламме, - но не можете ли вы мне сказать, как прозывается тот подлый негодяй, который выгнал мою жену из моего дома. Скажите мне его имя, и я убью его на месте.
- Есть на этом свете, - ответил старик, - две вещи, которые никогда не возвращаются: истраченные деньги и сбежавшие жёны, которым надоели их мужья.
И он обратился к Уленшпигелю:
- А знаешь ты, какое прозвище у уроженцев Веерта в Лимбурге.
- De raekstekers (заклинатели скатов), - ответил Уленшпигель, - ибо, когда однажды живой скат свалился там с телеги рыбника, старуха, видя его прыжки, приняла его за дьявола. "Идём за священником, пусть выгонит беса из ската", - говорили они. Священник смирил ската заклинанием, взял его с собой и хорошенько пообедал им в честь веертских обывателей. Так да поступит господь и с кровавым королём.
Между тем в лесу раздавался лай собак. Среди деревьев бежали вооружённые люди и кричали, чтобы запугать зверя.
- Это олени, в которых я стрелял, - сказал Уленшпигель.
- Мы съедим их, - сказал старик. - А как прозываются уроженцы Эндховена в Лимбурге.
- De pinnemakers (засовщики), - ответил Уленшпигель. - Однажды, когда неприятель стоял перед их городом, они заперли городские ворота засовом из моркови. Пришли гуси и, жадно колотя клювом, расклевали морковь, и враги вторглись в Эндховен. Железные клювы понадобятся и для того, чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми хотят сгноить в неволе свободу совести.
- Если господь с нами, то кто против нас? - ответил старик.
- Этот лай собак, крики людей, треск ветвей: настоящая буря в лесу, - сказал Уленшпигель.
- А что, оленье мясо вкусно? - спросил Ламме, смотря на сковородку.
- Приближаются крики загонщиков, - говорил Уленшпигель Ламме. - Собаки уже совсем близко. Какой шум! Олень, олень! Берегись, сын мой! Ой, ой, подлый зверь: он опрокинул на землю моего толстого друга среди сковород, горшков, котелков, кастрюль, кусков мяса. Вон женщины и девушки убегают, обезумев от страха. Ты в крови, сын мой.
из меня через зад.
- О, этот олень предусмотрительный лекарь, - сказал Уленшпигель, - он спас тебя от апоплексии.
- Как тебе не стыдно, бессердечный ты негодяй! - сказал Ламме. - Я не буду больше странствовать с тобой. Останусь здесь, среди этих добрых людей. Как можешь ты быть таким безжалостным к моим страданиям? А я, как собака, таскался за тобой в метель и мороз, дождь, град и ветер, и в жару тоже, когда душа выходила из меня струйками пота.
- Твоя рана - ерунда, - ответил Уленшпигель, - положи на рану оладью, сразу будет тебе и пластырь и жаркое. А знаешь, как называют лувенцев? Вот видишь, ты не знаешь, бедный мой друг. Ну, я тебе скажу, чтобы ты не скулил. Их называют de koeye-schieers - стрелки по коровам, так как в один прекрасный день они были так глупы, что приняли коров за неприятельских солдат и стали палить по ним. Мы же стреляем по испанским козлам, у которых, правда, вонючее мясо, но кожа годится на барабаны. А тирлемонцев знаешь, как кличут? Тоже нет? Они носят достославное прозвище kirekers, ибо в троицын день у них в большой церкви утка пролетела с хоров к алтарю и явилась им образом святого духа. Положи ещё koeke-bakke (лепёшку) на твою рану. Ты молча собираешь миски и куски жаркого, разбросанные оленем. Вот это называется кухонным пылом! Ты опять разводишь огонь, подвешиваешь под ним котелок с супом к треножнику. Ты деятельно углубился в стряпню. Знаешь ты, почему в Лувене насчитывают четыре чуда? Нет? Ну, я тебе скажу. Во-первых, потому, что там живые проходят под мертвецами: ибо церковь святого Михаила расположена у городских ворот, так, что её кладбище находится на крепостном валу над воротами. Во-вторых, там колокола вне колоколен: в церкви святого Якова висит снаружи один большой и один маленький колокол, для которых не нашлось места на колокольне. В-третьих, там алтарь вне церкви: ибо портал этого самого храма подобен алтарю. В-четвёртых, там есть "Башня без гвоздей": шпиль колокольни церкви святой Гертруды выстроен не из дерева, а из камня, камней же гвоздями не прибивают, кроме, впрочем, каменного сердца кровавого короля, которое я охотно прибил бы к Большим воротам города Брюсселя. Но ты не слушаешь меня. Не солона подлива! А знаешь, почему жители Тирлемона называют себя "грелками" - de vierpannen? Потому что однажды зимой один молодой принц хотел переночевать в гостинице "Герб Фландрии", а хозяин не знал, как ему согреть простыни - грелки у него не было. И вот, чтобы нагреть постель, он уложил туда свою молоденькую дочку, а она, как услышала, что принц подходит, убежала со всех ног. И принц спрашивал, почему вынули грелку из постели. Дай господи, чтобы Филипп, запертый в раскалённом железном сундуке, был грелкой в постели Астарты.
- Оставь меня в покое, - сказал Ламме, - плюю я на твои грелки, твои колокольни без гвоздей и прочие твои россказни: оставь меня с моей подливой.
- Поберегись, - ответил Уленшпигель, - лай не прекращается; напротив, он всё сильнее, собаки заливаются, рог трубит, берегись оленя. Бежит! Рог трубит!
- Это сзывают на добычу, - сказал старик. - Олень убит, Ламме, вернись, сейчас будет прекрасное жаркое.
- О, это будет великолепный обед, - заметил Ламме, - и вы приглашаете меня на пиршество, - недаром я так потрудился ради вас: птица в соку удалась отлично. Хрустит только на зубах немножко - в этом виноват песок, в который всё попадало, когда этот проклятый олень разорвал мне камзол и ляжку. А лесников вы не боитесь?
- Для этого нас слишком много, - ответил старик, - они нас боятся и не смеют нас тронуть. Сыщики и судьи тоже. А население нас любит, потому что мы никому зла не причиняем. Мы поживём ещё некоторое время в мире, пока нас не окружит испанское войско. А если этому суждено быть, то все мы, мужчины и женщины, девушки и мальчики, старики и дети, дорого продадим нашу жизнь и скорее перебьём друг друга, чем сдадимся, чтобы терпеть тысячи мучений в руках кровавого герцога.
Уленшпигель сказал:
- Было время, когда мы бились с палачом на суше. Теперь надо уничтожать его силу на море. Двиньтесь на Зеландские острова через Брюгге, Гейст и Кнокке.
- У нас нет денег, - ответили они.
- Вот вам тысяча червонцев от принца, - сказал Уленшпигель, - пробирайтесь вдоль водных путей - протоков, каналов, рек. Вы увидите корабли с надписью "Г.И.Х."; тут пусть кто-нибудь из вас засвистит жаворонком. Крик петуха ответит ему, - значит, вы среди друзей.
- Мы так и сделаем, - ответили "лесные братья".
Явились охотники с собаками, таща за собой на верёвках убитого оленя.
Затем все уселись вокруг костра. Всех их, мужчин, женщин и детей, было человек шестьдесят. Они вытащили хлеб из своих мешков, а из ножен ножи. Оленя освежевали, разрубили на куски и вместе с мелкой дичью воткнули на вертел. К концу трапезы можно было видеть, как Ламме, прислонившись к дереву, храпел в глубоком сне, опустив голову.
С наступлением вечера "лесные братья" укрылись в землянках; то же сделали и Ламме с Уленшпигелем.
Вооружённая стража осталась стеречь лагерь. Уленшпигель слышал, как хрустит сухая листва под шагами дозорных.
На другой день он двинулся в путь вместе с Ламме. Оставшиеся в лагере говорили ему:
- Будь благословен; мы двинемся к морю.
XXXV
в гостинице "In den Bie" - "Пчела" - у Жилиса ван-ден-Энде, который бросился к двери, услышав жаворонка.
Там друзья как сыр в масле катались. Прочитав письма, хозяин вручил Уленшпигелю пятьсот червонцев для принца и не хотел взять ничего ни за индейку, которой он их угостил, ни за dobbele clauwaert, оросившее её. И он предупредил их, что в Кортрейке сидят сыщики Кровавого Судилища и что поэтому надо держать язык на привязи.
- Мы их распознаем, - сказали Уленшпигель и Ламме.
И они вышли из "Пчелы".
Заходящее солнце золотило крыши домов; птицы заливались в липах; женщины болтали, стоя на пороге своих домов; ребятишки возились в пыли; Уленшпигель с Ламме бродили бесцельно по улицам.
- Я спрашивал Мартина ван ден Энде, - вдруг сказал Ламме, - не видел ли он женщины, похожей на мою жену, и нарисовал ему её милый образ. На это он сказал, что у Стевенихи в "Радуге", за городом, по дороге в Брюгге, собирается по вечерам много женщин. Я иду туда.
- Я тоже приду, - сказал Уленшпигель, - и мы встретимся. Хочу осмотреть город. Если я где-нибудь встречу твою жену, тотчас же пришлю её к тебе. Ты слышал, трактирщик посоветовал молчать, если тебе дорога твоя шкура.
- Я буду молчать, - ответил Ламме.
Уленшпигель весело бродил по городу. Солнце зашло, и быстро стемнело. Так он добрался до Горшечной улицы - Pierpot-Straetje; здесь слышались певучие звуки лютни. Подойдя ближе, он увидел вдали белую фигуру, которая манила его за собой, но всё удалялась, наигрывая на лютне. Точно пение серафима, доносился протяжный и влекущий напев. Она напевала, останавливалась, оборачивалась, манила его и вновь скользила дальше.
Но Уленшпигель бежал быстро. Он догнал её и хотел заговорить с ней, но она положила надушенную бензоем руку на его уста.
- Ты из простых или барин? - спросила она.
- Я Уленшпигель.
- Ты богат?
- Достаточно богат, чтобы заплатить за большое удовольствие, слишком беден, чтобы выкупить мою душу.
- У тебя нет лошадей, что ты ходишь пешком?
- У меня был осёл, но он остался в конюшне.
- Почему это ты бродишь один по чужому городу, без друга?
- Мой друг идёт своим путём, я - своим, любопытная красотка.
- Я не любопытна. Твой друг богат?
- Богат салом. Скоро ты кончишь допрос?
- Отпустить тебя? Это всё равно, что потребовать от голодного Ламме отказаться от миски, полной дроздов. Я хочу попробовать тебя.
- Ты меня не видел, - сказала она и открыла фонарь, разом озаривший её лицо.
- Ты красавица, - вскричал он, - о, эта золотистая кожа, эти нежные глаза, эти красные губы, эта гибкая талия - всё будет моё...
- Всё, - ответила она.
Она повела его по дороге в Брюгге, к Стевенихе в "Радугу" - "In den Reghen boogh". Здесь Уленшпигель увидел много гулящих девушек, на рукавах у них были разноцветные кружки, отличные по цвету от их ситцевых нарядов.
У той, которая привела его, тоже был на парчёвом золотистом платье кружок из серебристой ткани. Все девушки с завистью смотрели на неё. Войдя, она сделала знак хозяйке, но Уленшпигель не заметил этого. Они сели и пили вдвоём.
- Знаешь ты, - сказала она, - что тот, кто раз любил меня, принадлежит мне навеки?
- Благоуханная красотка, - ответил он, - какое чудное пиршество - вечно кормиться твоим мясом.
Вдруг он увидел Ламме, который, сидя в уголке за столиком пред окороком и кружкой пива, тщетно старался защитить свой ужин от двух девушек, которые во что бы то ни стало хотели поесть и выпить за его счёт.
Увидев Уленшпигеля, Ламме встал, подпрыгнул на три локтя вверх и крикнул:
- Слава богу, что возвращён мне мой друг Уленшпигель. Хозяйка, пить!
Уленшпигель вытащил кошелёк и закричал:
- Пить, пока здесь не станет пусто.
И зазвенел червонцами.
- Слава богу! - вскричал Ламме и ловко выхватил кошелёк из его рук. - Я плачу, а не ты: это мой кошелёк.
Уленшпигель старался вырвать у него кошелёк, но Ламме держал его крепко и, пока боролись, стал отрывисто шептать Уленшпигелю:
- Слушай... слушай... сыщики в доме... Четверо... Маленькая каморка с тремя девками... Снаружи двое для тебя... для меня... Я хотел выбраться... не удалось... Девка в парче - шпионка... Стевениха - шпионка...
Уленшпигель, внимательно слушая его, продолжал бороться и кричал:
- Отдай кошелёк, негодяй!
И они обхватили друг друга и покатились на землю, между тем Ламме шептал Уленшпигелю свои сообщения. Вдруг в кабачок вошёл хозяин "Пчелы" и с ним компания из семи человек, причём он делал вид, что не знает их. Он закричал петухом, а Уленшпигель запел в ответ жаворонком.
- Кто такие? - спросил хозяин "Пчелы" у Стевенихи, указывая на дерущихся.
- Два бездельника, которых лучше бы разнять, чем позволять им безобразничать здесь, пока они не попали на виселицу.
- Пусть кто-нибудь посмеет разнять нас, - заорал Уленшпигель, - он у меня булыжник с мостовой жрать будет!
- Да, он у нас булыжник с мостовой жрать будет! - повторил Ламме.
- Трактирщик спасёт нас, - шепнул Уленшпигель Ламме на ухо.
Трактирщик смекнул, что это не простая потасовка, и мигом ввязался в драку. Ламме успел только шопотом спросить его:
- Ты наш спаситель?.. Как...
Трактирщик тряс Уленшпигеля за шиворот и потихоньку говорил при этом:
- Семёрка - в помощь тебе... Народ здоровенный... мясники... Я ухожу... я слишком известен в городе. Когда я уйду, скажи громко 't is van te beven de klinkaert (время звенеть бокалами) - всё разгромить...
- Так, - сказал Уленшпигель и, поднявшись, ударил его ногой. Трактирщик ответил тем же.
- Крепко бьёшь, толстяк, - сказал Уленшпигель.
- Как град, - ответил трактирщик и, схватив кошелёк, передал его Уленшпигелю.
- Мошенник, - сказал Ламме, - заплати же за мою выпивку: твои деньги теперь у тебя.
- Будет тебе выпивка, негодяй ты этакий, - ответил Уленшпигель.
- Какой нахал! - вмешалась Стевениха.
- Если я нахал, то ты - красавица, - ответил Уленшпигель.
Стевенихе было уже за шестьдесят, лицо её сморщилось, как печёное яблоко, и пожелтело от злобы. Посредине лица торчал нос, как совиный клюв. В глазах застыла холодная жадность. Два длинных клыка торчали из высохшего рта. На левой щеке расползлось громадное багровое родимое пятно.
Девушки хохотали, издевались над старухой и кричали:
- Чего доброго, она тебя искусает до смерти. - Ничего, не бойся, это делают все влюблённые женщины. - Только о твоём добре она думает. - Смотри, как она весела, как смешлива.
И, в самом деле, старуха смеялась и подмигивала Жиллине, распутнице в парчёвом платье.
Хозяин "Пчелы" выпил, расплатился и вышел. Мясники корчили Стевенихе и её сыщикам рожи в знак согласия.
Один из них жестом показал, что он считает Уленшпигеля дураком и разыграет его как следует. Он высунул Стевенихе язык, она расхохоталась, показав при этом свои клыки. Но в это время он шепнул Уленшпигелю на ухо: - 't is van te beven de klinkaert! - И, указывая на сыщиков, он продолжал громко:
- Любезный реформат, все мы на твоей стороне, угости нас закуской и выпивкой.
А старуха хохотала, и, когда Уленшпигель поворачивался к ней спиной, показывала ему язык. То же делала и Жиллина.
Девушки шептались меж собой:
- Посмотри-ка на шпионку. Своей красотой она заманила более двадцати семи реформатов, предала их пытке или страшной смерти. Жиллина изнывает от радости при мысли о плате, которую она получит за донос - о первых ста флоринах из наследства её жертв. Но она не смеётся, так как знает, что придётся делиться со старухой.
Все сыщики, мясники и гулящие девушки показывали Уленшпигелю язык, насмехались над ним. А с Ламме, красного от гнева, как петушиный гребень, градом катился пот, но он не говорил ничего.
- Угощай же нас выпивкой и закуской, - говорили мясники и сыщики.
- Что же, - обратился Уленшпигель к старухе, снова позванивая червонцами, - раскрасавица Стевениха, подай нам вина и закуски.
И снова расхохотались девушки, и снова показала свои клыки старуха.
Однако она спустилась в погреб и в кухню и принесла оттуда ветчины, сосисок, яичницу с кровяной колбасой и звенящие бокалы: они назывались так потому, что стояли на ножках и при толчке звенели, точно колокольчики.
И Уленшпигель сказал:
- Ешьте, кто голоден; у кого жажда - пейте.
Сыщики, девушки, мясники, Жиллина и Стевениха ответили на эту речь одобрительным шопотом и рукоплесканиями. Потом все расселись: Уленшпигель, Ламме и семь мясников вокруг большого почётного стола, девушки и сыщики за двумя столами поменьше. С громким чмоканьем ела и пила компания; обоих сыщиков с улицы тоже пригласили их товарищи принять участие в попойке. Видно было, как из их сумок торчат верёвки и цепи.
Стевениха высунула язык и сказала с усмешкой:
- Не уплатив, никто отсюда не уйдёт.
И она заперла все двери и положила ключи в карман. Жиллина подняла бокал и провозгласила:
- Птичка в клетке! Выпьем!
- Не знаю, - ответила Жиллина, - выпьем!
Но три девушки не захотели пить с нею.
Жиллина взяла лютню и запела:
Она была так прелестна, так обворожительна во время пения, что все мужчины - сыщики, мясники, Ламме и Уленшпигель - сидели растроганные, безмолвно улыбаясь, околдованные её чарами.
Вдруг Жиллина расхохоталась и, бросив взгляд на Уленшпигеля, крикнула:
- Вот как заманивают птичек в клетку!
Чары её мгновенно рассеялись.
Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись.
- Что же, - спросила Стевениха, - теперь заплатите мне, господин Уленшпигель, добывающий добрый жирок из мяса проповедников?
Ламме хотел было ответить, но Уленшпигель, знаком приказав ему молчать, ответил старухе:
- Вперёд мы не платим.
- Гиены питаются трупами, - заметил Уленшпигель.
- Да, - вскричал один из сыщиков, - эта парочка ограбила проповедников и забрала больше трёхсот флоринов. Недурная пожива для Жиллины.
Она запела:
И со смехом прибавила:
- Выпьем?
- Выпьем! - ответили сыщики.
- Во славу господню, выпьем! - сказала старуха. - Двери на замке, окна на запоре, птичка в клетке, - выпьем.
- Выпьем! - сказал Уленшпигель.
- Выпьем! - сказал Ламме.
- Выпьем! - сказали семеро.
- Выпьем! - сказали сыщики.
- Выпьем! - сказала Жиллина, - и лютня зазвенела под её рукой. - Выпьем, я прекрасна. Я сумела бы своим пением заманить в западню самого архангела Гавриила.
- Выпьем, стало быть, - закричал Уленшпигель. - И чтобы завершить наш пир, дайте лучшего вина. Хочу чувствовать каплю жидкого огня в каждом волоске наших жаждущих тел.
- Выпьем, - сказала Жиллина. - Ещё двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь.
Старуха вновь принесла вина. Сыщики и девушки сидели, пили и хохотали. Уленшпигель, Ламме и мясники сидели за своим столом, бросали девушкам ветчину, колбасу, яйца и бутылки, а те ловили всё на лету, как карпы в пруду хватают пролетающих мошек. И старуха смеялась, обнажая свои зубы и указывая на сальные свечи, фунтовыми связками по пяти штук висевшие над стойкой. Это были свечи для девушек.
- Выпьем! - сказал Уленшпигель.
- Выпьем! - сказали семеро.
- Глаза у Уленшпигеля светятся, как у умирающего лебедя, - заметила Жиллина.
- Не кинуть ли их свиньям в жратву, - сказала старуха.
- Будет свет во откровение свиньям, - сказал Уленшпигель. - Выпьем!
- Хочется тебе, чтобы на эшафоте тебе просверлили язык раскалённым железом.
- Лучше свистеть будет. Выпьем!
- Ты бы меньше болтал, если бы уже висел на верёвке и твоя любезная пришла бы посмотреть на тебя.
- Да, но я стал бы тяжелее и свалился бы на твою рожу, красотка. Выпьем!
- Что-то ты скажешь, когда тебя будут бить палками и раскалённым железом выжгут тебе клеймо на лбу и плечах.
- Скажу, что ошиблись мясом: вместо того чтобы поджарить свинью Стевениху, сожгли поросёнка Уленшпигеля. Выпьем!
- Так как тебе всё это не по вкусу, то тебя отправят на королевские корабли и, привязав к четырём галерам, разорвут на куски.
- Акулы сожрут мои четыре конечности, а что они выплюнут, то ты слопаешь. Выпьем!
- Почему бы тебе не съесть одну такую свечку. Она бы в аду осветила тебе место твоих вечных мучений.
- Я вижу достаточно ясно, чтобы разглядеть твоё свиное рыло, хавронья ты недошпаренная. Выпьем! - крикнул Уленшпигель. Вдруг он постучал ножкой своего бокала и похлопал руками по столу, как делает тюфячник, мерно разбивая шерсть для тюфяка, только потихоньку, - и сказал:
- 'Т is (tjidt) van te beven de klinkaert! Время звенеть бокалами!
Так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить дома с красными фонарями.
И Уленшпигель выпил, звякнул своим бокалом о стол и сказал:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
И всё притихло: Жиллина побледнела, старуха Стевениха увидела, что ошиблась. Сыщики говорили:
- Разве эти семеро на вашей стороне?
Но мясники, подмигивая, успокаивали их и всё громче и громче твердили за Уленшпигелем:
- 'Т is van te beven de klinkaert, 't is van te beven de klinkaert!
Старуха пила вино, чтобы придать себе храбрости.
И Уленшпигель начал опять равномерно бить кулаком по столу, как тюфячник, разбивающий тюфяк. И мясники делали то же. Стаканы, кружки, тарелки, бутылки, бокалы начали медленно плясать по столу, падали, разбивались, подскакивали, чтобы вновь упасть с одного бока на другой, и всё грознее, мрачнее, наступательнее и равномернее звучало:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
- Ой, - закричала старуха, - этак они всё здесь перебьют.
И от страха оба её клыка ещё дальше вылезли изо рта.
И бешеной яростью загорелась кровь в душе семерых, Уленшпигеля и Ламме.
Не прекращая своего однозвучного угрожающего напева, они били равномерно своими бокалами по столу, пока не разбили их, сели верхом на скамьи и вытащили свои длинные ножи. И пение их стало уже так громко, что дрожали все окна в доме. Как яростные дьяволы, двигались они вокруг столов и вокруг всей комнаты, твердя беспрерывно:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
Тут, дрожа от страха, встали сыщики и схватились за свои верёвки и цепи. Но мясники, Уленшпигель и Ламме вновь спрятали свои ножи, схватили скамьи, размахивали ими, как дубинами, носились по комнате, колотили направо и налево, щадя только девушек. И они разбили всё: мебель, стёкла, шкапы, кружки, тарелки, стаканы, бокалы, бутылки, без сожаления отколотили сыщиков и всё пели в такт:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
Между тем Уленшпигель двинул Стевенихе кулаком прямо в рожу, вынул у неё из кармана ключи и, стоя над ней, насильно заставил её есть сальную свечу.
Красавица Жиллина, точно испуганная кошка, скреблась ногтями в двери, окна, занавески, стёкла, как будто хотела пролезть сквозь всё разом. Потом, мертвенно-бледная, она съёжилась на корточках в уголке; глаза её блуждали, зубы оскалились, она держала свою лютню, как бы обороняясь ею.
Мясники и Ламме говорили девушкам: "Мы вас не тронем", - и при их помощи связали дрожащих сыщиков верёвками и цепями. И те не осмелились оказать ни малейшего сопротивления, так как видели, что мясники - самые сильные, каких мог отобрать хозяин "Пчелы", - изрубили бы их на куски своими ножами.
При каждой свече, которую Уленшпигель заставлял проглотить Стевениху, он приговаривал:
- Вот эту съешь за виселицу; эту за палки: эту за клейма; эту, четвёртую, за мой продырявленный язык; эту пару, жирную, отличную, за королевские корабли и четыре галеры, разорвавшие меня на куски; эту за твой шпионский вертеп; эту за твою стерву в парче, а эти остальные для моего удовольствия.
Уленшпигель, Ламме и семеро неустанно напевали всё с той же мерностью:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
Затем Уленшпигель сделал им знак, чтобы тихо повторять напев, и под звуки его заявил сыщикам и девушкам:
- Если кто-нибудь закричит о помощи, он будет тотчас же изрублен.
- Изрублен! - повторили мясники.
- Мы будем немы, - говорили девушки, - не трогай нас, Уленшпигель.
Жиллина же всё сидела, скорчившись, в своём уголке, с выпученными глазами и с оскаленными зубами; она не знала, что ей сказать, и только прижимала к себе свою лютню.
Мясники тихо и "мерно повторяли:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
Старуха, указывая на свечи во рту, знаком уверяла, что тоже будет молчать. То же обещали и сыщики.
Уленшпигель продолжал:
- Вы в нашей власти. Ночь темна, близко река, где нетрудно и утонуть, если вас туда бросят. Ворота Кортрейка заперты. Если ночная стража и слышала шум, она не двинется с места - для этого она слишком ленива - и решит, что собрались добрые фламандцы, распевающие за удалой выпивкой под весёлые звуки стаканов и бутылок. Поэтому не смейте пикнуть и молчите пред вашими повелителями.
Затем он обратился к мясникам:
- Вы собираетесь в Петегем на соединение с гёзами?
- Узнав, что ты явился, мы собрались в путь.
- Оттуда вы двинетесь к морю?
- Да.
- Нет ли среди сыщиков таких, которых можно выпустить, чтобы они служили нам?
- Двое из них, Никлас и Иоос, никогда не преследовали бедных реформатов.
- Мы люди верные, - заявили Никлас и Иоос.
- Двадцать флоринов! - закричали прочие. - За двадцать флоринов мы готовы служить принцу. Король платит скупо. Дай каждому из нас половину, и мы покажем судье всё, что ты хочешь.
Мясники и Ламме глухо бормотали:
- 'Т is van te beven de klinkaert!
- 'T is van te beven de klinkaert!
- Чтобы вы не болтали слишком много, вас связанными доставят в Петегем к гёзам. Вы получите по десяти флоринов, когда будете в море; а до тех пор, мы в этом уверены, походная кухня удержит вас в верности хлебу и похлёбке. Если вы окажетесь достойными, вы получите долю в добыче. При попытке бежать вы будете повешены. Если вам удастся убежать, вы избегнете верёвки, но не уйдёте от ножа.
- Мы служим тому, кто нам платит, - ответили они.
- 'Т is van te beven de klinkaert! - повторяли Ламме и мясники, постукивая по столу осколками бокалов и черепками тарелок.
- Вы заберёте с собой также Жиллину, старуху и трёх девок, - продолжал Уленшпигель. - Если кто-нибудь из них вздумает бежать, зашейте в мешок и бросьте в реку.
- Он не убил меня! - закричала Жиллина, выскочив из своего угла, и, размахивая лютней, запела:
Старуха Стевениха и прочие чуть не ревели.
- Не бойтесь, красотки, - сказал Уленшпигель, - вы так милы и нежны, что вас повсюду будут любить, ласкать и баловать. Будете иметь долю и в военной добыче.
- Я ничего не получу, - плакала Стевениха, - я уже стара.
- Грош в день получишь и ты, крокодил, - сказал Уленшпигель, - за эту награду ты будешь служанкой у этих четырёх девушек и станешь стирать им юбки и рубахи.
- О господи! - простонала она.
- Ты долго властвовала над ними, - сказал Уленшпигель, - ты жила доходами с их тела, а они бедствовали и голодали. Реви и стони сколько угодно, всё будет так, как я сказал.
- Всякому свой черёд на этом свете. Кто бы подумал это о скупой Стевенихе. Она будет работать на нас, как рабыня! Господи, благослови господина Уленшпигеля!
- Очистите винный погреб, заберите деньги, - приказал Уленшпигель мясникам и Ламме, - это будет на содержание старухи и четырёх девушек.
- Зубами скрежещет скупая Стевениха, - говорили девушки. - Ты была жестока с нами, мы будем жестоки с тобой. Господи, благослови господина Уленшпигеля!
И, обратившись к Жиллине, они говорили:
- Ты была ей дочерью и добытчицей. Ты делила с ней плату за подлое шпионство. Посмеешь ты теперь бить и ругать нас, ты, в парчёвом твоём наряде? Ты презирала нас потому, что мы ходили в простых ситцевых платьях; кровь твоих жертв - вот что такое твой пышный наряд. Разденьте её - пусть она сравняется с нами.
- Не позволю, - ответил Уленшпигель.
И Жиллина бросилась ему на шею со словами:
- Будь благословен за то, что ты не убил меня и не позволил меня обезобразить.
И девушки ревниво смотрели на Уленшпигеля и говорили:
- И он без ума от неё, как и все прочие.
Жиллина пела под свою лютню.
Мясники пошли в Петегем, ведя за собой сыщиков и девушек, вдоль по течению Лей и всё твердили по дороге:
- 'Т is van te beven de klinkaert! 'T is van te beven de klinkaert!
На рассвете они подошли к лагерю, засвистали жаворонком, и крик петуха был им ответом. Девушек и сыщиков взяли под строгий надзор. Тем не менее на третий день около полудня Жиллину нашли мёртвой: сердце ее было проткнуто длинной булавкой. Три девушки обвинили в этом Стевениху, и она предстала пред судом, состоявшим из капитана, его фельдфебелей и сержантов. Здесь она без пытки созналась в том, что убила Жиллину из зависти к её красоте и разъярённая тем, что девка безжалостно обращалась с ней, как со служанкой. И старуха была повешена и зарыта в лесу.
А Жиллина была погребена, и над её прекрасным телом были вознесены заупокойные молитвы.
Между тем оба сыщика, наставленные как должно Уленшпигелем, отправились к кортрейкскому кастеляну[163]. Ибо бесчинства и разгром в доме старухи Стевенихи, расположенном в кастелянстве и вне городской подсудности Кортрейка, подлежали его суду. Рассказав кастеляну всё, что произошло, они языком глубочайшего убеждения и смиренной искренности заявили ему:
- Убийцами проповедников ни в коем случае не могут быть Уленшпигель и его верный друг Ламме Гудзак, заходившие для отдыха в "Радугу". У них паспорта от самого герцога, которые мы видели своими глазами. Настоящие виновники - два гентских купца, один худощавый, другой очень толстый, бежавшие во Францию, после того как они разгромили дом старухи Стевенихи, захватив с собой для развлечения четырёх девок. Мы бы схватили их, если бы на их сторону не стали семь сильных мясников из их города. Они связали нас и отпустили лишь тогда, когда были уже далеко за французской границей. Вот и следы верёвок. Четыре сыщика следуют за ними по пятам и ожидают подкрепления, чтобы схватить их.
Кастелян дал каждому из них по два дуката на новую одежду в награду за их честную службу.
Затем он написал верховному трибуналу Фландрии, суду старшин в Кортрейке и прочим судам, уведомляя, что настоящие убийцы найдены.
Это привело в трепет судей верховного трибунала и прочих судов.
И высокую хвалу воздали кастеляну за его проницательность.
А Уленшпигель с Ламме мирно подвигались вперёд из Петегема в Гент вдоль по течению Лей. Они направлялись в Брюгге, где Ламме надеялся найти свою жену, и в Дамме, куда Уленшпигель стремился в блаженной мечте увидеть Неле, которая жила печальной жизнью подле безумной Катлины.
XXXVI
Давно уже в Дамме и его окрестностях стали совершаться многочисленные и чудовищные злодеяния. Стоило девушке или старику отправиться в Брюгге, Гент или другой город или местечко Фландрии, имея при себе деньги, и это было кому-нибудь известно, как несчастных путников непременно находили в пути убитыми. Трупы были раздеты догола, и шея их была прокушена столь длинными и острыми зубами, что у всех были раздроблены шейные позвонки.
Врачи и цырюльники определили, что раны эти нанесены зубами громадного волка. "Разумеется, - говорили они, - потом явились воры и ограбили жертву волка".
Однако, несмотря на все розыски, невозможно было поймать воров, и волк был вскоре забыт.
Многие именитые граждане, самонадеянно выехавшие в дорогу без охраны, исчезли, так что невозможно было доискаться, что с ними сталось; но бывало не раз, что крестьянин, спозаранку выезжая на работу, замечал волчьи следы на своём поле, и его собака, копаясь в земле, откапывала труп, носивший на шее или за ухом, а иногда на ноге, и всегда сзади, следы волчьих зубов. И всегда шейные позвонки и ноги были перебиты.
Крестьянин в ужасе бежал к коменданту со страшным известием, тот выезжал с судебным писарем, двумя старшинами и двумя лекарями на место, где найдено было тело убитого. Тщательно и внимательно исследовав, а иногда - если лицо его ещё не было разъедено червями - узнав также, какого убитый звания, а то и его имя и прозвище, они приходили в изумление, отчего волк, загрызающий людей с голоду, не съел ни кусочка мяса убитого.
Обыватели Дамме были страшно напуганы, и никто из них не решался выйти ночью без охраны.
Взяли несколько бесстрашных солдат и послали искать волка днём и ночью в дюнах и на морском берегу.
Как-то ночью, они были на больших дюнах неподалёку от Гейста. Один из них, в надежде на свою силу, решил отделиться от прочих и в одиночку пойти на розыски с аркебузом. Они не противились, так как были уверены, что он, человек смелый и хорошо вооружённый, конечно, убьёт волка, если встретит его.
Когда товарищ их удалился, они разложили костёр, играли в кости и пили из фляжек водку.
Время от времени они покрикивали ему:
- Вернись! Волк испугался! Иди, выпьем!
Но он не откликался.
Вдруг они услышали страшный, как бы предсмертный крик человека и бросились туда, где он прозвучал, подгоняя друг друга:
- Держись! Мы бежим на помощь!
Но они не так скоро нашли товарища, так как одни говорили, что крик слышался с поля, другие - что он донёсся с вершины одной дюны.
Наконец, обыскав все поля и дюны с фонарями, они нашли тело товарища; сзади у него были искусаны руки и ноги, а шея переломана, как и у прочих жертв.
Взвалив прах товарища на плечи, они взяли его доблестную шпагу и честный аркебуз и скорбно и гневно понесли тело к городскому замку. Здесь принял их комендант с писарем, двумя старшинами и двумя лекарями.
Пальцы были исследованы и оказались принадлежащими старику, который никогда не занимался ручным трудом, ибо они были гладки и ногти на них были длинные, точно они с руки судейского или церковного.
На другой день комендант, старшины, писарь, врачи и солдаты отправились на то место, где был искусан покойный бедняга, и увидели капли крови в траве и следы, которые вели к морю и там исчезали.
XXXVII
Пришло время зрелого винограда и с ним четвёртый день сентября, день, когда в Брюсселе с колокольни святого Николая после большой обедни бросают народу мешки орехов.
Ночью Неле проснулась от криков, несшихся с улицы. Она осмотрелась в комнате - Катлины не было.
Сбежав вниз, она распахнула дверь, в которую вбежала Катлина с криком:
- Спаси меня! Спаси меня! Волк! Волк!
И Неле услышала завывание вдали в поле. Дрожа от страха, она зажгла все свечи, сальные и восковые, все светильники.
- Что случилось, Катлина? - спросила она, обнимая мать.
Та уселась с перекошенными от страха глазами, посмотрела на свечи и сказала:
- Вот солнце и прогнало злых духов. Волк, волк воет в поле.
- Но зачем же ты встала со своей тёплой постели и вышла, чтобы простудиться в сырую сентябрьскую ночь? - спросила Неле.
И Катлина стала рассказывать:
- Гансик этой ночью кричал орлом; я открыла ему дверь. Он сказал: "Выпей волшебного питья". Я выпила. Он красавец, Гансик. Уберите огонь. Потом повёл он меня к каналу и сказал: "Катлина, я верну тебе семьсот червонцев, ты их отдашь Уленшпигелю, сыну Клааса. Вот тебе два на платье. Скоро получишь тысячу". - "Тысячу? - говорю я. - Дорогой мой, тогда я буду богатая". - "Да, получишь, - говорит, - а нет ли в Дамме женщин или девушек, которые теперь так богаты, как ты будешь?" - "Я не знаю", - говорю. Но я не хотела назвать их имена, а то он их будет любить. И тогда он сказал: "Разузнай, скажешь мне, кто они, когда я в другой раз приду".
Так холодно, стали туманы бежать по полю, сухие ветки с деревьев на дорогу падают. И месяц блестит, а по каналу на воде огоньки светятся. Гансик говорит: "Это ночь оборотней. Все грешные души выходят из ада. Надо три раза левой рукой перекреститься и сказать: "Соль, соль, соль!" - это знак бессмертия. Тогда они тебя не тронут".
Я говорю: "Я всё сделаю, как ты хочешь, Гансик, дорогой мой". Он поцеловал меня и говорит: "Ты моя жена". Я говорю: "Да". И от этих нежных его слов по всему моему телу разлилась такая небесная сладость, точно бальзам. Он возложил на меня венок из роз и говорит: "Ты красавица". И я сказала: "Ты тоже красивый, Гансик, дорогой мой, в твоём барском наряде, в зелёном бархате с золотой вышивкой, с твоим длинным страусовым пером на шляпе и твоим бледным лицом, светящимся, как волны морские. О, наши девушки в Дамме, как увидят тебя, побегут за тобой, моля о любви. Но ты её дашь только мне, Гансик". Он ответил: "Ты разузнай, какие самые богатые: их деньги достанутся тебе". Потом он ушёл и не велел мне итти за ним.
Вот я осталась там и бренчала золотыми, - он мне оставил три штуки, - и дрожала, знобило меня от тумана. Тут вижу, вылез из лодочки и идёт вдоль по берегу волк, морда зелёная, и в белой шерсти торчат длинные камышинки. Я крикнула: "Соль! соль! соль!" - и перекрестилась, но он как будто совсем не испугался. Я бросилась бежать что есть духу и кричала, а он ревел, и я слышала за собой, как он громко щёлкает зубами, и один раз уж так близко, - думаю: вот-вот схватит меня за плечи. Но я бежала скорее, чем он. На счастье, тут на углу Цаплиной улицы встретился ночной сторож с фонарём. "Волк, волк!" - кричу ему. А он отвечает: "Не бойся, дурочка Катлина, я тебя отведу домой". И он взял меня за руку, а я чувствую - его рука дрожит. И он тоже испугался.
- Но вот он уж теперь не боится, - сказала Неле, - слышишь, как он протяжно поёт: De clock is tien, tien aen de clock: десять часов, десять пробило! И колотушкой стучит.
И Неле смотрела на Катлину и молила пресвятую богородицу очистить голову матери от огня безумия и плакала над ней.
XXXVIII
В Беллеме на берегу Брюггского канала Уленшпигель и Ламме встретили всадника с тремя петушьими перьями на мягкой шляпе, несущегося во весь опор по направлению к Генту. Уленшпигель запел жаворонком; всадник остановился и ответил петушиным криком.
- Ты с известиями, стремительный всадник? - спросил Уленшпигель.
- С важными известиями, - ответил всадник. - По совету французского адмирала де Шатильона, принц приказал: кроме тех судов, которые стоят вооружёнными в Эмдене и Восточной Фрисландии, готовить ещё военные корабли. Достойные мужи, получившие этот приказ: Адриан де Бергес, владетель Долэна; его брат Людвиг Геннегауский; барон Монфокон; Людвиг Бредероде; Альберт Эдмонт, сын казнённого, не изменник, как его брат; Бертель Энтенс де Мантеда, фрисландец; Адриан Меннин, Хембейзе, гордый и неукротимый гентец, и Ян Брок. Принц отдал на это дело все свои деньги, более пятидесяти тысяч флоринов.
- Ещё пятьсот у меня для него, - сказал Уленшпигель.
- Неси их к морю, - ответил всадник.
И он поскакал.
- Он отдал всё своё достояние, - сказал Уленшпигель, - мы можем отдать только нашу шкуру.
- Что ж, разве этого мало? - спросил Ламме. - И когда же услышим мы о чём-нибудь другом, кроме разгромов и убийств? Оранский повергнут во прах.
- Да, повергнут, - ответил Уленшпигель, - повергнут, как дуб; но из этого дуба строят корабли свободы.
- К его выгоде, - сказал Ламме. - Ну, так как теперь в этом нет опасности, то купим-ка себе ослов. Я предпочитаю путешествовать сидя и без колокольчиков на подошвах.
- Хорошо, купим ослов, - ответил Уленшпигель, - эту животину сбыть не трудно.
Они отправились на рынок, выбрали и купили пару отличных ослов со сбруей.
XXXIX
Так верхом, нога справа, нога слева, они доехали до деревни Оост-Камп, расположенной у большого леса, примыкающего к каналу. В поисках тени и мягкого воздуха они вошли сюда и видели пред собой лишь длинные просеки путей, тянущихся по всем направлениям: в Брюгге, Гент, в южную и северную Фландрию.
Вдруг Уленшпигель спрыгнул с осла:
- Не видишь там ничего?
- Вижу, - ответил Ламме. И вдруг закричал с дрожью в голосе: - Моя жена! Моя милая жена! Это она, сын мой! Ах, я не могу подойти к ней! Так найти её!
- Чего ты стонешь? - сказал Уленшпигель. - Она ведь недурна в этом виде, полуголая, в кисейном платье с разрезами, сквозь которые видно её свежее тело. Но она слишком молода, это не твоя жена.
изящные ноги, её руки, обнажённые до плеч, её круглые, золотистые груди, до половины выглянувшие из её прозрачного платья, смотри, как она дразнит красным платком большую собаку, которая прыгает за ним.
- Это египетская собака[164], - сказал Уленшпигель, - в Нидерландах нет такой породы.
- Египетская... не знаю... но это она. Ах, сын мой, я ничего не вижу. Вот она подобрала юбку повыше, чтобы ещё больше обнажить свои пухленькие икры. И она смеётся, чтобы мы видели её белые зубки и слышали ясный звон её нежного голоса. И сверху распахнула платье и откинулась назад. О, эта шея влюблённого лебедя, эти голые плечи, эти смелые, ясные глаза! Бегу к ней!
И он спрыгнул с осла. Но Уленшпигель удержал его, говоря:
- Эта девочка вовсе не твоя жена; мы подле цыганского табора, берегись! Видишь там дым за деревьями? Слышишь собачий лай? Смотри, уж бежит на нас стая, смотрит и, чего доброго, набросится. Спрячемся лучше в кустах.
- Не стану прятаться, - ответил Ламме, - это моя жена, такая же фламандка, как и мы с тобой.
- Ты слепой дурак, - сказал Уленшпигель.
- Слепой? Нет! Я отлично вижу, как она там полуголая пляшет, смеётся и дразнит большую собаку. Она притворяется, будто не видит нас, но, уверяю тебя, она нас видит. Тиль, Тиль, смотри же! Собака бросилась на неё и повалила её на землю, чтобы вырвать красный платок. Она упала, кричит жалобно.
И Ламме стремительно бросился к ней с криком:
- Милая моя, дорогая жена моя! Где ты ушиблась, красавица моя? Что ты так хохочешь! Твои глаза выпучены от страха.
Он целовал её, ласкал и говорил:
- Но где же твоя родинка, что была под левой грудью? Я её не вижу, где она? Ой, ой, ты не жена моя! Господи создатель!
А она хохотала неудержимо.
Вдруг Уленшпигель крикнул:
- Берегись, Ламме!
И Ламме, обернувшись, увидел пред собой долговязого цыгана с тощим смуглым лицом, напоминающим peperkoek - ржаной пряник.
Ламме схватился за свой дротик, принял оборонительное положение и закричал:
- На помощь, Уленшпигель!
И Уленшпигель был уже здесь с мечом в руке.
Но цыган сказал по-немецки:
- Видишь, - сказал Уленшпигель, - девочка с хохотом убежала и всё оборачивается, смотрит, не идёт ли кто за ней следом.
- Gibt mi ghelt, - повторил цыган, - заплати за любовное удовольствие. Мы народ бедный и ничего дурного вам не сделаем.
Ламме дал ему дукат.
- Чем ты занимаешься? - спросил Уленшпигель.
жаркое. Но вы все, и фламандцы и валлоны, боитесь нас и гоните нас. И так как поэтому мы не можем питаться трудом рук своих, приходится нам жить воровством: крадём у крестьян овощи, мясо, птицу, которых они нам не продают и даром не дают.
- Что это за девушка, которая так похожа на мою жену? - спросил Ламме.
- Это дочь нашего старшины, - ответил цыган.
И он продолжал потихоньку, как бы со страхом:
- Господь поразил её любовным безумием, и она не знает женской стыдливости. Едва она увидит мужчину, как бессмысленное веселье овладевает ею, и она смеётся без удержу. Она почти не говорит, и долгое время её считали совсем немой. По ночам она сидит, хныча, у костра, иногда плачет или смеётся без всякой причины, показывает на живот, говорит, что там болит. Летом к полудню после еды у неё припадки самого дикого безумия. Она раздевается почти догола подле нашего табора и пляшет. И никакого другого платья, кроме прозрачного тюля или кисеи, она носить не хочет, и зимой лишь с величайшими усилиями нам удаётся закутать её в суконную накидку.
- Нет, - ответил цыган, - ведь когда путники подходят к ней ближе и видят её безумные глаза, они испытывают скорее страх, чем любовь. Этот толстяк был смел, - прибавил он, показывая на Ламме.
- Пусть болтает, сын мой, - сказал Уленшпигель, - это треска, что клевещет на кита. От кого из них ворвани больше.
- У тебя сегодня злой язык, - сказал Ламме.
Но Уленшпигель, не слушая его, спросил цыгана:
- Получает своё удовольствие и свой заработок, - мрачно ответил цыган. - Кто пользовался ею, платит за развлечение, и эти деньги идут на её наряды и на нужды стариков и женщин.
- Значит, она никого не слушается? - спросил Ламме.
- Не мешайте тем, кого поразил господь, жить по своей прихоти, - ответил цыган, - ибо тем выразил господь свою волю. Таков наш закон.
Уленшпигель и Ламме отправились дальше. И цыган важно и величаво возвратился в табор. А девушка хохотала и плясала на поляне.
XL
- Много денег мы издержали: на вербовку солдат, на уплату сыщикам, на подарок цыганке, не говоря уже о многочисленных olie-koekjes - оладьях, которые ты с радостью готов съесть хоть сотню, лишь бы не продать ни одной. Придётся, невзирая на твоё обжорство, жить благоразумнее. Давай сюда твои деньги, я буду вести общее хозяйство.
- Согласен, - сказал Ламме и отдал ему кошелёк. - Только не умори меня голодом. Ибо, не забывай, что, как я ни толст и ни объёмист, мне потребно сытное и обильное питание. Ты тощий и дохлый, так тебе, может, и полезно целый день питаться воздухом и дождём, подобно дощатой мостовой и набережной. Во мне же воздух опустошает желудок, а дождь возбуждает жажду: мне нужна другая трапеза.
- Получишь добродетельную постную еду. Ей и самое упитанное брюхо противостоять не может: оно понемногу съёживается, так что какой угодно толстяк становится сухопарым. И скоро мой дражайший Ламме, освобождённый от жира, будет бегать, как олень.
- О горе, - вскричал Ламме, - куда ещё приведёт меня моя тощая судьба. Я голоден, сын мой, - пора ужинать.
и сказал:
- Ужинать скоро будем?
- Да, - ответил Уленшпигель.
Они остановились "In de Meermin", в заезжем доме "Сирена", каковая и красовалась в виде вызолоченного флюгера на верхушке крыши.
Они поместили своих ослов в конюшне, и Уленшпигель заказал на ужин для себя и для Ламме хлеб, пиво и сыр.
это были дрозды. И Ламме выпил свой стаканчик пива без удовольствия. Уленшпигель смеялся, видя его таким страдальцем. И ещё кто-то смеялся, кто был во дворе корчмы и иногда заглядывал в окно. Уленшпигель заметил, что это женщина, прячущая своё лицо. Он решил, что это, верно, какая-нибудь игривая служанка, и не думал больше об этом. Он смотрел на Ламме, такого бледного, жалкого и печального от неудовлетворённых вожделений своего желудка, что жалость овладела им, и он уж хотел заказать для товарища яичницу с колбасой или тушёное мясо с бобами, или другое блюдо, как вдруг в комнату вошёл трактирщик и, сняв шляпу, сказал:
- Если господам приезжим угодно получить лучший ужин, то прошу заказать, что им угодно.
Ламме широко раскрыл глаза, ещё шире разинул рот и смотрел на Уленшпигеля с трепетным волнением.
Тот ответил:
- Странствующие подмастерья не богаты.
по части еды и выпивки? Яичницу с салом и ветчиной, choesels, рагу - сегодня как раз свежее сварили, - или сластей, или каплуна, который тает во рту, или жареного мяса с пряной подливкой? И пивца какого - антверпенского dobbel-knol, или брюггского dobbel-kuyt, или, может быть, вина лувенского на манер бургонского. Платить не придётся.
- Подай всё разом, - заторопился Ламме.
Стол немедленно был весь уставлен едой, и Уленшпигель с удовольствием смотрел, как бедный Ламме, изголодавшийся более чем когда-либо, набросился на яичницу, на choesels, каплуна, ветчину, ломтики мяса и литрами лил в свою глотку dobbel-knol, dobbel-kuyt и лувенское на манер бургонского.
Наевшись доотвала, он блаженно пыхтел и отдувался, как кит, и всё осматривался, не осталось ли ещё на столе чего подходящего для его зубов. И он дожёвывал крошки оставшихся лакомств.
Ни он, ни Уленшпигель не видели прехорошенькой мордочки, которая, улыбаясь, заглядывала на них в окна и мелькала там и сям во дворе. Трактирщик принёс горячего вина с корицей и сахаром, и они продолжали пить. И пели песни.
- Каморок у меня нет. Вам отведены две барские комнаты, бесплатно.
И в самом деле, он проводил их в покои, роскошно убранные мебелью и коврами. В комнате Ламме стояла двуспальная кровать.
Уленшпигель выпил порядочно и еле держался на ногах от усталости; поэтому он охотно отправил Ламме спать и сам поспешил завалиться.
Войдя на другой день в полдень в комнату Ламме, он застал его ещё храпящим в глубоком сне. Подле него лежала изящная сумочка, полная денег. Раскрыв её, Уленшпигель увидел, что она набита золотом и серебром.
- Жена моя? Где моя жена?
И, указывая на пустое место в постели подле себя, он прибавил:
- Только что она была здесь.
Затем он спрыгнул с постели, снова осмотрелся, тщательно обшарил все уголки и закоулки комнаты, нишу и шкапы, затопал ногами и закричал:
На шум прибежал хозяин, Ламме набросился на него и схватил его за горло с криком:
- Мерзавец, где моя жена? Куда ты дел мою жену?
- Беспокойный путешественник, - сказал хозяин, - твоя жена? Какая жена? Ты ведь приехал без жены. Ничего не знаю.
- А! - закричал Ламме и снова стал шарить по всем углам и закоулкам комнаты. - А, он ничего не знает! Она была этой ночью здесь, в моей постели, как в лучшие времена нашего супружества. О горе! Где ты, моя дорогая?
- Не деньги твои нужны мне, но ты сама, твоё нежное тело, твоё доброе сердце, о возлюбленная моя. О небесные наслаждения, вы не вернётесь больше. Я уже привык было не видеть тебя, жить без твоей любви, моя радость, моё сокровище. И вот ты опять покинула меня, едва на миг вернувшись. Лучше мне умереть! Ах, жена моя! Где моя жена?
И он упал на пол и обливал его горючими слезами. Затем он вскочил, распахнул двери и в одной рубашке побежал через трактир на улицу с криком:
- Моя жена! Где моя жена?
Но он не замедлил вернуться, так как озорные мальчишки издевались над ним и бросали в него камнями.
- Не будь так безутешен: увидел ты её раз, увидишь и в другой раз. Она явно любит тебя ещё, потому что вот вернулась к тебе, и, конечно, это она заплатила за наш ужин и за наши барские комнаты и положила этот набитый кошелёк в твою постель. Пепел на моей груди говорит мне, что неверная жена так не поступает. Не плачь, и вперёд - в бой за родину.
- Останемся ещё в Брюгге, - сказал Ламме, - я обойду весь город и найду её.
- Ты не найдёшь её, потому что она прячется от тебя, - сказал Уленшпигель.
Ламме требовал объяснений от трактирщика, но тот ничего не хотел сказать.
По дороге Уленшпигель сказал Ламме:
- Почему ты не рассказываешь мне, как она очутилась подле тебя этой ночью и как ушла от тебя.
- Сын мой, - ответил Ламме, - ты знаешь, что мы поглотили множество мяса, вина и пива и что я еле мог дышать, когда мы отправились спать. Точно важный господин, нёс я для освещения моей комнаты восковую свечу и поставил подсвечник на сундук. Дверь была полуоткрыта, и сундук стоял близко от неё. Раздеваясь, я сонно и любовно смотрел на мою кровать. Вдруг свеча погасла. Я услышал как бы дыхание и шум лёгких шагов по комнате, но я чувствовал больше сонливости, чем страха, и камнем шлёпнулся в постель. И тут, засыпая, я услышал её голос, - о милая моя жена, моя бедная жена - её голос, говорящий мне: "Ты хорошо поужинал, Ламме?" И голос её звучал подле меня, и её лицо и её сладостное тело было возле меня.
Примечания
160. (1530--1569) из дома Бурбонов, глава гугенотов и их полководец. Описанное здесь событие относится к 1569 году.
161. Лей (франц. Лисс) - приток Шельды, впадает в неё возле Гента.
162. Лесные братья - гёзы-партизаны, скрывавшиеся в лесах.
163. . Во Франции и Фландрии это титул крупных владетельных феодалов, сосредоточивавших в своих руках и гражданскую и военную власть.
164. Цыгане считались в средние века выходцами из Египта; по-французски их даже называют "египтяне".