| Автор: | Костер Ш. Т., год: 1867 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
XLI
В этот день король Филипп объелся пирожным и потому был ещё более мрачен, чем обыкновенно. Он играл на своём живом клавесине - ящике, где были заперты кошки, головы которых торчали из круглых дыр над клавишами. Когда король ударял по клавише, она, в свою очередь, ударяла иглой по кошке, а животное мяукало и визжало от боли.
Но Филипп не смеялся.
Неустанно выискивал он в своём уме способы, как бы осилить великую королеву Елизавету и посадить вместо неё на престол Англии Марию Стюарт[165]. Он писал об этом обнищавшему и задолжавшему папе римскому, и папа отвечал ему, что для этого великого дела он охотно продал бы священные сосуды храмов и сокровища Ватикана.
Но Филипп не смеялся.
Ридольфи, любовник королевы Марии, надеявшийся, что, освободив её, он станет её супругом и королём Англии, приехал к Филиппу, чтобы совместными усилиями организовать заговор против Елизаветы. Но он был такой "болтунишка", - как назвал его в письме сам король, что его замыслы громко обсуждались на Антверпенской бирже. И заговор не удался.
И Филипп не смеялся.
Тогда, по приказанию короля, кровавый герцог послал в Англию две пары убийц. И им удалось попасть на виселицу.
И Филипп не смеялся.
Так обманывал господь честолюбие этого вампира, который воображал, что будет вместе с папой властвовать над Англией, похитив у Марии Стюарт её сына - наследника престола. Но видя, как растёт могущество благородной страны, король-убийца исполнен был раздражения. Безустали следил он своими выцветшими глазами за этой страной и всё думал, как бы уничтожить её, чтобы затем властвовать над всем миром, истреблять реформатов, особенно богатых, и наследовать достояние своих жертв.
Но он не смеялся.
И перед ним ставили железный ящик с высокими стенками, одна сторона которого была открыта: в ящике были мыши и крысы. Он разводил под ящиком большой огонь и наслаждался, слушая и смотря, как несчастные животные мечутся, визжат, стонут и издыхают.
Но он не смеялся.
И потом, бледный, с дрожащими руками, он шёл в объятия принцессы Эболи и дарил её пламенем своего сладострастия, зажжённого факелом жестокости.
И он не смеялся.
И принцесса Эболи принимала его только из страха, но не из любви.
XLII
Стояли жаркие дни, со спокойного моря не доносилось ни дуновения ветерка, едва шевелились листочки деревьев вдоль канала в Дамме, стрекозы летали над лугами, а в полях слуги церкви и аббатства собирали тринадцатую долю урожая в пользу патеров и аббатов. С темносиней лазури раскалённого неба солнце посылало земле пламенный жар, и природа под его лучами дремала, точно нагая красавица в объятиях возлюбленного. Карпы кувыркались над водой канала, ловя комаров, которые гудели, как котелок с кипятком; и длиннокрылые, быстролётные ласточки оспаривали у них добычу. С земли подымался тёплый пар, переливаясь и трепеща в лучах света. Пономарь города Дамме с высоты колокольни, ударяя в колокол, звякавший, как надтреснутая кастрюля, возвещал, что настал полдень и, значит, пора обедать крестьянам, трудящимся над жатвой. Женщины, приложив воронкой руки ко рту, звали мужей, братьев, сыновей, выкликая их имена: Ганс, Питер, Иоос; и над плетнями мелькали их красные наколки.
Издалека увидели Ламме и Уленшпигель высокую и могучую четырёхугольную колокольню собора Богоматери, и Ламме сказал:
- Там, сын мой, твои горести и твоя любовь.
Но Уленшпигель ничего не ответил.
Но Уленшпигель ничего не ответил.
- Ты деревянный человек! - закричал Ламме. - Ты каменное сердце, неужто ко всему на свете ты бесчувствен, неужто не трогают тебя ни близость мест, где ты провёл юность, ни дорогие тени бедного Клааса и несчастной Сооткин, этих двух мучеников! Как? Ты не радуешься, не печалишься? Кто же так засушил твоё сердце? Взгляни на меня, как я тревожен и беспокоен, как дрожит мой живот, взгляни на меня...
Тут Ламме посмотрел на Уленшпигеля и увидел, что лицо его бледно, голова опустилась на грудь, губы дрожат и что он плачет.
И Ламме умолк.
Так молча дошли они до Дамме и пошли по Цаплиной улице, но по случаю жары никого не было видно. Собаки зевали, свернувшись на боку у порогов и высунув язык. Ламме и Уленшпигель шли мимо городской ратуши, против которой сожжён был Клаас, и губы Уленшпигеля дрожали ещё сильнее, и слёзы его иссякли. И, подойдя к дому Клааса, теперь принадлежащему какому-то угольщику, он вошёл и спросил:
- Узнаёшь ты меня? Я хочу побыть здесь.
- Я узнал тебя, - ответил угольщик. - Ты сын мученика. Войди в дом и побудь, сколько хочешь.
Уленшпигель вошёл в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и долго плакал здесь.
Когда он спустился вниз, угольщик обратился к нему:
- Вот хлеб, сыр и пиво. Поешь, если ты голоден; напейся, если хочешь пить.
Уленшпигель сделал жест рукой, что не чувствует ни голода, ни жажды.
И пошёл дальше с Ламме, который ехал верхом на осле, между тем как Уленшпигель вёл своего за поводья.
Так пришли они к домику Катлины, привязали своих ослов и вошли. Был час обеда. На столе стояло блюдо варёного гороха в стручьях и белых бобов. Катлина ела; Неле стояла подле неё и собиралась полить еду на тарелке Катлины уксусной подливой, которую она только что сняла с очага.
Когда Уленшпигель вошёл, Неле пришла в такое волнение, что поставила в тарелку Катлины горшок с подливой, а Катлина трясла головой, выливая ложкой бобы вокруг соусника, ударяла себя по лбу и бормотала как безумная:
- Уберите огонь! Голова горит!
От запаха уксуса Ламме почувствовал голод.
Уленшпигель стоял и смотрел на Неле с нежной улыбкой, пробившейся сквозь его великую печаль.
И Неле, не говоря ни слова, бросилась к нему на шею. Она как будто тоже обезумела, она смеялась, плакала и, раскрасневшись от радости и великого блаженства, только повторяла:
- Тиль! Тиль!..
Потом она разняла руки, откинулась назад, бросила на него радостный взгляд, снова бросилась к нему и обвила руками его шею. И так - много раз подряд. И он, сияя радостью, держал её в объятиях и не мог оторваться от неё, пока она, истомлённая и как бы обезумевшая, не опустилась на скамью. И, не стыдясь, твердила она:
- Тиль! Тиль! Мой возлюбленный! Наконец ты вернулся.
Ламме стоял у дверей. Успокоившись, Неле указала на него и спросила:
- Где я видела этого толстяка?
- Это мой друг, - ответил Уленшпигель, - он сопровождает меня и разыскивает свою жену.
- Я знаю тебя, - обратилась Неле к Ламме: - ты жил на Цаплиной улице. Ты ищешь свою жену, а я видела её в Брюгге, где она живёт благочестиво и набожно. Когда я спросила, почему она так жестоко покинула своего мужа, она ответила: "Такова была святая воля господня и святой обет покаяния, но я уже никогда не вернусь к нему".
При этом сообщении Ламме опечалился. Он смотрел на бобы и уксус. А жаворонки с пением поднялись ввысь, и природа отдалась ласкам солнца. И Катлина, тыкая ложкой вокруг горшка, подбирала белые бобы, зелёные горошины и подливу.
XLIII
Около этого времени, среди бела дня, пятнадцатилетняя девочка шла через дюны из Гейста в Кнокке. Никто не боялся за неё, так как все знали, что оборотни и души осуждённых на муку адскую нападают только по ночам. Она несла в кошельке сорок восемь серебряных су, всего на четыре золотых флорина, которые её мать, Тория Питерсон, проживавшая в Гейсте, задолжала за одну покупку её дяде, Яну Рапену, проживающему в Кнокке. Девочка - по имени Беткин - надела своё лучшее платье и весело пошла в путь.
Когда она не вернулась к вечеру, мать встревожилась, но, решив, что девочка осталась переночевать у дяди, она успокоилась.
На другой день рыбаки, возвратившиеся с уловом с моря, вытащили на берег и перегрузили здесь свою рыбу на повозки, чтобы продать её гуртом с торгов на рынке в Гейсте. Подымаясь по дороге, покрытой ракушками, они нашли на дюне раздетый - даже без рубашки - и ограбленный труп девочки, лежащей в крови. Подойдя ближе, они увидели на её прокушенной шее следы длинных острых зубов. Она лежала на спине; глаза её были широко раскрыты и устремлены в небо, изо рта, тоже раскрытого, как будто вырывался предсмертный крик.
Покрыв тело девочки плащом, они понесли его в Гейст в общинный дом. Здесь собрались старшины и подлекарь, который объявил, что это не просто волчьи зубы, а зубы weer-wolf'а, злого оборотня, принявшего вид волка, и что надо молить господа, чтобы он избавил землю Фландрскую от этой напасти.
Во всём графстве, особенно в Дамме, Гейсте и Кнокке, были установлены особые церковные службы и молитвы.
И народ со стенаниями наполнял церкви.
И тело девушки было выставлено в гейстской церкви, и мужчины и женщины рыдали при виде этой бедной окровавленной и истерзанной шейки. И мать кричала в церкви:
- Я пойду на этого оборотня и загрызу его своими зубами.
И женщины плакали и подбивали её сделать это; но некоторые говорили:
- Ты не вернёшься домой.
И она отправилась с мужем и двумя своими братьями. Все были хорошо вооружены и разыскивали волка на берегу, на дюнах и в долине. Но они не нашли его. И мужу пришлось отвести её домой, так как в холодные ночи она простудилась; они ухаживали за ней и чинили сети для ближайшей ловли.
Комендант города Дамме, рассудив, что оборотень в образе волка - это зверь, живущий кровью, но не грабящий мертвецов, заявил, что он, очевидно, привлекает по своим следам бродяг, которые рыщут по дюнам, чтобы воспользоваться гнусной добычей. Поэтому он созвал колоколом всё население и повелел всем и каждому запастись оружием и палками, преследовать всех нищих и бродяг, забирать их и обыскивать, нет ли в их карманах золотых дукатов или чего-нибудь из платья убитых. Затем здоровых нищих и бродяг надлежит отправлять на королевские галеры, старых же и больных отпускать на волю.
Уленшпигель отправился к коменданту и заявил ему:
- Я убью оборотня.
- Откуда у тебя такая уверенность? - спросил тот.
- Пепел Клааса стучит в моё сердце, - ответил Уленшпигель. - Дайте мне разрешение работать в общинной кузнице.
- Изволь, - сказал комендант.
Уленшпигель отправился в кузницу и, ни слова не говоря никому, ни мужчине, ни женщине, о своём намерении, тайно выковал там отличный большой капкан для ловли диких зверей.
Следующий день, суббота, был излюбленным днём оборотня. Уленшпигель вышел из Дамме. У него было с собой письмо коменданта к священнику в Гейсте, а под плащом он нёс капкан; кроме того, он захватил с собой хороший самострел и острый нож. В Дамме он сказал:
- Пойду настреляю чаек и из пуха их сделаю подушку для госпожи комендантши.
По пути в Гейст он вышел к берегу, где море грохотало, как гром, ударяясь волнами о землю, и ветер, несясь из Англии, завывал в снастях прибитых к берегу судов. И один рыбак сказал ему:
- Погибель наша - этот скверный ветер. Ещё ночью море было совершенно спокойно, но с рассвета вдруг разбушевалось. Нельзя выехать на ловлю.
Уленшпигель был доволен, так как теперь был уверен, что ночью есть кому притти к нему на помощь, если понадобится.
В Гейсте он направился к священнику и передал ему письмо. Священник сказал ему:
- Ты молодец; но знай, что, кто бы ни ходил в субботу ночью в дюны, его находят на песке мёртвым. Рабочие, починяющие плотины, и прочие ходят по нескольку человек. Уже темнеет. Слышишь, как воет weer-wolf в своём углу? Неужто он, как и накануне, всю эту ночь будет выть так ужасно на кладбище? Да благословит тебя господь, сын мой, но лучше не ходи.
И священник перекрестился.
- Пепел стучит в моё сердце, - ответил Уленшпигель.
- Ну, если ты так исполнен мужества, я помогу тебе.
- Отец, - сказал Уленшпигель, - вы бы сотворили благое дело и для меня и для бедной округи, доведённой до отчаяния, если бы вы отправились к Тории, матери убитой девушки, и к её обоим братьям и сообщили им, что волк поблизости и что я решил подстеречь и убить его.
Священник ответил:
- Если ты ещё не знаешь, на какой дороге тебе его ждать, то стань на той, которая ведёт к кладбищу. Она проходит меж двух живых изгородей. Два человека не могут на ней разойтись.
чем пробьёт вечерний колокол. Если они услышат, что я закричал чайкой, значит, я видел оборотня. Тогда пусть они ударят в набат и прибегут ко мне на помощь. Есть ещё смелые люди?
- Нет, не найдётся, сын мой, - сказал священник. - Рыбаки боятся оборотня больше, чем чумы и смерти. Ах, не ходи туда.
Уленшпигель ответил:
- Пепел стучит в моё сердце.
- Я сделаю по-твоему, будь благословен, - сказал священник. - Хочешь пить или есть?
- И пить и есть, - ответил Уленшпигель.
Священник дал ему пива, хлеба и сыра. И Уленшпигель поел, выпил и пошёл.
И, идя своей дорогой и подняв глаза, он видел, как сидит его отец Клаас в сиянии подле господа бога в небесах, озарённых блеском месяца; он смотрел на море и тучи и слушал завывания ветра, дувшего со стороны Англии, и говорил:
- О чёрные тучи, так стремительно несущиеся, повисните, как месть, на ногах убийцы. Ты, грохочущее море, ты, небо, омрачившееся, как пасть преисподней, вы, волны, скользящие своими пенистыми гребнями по мрачным водам и яростными нетерпеливыми толчками сотрясающие друг друга; вы, бесчисленные огненные звери, быки, барашки, кони, змеи, несущиеся по течению или, поднявшись, изрыгающие огненный дождь; ты, чёрное-пречёрное море, ты, скорбью омрачённое небо, придите все и помогите мне справиться с оборотнем, злым убийцей молодых девушек. И ты, ветер, жалобно завывающий в зарослях дюн и в корабельных снастях, ты - голос жертв, взывающих к господу о мести, о том, чтобы он был мне помощником в моём замысле.
И он спустился в долину, покачиваясь, точно голова его отяжелела от излишней выпивки, а желудок - от капусты.
Он напевал, икал, зевал, плевался, иногда останавливался, делая вид, будто его рвёт, но в действительности он и минуты не переставал зорко следить за окружающим; и, услышав вдруг дикое завывание, он остановился и начал блевать, притворяясь мертвецки пьяным.
При ярком свете луны он отчётливо увидел длинную фигуру волка, подвигавшегося к кладбищу.
Он снова закачался и пошёл по тропинке меж зарослей. Здесь он как будто споткнулся, а сам поставил капкан навстречу оборотню. Затем зарядил самострел, прошёл десять шагов дальше и остановился, всё качаясь, как пьяный, икая, крякая, - но на самом деле дух его был ясен и глаза и уши напряжённо внимательны.
И он не видел ничего, кроме чёрных туч, с безумной быстротой мчавшихся по небу, и приземистой, короткой коренастой чёрной фигуры, приближавшейся к нему, и не слышал ничего, кроме жалобного завывания ветра и бушующего моря и скрипа усеянной ракушками тропинки под тяжёлыми неровными шагами.
Он притворился, будто хочет сесть, тяжело упал, будто пьяный, на дорогу и стал блевать на неё.
И тут в двух шагах он услышал лязг железа, потом удар капкана, который захлопнулся, и крик человека.
"Оборотень попал передними лапами в ловушку, - размышлял он, - вот он подымается, старается сбросить капкан и убежать, но уйти ему от меня не удастся".
И он выстрелил из самострела и попал ему в ногу.
- Он ранен, - сказал Уленшпигель и закричал чайкой.
Тотчас с колокольни понеслись звуки набата, и пронзительный голос мальчика закричал на всё местечко:
- Слава богу! - сказал Уленшпигель.
Первые прибежали с фонарями Тория, мать убитой Беткин, муж её Лансам, её братья Иоост и Михиель.
- Пойман? - спрашивали они.
- Вон он на дороге, - сказал Уленшпигель.
- Слава богу! - вскричали они и перекрестились.
- Кто там звонит? - спросил Уленшпигель.
- Это мой старший сын, - ответил Лансам, - младший бегает по городу, стучится в дома и объявляет, что оборотень пойман. Спасибо тебе!
- Пепел стучит в моё сердце, - отвечал Уленшпигель.
Вдруг оборотень заговорил:
- Сжалься надо мной, Уленшпигель.
- Волк заговорил, - изумились все и перекрестились.
- Это дьявол, он уже знает имя Уленшпигеля,
- Пожалейте, - продолжал голос, - помилуйте меня. Пусть смолкнет колокол: он звонит за упокой души успоших, - я не волк. Мои руки перебиты капканом, я стар и истекаю кровью. Сжальтесь! Что это за пронзительный детский голос, будящий весь город. Сжальтесь!
- Я слышал когда-то твой голос! - крикнул Уленшпигель. - Ты рыбник, убийца Клааса, вампир, загрызший девочку. Земляки и землячки, не бойтесь. Это старшина рыбников, по вине которого умерла в горе Сооткин.
И одной рукой он схватил его за горло, другой вытащил свой нож.
Но Тория, мать убитой Беткин, удержала его.
- Его надо взять живьём, - кричала она и рвала клочьями его седые волосы и царапала ему ногтями лицо.
И она выла от горя и ярости.
И оборотень, руки которого были защемлены в капкане, бился на земле от нестерпимой боли, крича:
- Возьмите его живьём, - кричала Тория, - пусть заплатит. А, колокола! По тебе это погребальный звон, убийца! На медленном огне! Раскалёнными клещами! Пусть заплатит за всё!
И она подняла лежавшую на дороге вафельницу с длинными ручками. Взглянув на неё при свете факелов, она увидела, что внутри пластинок, изрезанных по брабантскому образцу глубокими бороздами, приделаны ещё длинные острые зубья, так что в целом эта вафельница напоминала железную пасть; когда её раскрывали, она имела вид разверстого зева охотничьей собаки.
Тория держала вафельницу, открывала, захлопывала и, точно в припадке бешенства, звякала железом. Она скрежетала зубами, хрипела, как умирающая, стонала от невыносимых страданий неутолённой мести, кусала рыбнику вафельницей руки, ноги, всё тело и особенно старалась захватить горло. И при каждом укусе она приговаривала:
- Так он кусал мою Беткин этими зубами. Теперь он платит. А, кровь течёт, убийца. Господь справедлив. Погребальный звон. Беткин зовёт меня отомстить. Чувствуешь зубы? Это господня пасть.
И она непрерывно и безжалостно кусала его и, когда не удавалось укусить, била его железом. Но так велика была её жажда мести, что она не убила его.
- Пощадите! - кричал рыбник. - Уленшпигель, ткни ножом, я скорее умру! Убери эту бабу! Разбей погребальные колокола, убей этих кричащих детей!
А Тория всё кусала его, пока один старик, сжалившись, не отобрал у неё вафельницу.
Тогда Тория стала плевать ему в лицо, вырывала у него волосы и говорила:
- Медленным огнём и раскалёнными клещами - вот как ты расплатишься. Я своими ногтями выцарапаю тебе глаза!
Между тем, услышав, что оборотень не дьявол, а человек, подошли из Гейста все рыбаки, мужчины и женщины. Некоторые были с фонарями и с горящими факелами. Все кричали:
- Подлый убийца! Где ты спрятал золото, которое награбил у своих несчастных жертв? Пусть всё отдаст назад.
- У меня ничего нет! Пощадите! - отвечал рыбник.
И женщины бросали в него камнями и песком.
- Вот расплата, вот расплата! - кричала Тория.
- Помилуйте! - взывал он. - Я истекаю кровью! Пощадите!
- Твоя кровь! - кричала Тория. - Ещё хватит довольно, чтобы ты мог расплатиться ею. Смажьте бальзамом его раны. На медленном огне - вот твоя расплата; а руки ему оторвут раскалёнными клещами. Он заплатит.
И она бросилась бить его, но упала на землю без сознания, как мёртвая; и так оставили её, пока она не пришла в себя.
А Уленшпигель, высвободив между тем руки рыбника из капкана, увидел, что на правой руке у него нехватает трёх пальцев.
Он приказал потуже связать его и положить в корзину для рыбы. И мужчины, женщины и дети двинулись в Дамме, чтобы искать там суда и расправы, и поочерёдно несли корзину. И они несли также фонари и факелы.
- Разбейте колокола! Убейте кричащих детей!
И Тория говорила:
- Пусть заплатит. Медленный огонь, раскалённые клещи - вот плата!
Затем все умолкли. И Уленшпигель слышал только порывистое дыхание Тории, тяжёлые шаги мужчин по песку и громовый шум бушующего моря.
С тоской в душе смотрел он на яростно несущиеся по небу тучи, на море, где сталкивались огненные барашки, и на озарённое светом фонарей и факелов бледное лицо рыбника, который не отрывал от него своего злобного взгляда.
И пепел стучал в его сердце.
Четыре часа шли они таким образом, пока пришли в Дамме, где встретила их толпа народа, уже знавшего о том, что произошло. Все хотели видеть рыбника, и толпы шли за рыбаками с пением, пляской и криками: "Поймали оборотня. Поймали убийцу. Слава Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Lange leven onsen broeder Ulenspiegel!"
Это было точно народное восстание.
Когда они проходили мимо дома коменданта, тот вышел на шум и сказал:
- Ты победитель! Слава Уленшпигелю!
- Пепел Клааса стучал в моё сердце, - ответил Уленшпигель.
- Ты получишь половину достояния убийцы, - сказал комендант.
- Раздайте пострадавшим, - ответил Уленшпигель.
Явились Неле и Ламме. Неле смеялась и плакала от радости и целовала своего милого Уленшпигеля, а Ламме грузно плясал вокруг него, шлёпая его по животу, и говорил:
- Вот кто смел, и твёрд, и верен: это мой разлюбезный товарищ! У вас нет таких, вы, люди с равнины.
Но рыбаки смеялись и зубоскалили над ним.
XLIV
Колокол, именуемый borgstorm, зазвучал на другой день, созывая судей, старшин и судебных писарей к Фирсхаре, на заседание суда под "липу правосудия". Кругом стоял народ. На допросе рыбник не хотел сознаться ни в чём даже тогда, когда ему показали три пальца, недостающие у него на правой руке и отрубленные солдатом. Он твердил только:
- Я беден и стар... сжальтесь!
Но народ ревел и кричал:
Женщины кричали:
- Что уставился на нас своими ледяными глазами? Ты человек, а не дьявол: мы тебя не боимся. Жестокая ты тварь, трусливее кошки, которая грызёт птенцов в гнезде; ты убивал бедных девочек, которые хотели только честно прожить свою жизнь!
- На медленном огне, раскалёнными клещами - вот его расплата, - кричала Тория.
И, невзирая на стражу, матери подбивали своих малышей бросать камнями в рыбника. И те охотно делали это, свистели, когда он смотрел на них, и непрестанно кричали: - Bloed-zuyger, кровопийца! Sla dood, убей его!
И Тория неустанно повторяла:
- На медленный огонь! Раскалёнными клещами - вот его расплата.
И народ роптал.
- Посмотрите, - говорили женщины, - как под ясными лучами солнца его знобит, как он старается подставить теплу свои седые волосы и лицо, исцарапанное Торией.
- Он дрожит от боли.
- Это суд божий!
- Какой у него жалкий вид!
- Посмотрите на руки злодея. Они связаны впереди, и из ран от капкана течёт кровь.
- Пусть расплатится, пусть расплатится! - кричала Тория.
А он хныкал:
- Я беден, отпустите меня.
Но все, даже судьи, смеялись над ним, слыша это. - Он проливает лицемерные слёзы, чтобы растрогать людей. - И женщины смеялись.
Так как основания для пытки были очевидны, то было постановлено предать его пытке и пытать до тех пор, пока он не сознается, как он совершал убийства, откуда явился, где добыча, награбленная им, и где спрятано золото.
В застенке на него надели тесные наножники из сырой кожи и судья спросил, как дьявол внушил ему эти злодейские замыслы и чудовищные преступления. Он ответил:
- Я сам дьявол: таково моё естество. Ребёнком я был уродлив и неспособен к телесным упражнениям. Я считался дурачком, и всякий бил меня. Ни мальчики, ни девочки не имели ко мне сострадания. Когда я подрос, ни одна женщина знать меня не хотела, даже за деньги. И холодная ненависть ко всему, что рождено женщиной, обуяла меня. Оттого и на Клааса я донёс, что его все любили. Я же любил только деньги; это была моя светлая, золотистая подруга. Смерть Клааса принесла мне радость и барыш. Потом чем дальше, тем больше я чувствовал желание жить волком, моей мечтой было кусаться. Будучи в Брабанте, я увидел тамошние щипцы для вафель и подумал, что из них вышла бы хорошая железная пасть. О, почему я не могу схватить вас за горло, жестокие тигры, злорадствующие, когда пытают старика! С большей радостью кусал бы я вас, чем девочку или солдата. Ибо, когда я увидел, как лежит и спит она, миленькая, под солнышком на песочке, и в руках свой кошелёчек держит, такая жалость и любовь к ней во мне разгорелась. Но так как я чувствовал себя немощным и не мог уже обладать ею, то укусил её...
- В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, Гейст и даже Кнокке. По воскресеньям и праздникам я в этой самой вафельнице пеку вафли по-брабантски. Чистенько и жирно. И спрос на эту иноземную новинку был хороший. Если вам ещё угодно спросить, почему никто меня не мог узнать, то знайте, что днём я чернил лицо и окрашивал волосы в рыжий цвет. Волчья шкура, в которую вы тычете вашим свирепым перстом, чтобы дознаться, откуда она, - я скажу, потому что презираю вас, - она от двух волков, которых я убил в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Сшил только обе шкуры в одну, вот они меня всего и закрыли. Я прятал их в ящике в гейтских дюнах. Там и одежда, которую я награбил. Я рассчитывал как-нибудь продать её по хорошей цене.
- Пододвиньте его к огню, - сказал судья.
Палач исполнил приказание.
- А где твои деньги? - спросил судья.
- Этого король не узнает, - ответил рыбник.
- Жгите его свечами, - сказал судья, - ещё ближе к огню, вот так.
Палач исполнил приказание, и рыбник закричал:
- Я ничего не скажу! Я и так уже сказал слишком много: вы сожжёте меня. Я не колдун, зачем вы пододвигаете меня к огню? Мои ноги истекают кровью от ожогов. Я ничего не скажу. Зачем ещё ближе? Кровь течёт, говорю вам, сапоги из раскалённого железа. Моё золото! Ну, да, это мой единственный друг на этом свете... отодвиньте от огня... оно лежит в моём погребе в Рамскапеле в ящике... оставьте его мне. Смилуйтесь и пощадите, господа судьи; проклятый палач, убери свечи... Он жжёт ещё сильнее. Оно в ящике, в двойном дне, завернуто в войлок, чтобы не слышно было звяканья, если двинуть сундук. Ну, вот теперь я всё сказал. Отодвиньте меня!
Когда его отодвинули от огня, он злобно засмеялся.
Судья спросил его, чему он смеётся.
- Стало легче, когда отодвинули, - сказал он.
Судья спросил:
- А не просил тебя никто показать твою вафельницу с зубьями?
- У других такие же, - ответил рыбник, - только в моей дырочки, в которые я ввинчивал железные зубья. Мужики предпочитают мои вафли прочим. Они называют их Waefels met brabandsche knoppen - вафли с брабантскими пуговичками. Потому что, когда зубьев нет, от их дырочек выдавливаются в вафлях пупышки вроде пуговичек.
- Когда нападал ты на свои бедные жертвы? - спросил судья.
- Днём и ночью. Днём я бродил по дюнам и большим дорогам, нося с собой моё орудие, высматривал, особенно по субботам, когда в Брюгге большой базар. Если проходил мимо меня крестьянин мрачный, я его не трогал: я знал, что его печаль означает отлив в его кошельке. Если же он шёл весело, я следовал за ним и, неожиданно набросившись, прокусывал ему затылок и отбирал у него кошелёк. И так я делал не только на дюнах, но и на равнине по тропинкам и дорогам.
Судья сказал тогда:
- Покайся и молись господу богу.
Но рыбник богохульствовал:
Сжальтесь, я бедный старик. Я умру от моих ран. Не жгите меня.
Затем его отвели под "липу правосудия", чтобы выслушать приговор перед народом.
И он был присуждён, как злодей, убийца, грабитель и богохульник, к тому, что язык его будет прободён раскалённым железом, правая рука отрублена, а сам он изжарен на медленном огне. И казнь произойдёт перед воротами ратуши.
И Тория кричала:
- Вот правосудие! Вот расплата!
И народ кричал:
- Lang leven de Heeren van de wet! - Да здравствуют господа судьи!
Затем осуждённый был отведён в тюрьму и получил здесь мясо и вино. Тут он повеселел и сказал, что в жизни не ел и не пил ничего такого вкусного и что король, его наследник, может угостить его таким обедом.
И он горько смеялся.
На другой день, едва забрезжил рассвет, его повели на казнь. Увидев у костра Уленшпигеля, он указал на него пальцем и закричал:
- Вот этот - убийца старика, он тоже подлежит казни. Десять лет тому назад он в Дамме бросил меня в канал за то, что я донёс на его отца. Но это была моя верная служба его католическому величеству.
С колокольни собора Богоматери нёсся погребальный перезвон.
- И по тебе этот звон, - кричал рыбник Уленшпигелю, - и тебя повесят, потому что ты убийца.
- Рыбник лжёт, - кричал весь народ, - лжёт он, подлый злодей.
И Тория, как безумная, бросала в него камнями, поранила ему лоб и кричала:
- Если бы он утопил тебя, то ты бы не жил больше и не загрыз бы мою бедную девочку, как проклятый кровопийца.
Уленшпигель не сказал ни слова.
- Разве кто-нибудь видел, как он бросал рыбника в канал? - спросил Ламме.
Уленшпигель молчал, а народ кричал:
- Нет, нет, он лжёт, этот злодей.
едва добрался до своего мрачного жилища. Там я лежал в горячке, никто за мной не ходил, и я чуть не умер.
- Врёшь, - сказал Ламме, - никто этого не видел.
- Никто, никто этого не видел, - кричала Тория. - В огонь злодея! Ему перед смертью нужна ещё одна невинная жертва. Пусть платит. Он врёт! Если ты и сделал это, не сознавайся, Уленшпигель. У него нет свидетелей. На медленном огне, под клещами он за всё заплатит.
- Ты покушался на его жизнь? - спросил судья Уленшпигеля.
Уленшпигель ответил:
- Я бросил в воду предателя, убийцу Клааса. Пепел отца стучал в моё сердце.
- Он сознался! - закричал рыбник. - Он тоже умрёт. Где виселица? Хочу взглянуть на неё. Где палач с мечом? И по тебе звонят колокола, мерзавец ты, убийца старика.
Уленшпигель сказал:
- Я бросил тебя в воду, чтобы убить тебя: пепел стучал в моё сердце.
Женщины из толпы говорили:
- Зачем ты сознаёшься, Уленшпигель? Никто не видел. Теперь ты умрёшь.
И рыбник хохотал, подпрыгивая от злорадства, и потрясал связанными руками, прикрытыми окровавленным бельём.
- Он умрёт, мерзавец, - говорил он, - он пойдёт с земли в ад с верёвкой на шее, как вор или бродяга. Он умрёт: бог правду видит.
- Нет, он не умрёт, - сказал судья. - По истечении десяти лет убийство во Фландрии не наказуемо. Уленшпигель совершил преступление, но по сыновней любви: Уленшпигель не подлежит за это наказанию.
- Да здравствует закон! - закричала толпа. - Lang leve de wet!
У него была отсечена рука и язык прободён раскалённым железом. И он был сожжён на медленном огне перед ратушей.
Уже умирая, он закричал:
- Король не получит моего золота: я солгал. Я ещё вернусь к вам, тигры вы злые, и буду кусать вас!
И Тория кричала:
И рыбник умер, воя по-волчьи.
И колокола собора Богоматери звонили по покойнике.
Ламме и Уленшпигель снова сели на своих ослов.
А Неле-страдалица осталась подле Катлины, которая, не умолкая, твердила:
Примечания
165. Елизавета - английская королева-протестантка с 1558 по 1603 г., помогавшая нидерландцам с целью ослабления Испании.
Мария Стюарт Стюарт на английский престол.