Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Из поэмы "Местечко" (старая орфография)
АНГЛИЙСКИЕ ПОЭТЫ
В БИОГРАФИЯХ И ОБРАЗЦАХ
Составил Ник. Вас. Гербель
САНКТПЕТЕРБУРГ
Типография А. М. Потомина. У Обуховского моста, д. No 93
1875
Из поэмы "Местечко":
1. Вступление. - Д. Мина
2. Питер Граймс. - Д. Мина
ГЕОРГ КРАББ.
Георг Крабб, "поэт действительной жизни", как его называют в Англии, автор "Местечка" и "Приходских Списков", родился в небольшом и бедном городке Суффолькского графства, Альдборо, в 1764 году, в самый канун Рождества Христова. У отца его, то же Георга Крабба, было трое сыновей и две дочери, из которых будущий поэт был старшим, по далеко не любимейшим из сыновей. Будучи человеком бедным, старик Крабб не мог много думать о воспитании своих ребятишек, вследствие чего они по целым дням бродили на свободе, играли на берегу моря или помогали отцу в перетаскивании тюков и ловлении рыбы, причём маленький Георг, неловкий и задумчивый, весьма часто получал затрещины и далеко не ласковые прозвища. Вообще, он считался глупым мальчиком и, благодаря своей репутации, мог делать, что хотел, бродить, где хотел и мечтать о чём ему было угодно. Выучившись читать, он стал проводить целые дни за книгами, которые добывал у соседей, преимущественно у разных старушек, которыми преизобиловал родной его городок, причём сам вызывался быть чтецом тех из них, у которых глаза были слабы. Короче, тихий и безответный ребёнок вскоре сделался фаворитом старух всего города и ему всегда был открыт доступ в дома целого сонма вдов и старых дев, где ему показывались старые фамильные книги или, за неимением таковых, рассказывались истории о давно-прошедших временах. Вот почти всё, что нам известно о детстве Крабба. Что же касается последующих годов его жизни, вплоть до отъезда в Лондон, в 1779 году, то и они заключают в себе очень немного фактов и, конечно, ни кого не увлекут разнообразием и занимательностью событий. Сказав, что Георг Крабб получил воспитание в одной из самых плохих школ, из нея поступил в другое училище, где занимался первыми основаниями медицины и хирургии, пытался прокормить себя званием медика в Альдборо и оставил эту карьеру по недостатку практики, мы скажем почти всё, что сказать должно. Для уразумения последующих событий надо будет прибавить ещё, что со старостью отца Крабба дела его семейства пришли в совершенное разстройство, что первые литературные опыты молодого доктора не принесли с собой ни денег, ни славы, и что он сам, не имея насущного хлеба на месяц вперёд, влюбился в мисс Сару Ильми, свою соседку, бедную и кроткую девушку, твёрдо решившуюся в одиночестве ждать того времени, когда обстоятельства позволят ей соединить судьбу свою с судьбой любимого человека.
И так, настала осень 1779 года, а с нею и время отъезда молодого Крабба в Лондон, куда он отправлялся с твёрдым намерением проложить себе дорогу к славе и богатству. Бросая медицину, он намеревался ещё раз испытать себя на литературном поприще и, составив себе имя, искать профессии, более подходящей к его характеру. Настал день отъезда. Простившись с родными и знакомыми, Крабб, с небольшим чемоданом под мышкой и тремя фунтами наличных денег в кармане, сел на небольшое судно и отправился в путь, напутствуемый благословениями матери и упрёками отца, и лелеемый самыми радужными надеждами, которым суждено было осуществиться только после целого ряда бедствий, обрушившихся за его голову по приезде в Лондон и терзавших его в течении всего 1780 года.
Прибыв в Лондон, Крабб нанял убогий чуланчик, купил себе огромный парик, без которого в ту пору нельзя было показаться на улицу, отнёс разным книгопродавцам привезённые с собой произведения своей непризнаваемой музы, и, положись, но своему -обыкновению, на полю Божию, окунулся в океан нескончаемого труда, состоявшого в чтении старых писателей, усовершенствовании своей версификации и испытании своих сил во всех родах литературной деятельности. Не отдыхая ни минуты. не позволяя себе ни малейшого развлечения, питаясь одним молоком и хлебом, бедный поить терпели во выжидал своего часа, надеясь каждую минуту, что дверь его чулана отворится и в неё войдут издатели с лестными отзывами и выгодными предложениями, касательно произведений его, прочитанных в рукописи. Но издатели не являлись. Между-тем - как это почти всегда случается в подобных обстоятельствах - деньги выходили и все бедствия, неразлучные с безденежным положением человека на чужбине, выступали перед Краббом во всём своём ужасе. Наконец, месяца через два-три по прибытии нашего поэта в Лондон, положение его обозначилось совершенно ясно, а все надежды, поддерживавшие его до-этих-пор, разлетелись прахом, так-как мелкия его стихотворения, розданные по редакциям разных журналов, возвратились к нему назад, не будучи признанны удобными для напечатанья, а поэма его "Кандидат на выборы". изданная кое-как книгопродавцем Пейном, прошла почти незамеченной. Но, не смотря на весь ужас своего положения, Крабб всё ещё надеялся, что обстоятельства переменятся и, полный непоколебимой веры в Провидение, продолжал трудиться и терпеть. Прошло ещё долгих девять месяцев, бывших одной сплошной цепью неудач, страданий и несбывшихся надежд. Наконец, обстоятельства его дошли до страшного кризиса. Голод в буквальном смысле этого слова, глядел ему в лицо и тюрьма начинала казаться желанным прибежищем - лучшей надеждою. Наученный суровым опытом, он понял, наконец, что только поэты с громадным дарованием способны сами пролагать себе путь, не нуждаясь в помощи чужого человека. Тогда он решился не выступать более на литературное поприще, но посоветовавшись прежде с людьми, понимающими дело. Но к кому обратиться за словом поощрения и рукой помощи? Думая таким образом и перебирая в уме имена многих известных людей, знакомых ему по одним слухам, он, в счастливую для себя минуту, произнёс имя Борка, которого чтил, как украшение родины и как одного из совершеннейших людей во всём свете.
Получив письмо Крабба, которое, по словам его сына, дало его отцу и "жизнь, и независимость, и славу, и годы счастья", великий Борк принял бедного поэта как нельзя лучше и, усадив его у себя в кабинете, сказал: "Письмо ваше я прочитал несколько раз. Оно показывает в вас честного, благородного, умного и способного человека. Вы можете быть плохим и отличным поэтом - это мы узнаем, познакомившись с вашими стихами; по теперь не в стихах дело. Вы не останетесь в нужде и без работы - даю вам в этом моё слово."
"Краткое свидание моего отца с Эдмундом Борком - говорит сын Крабба - навеки изменило всю его судьбу. Он вошол в кабинет оратора печальным авантюристом, без одного шиллинга, без надежд и бодрости, и вышел из него "поднятым человеком", вполне уверенный в своей будущности."
Благодаря ходатайству Борка, поэма Крабба "Библиотека" была напечатана книгопродавцем Додслеем, в 1781 году, причём вся выгода от её продажи была предоставлена автору. Затем, несколько месяцев спустя после первого свидания Крабба с Борком, первый доставил последнему несколько отрывков из новой своей поэмы "Деревня". Знаменитый оратор сам прочёл их и дойдя до той страницы, на которой автор описывает ласточек, роями столпившихся на мрачном морском берегу и ожидающим попутного ветра для отлёта {Почти-что в самом начале поэмы. Читатель найдет перевод этого места в предлагаемом издании.}, сказал: "Теперь я вижу истинного, самостоятельного поэта!" С того дня личное влечение Борка к Краббу приобрело новую силу - и поэт в потёртом кафтане сделался домашним другом у государственного человека. Однажды, беседуя с ним в кабинете о "Георгинах" Виргилия, молодой поэт, цитируя лучшия места поэмы, выказал свои несомненные познания в латинском языке. Это обстоятельство очень обрадовало Борка - и он спросил у Крабба: имеет ли он призвание к духовному поприщу? Крабб отвечал утвердительно. "В таком случае, дело ваше устроено", сказал Борк - и на другое же утро сам побывал у епископа Норвичского, с просьбой устрониь судьбу дорогого ему человека. Епископ обещал - и, спустя некоторое время, исполнил своё обещание: Крабб был сделан пастором и назначен домашним капелланом в замок герцога Рутленда Больвуар-Кастль, куда он вскоре и отправился, простившись с Борком и его друзьями, Джонсоном, Фохсом, Рейнольдсом и другими. Проезжая к новому месту своего жительства, замку Бэльвуар-Кастлю, Крабб, конечно, не мог но сделать порядочного крюка и не побывать в несчастном городке Альдборо, куда влекло его желание повидаться как с родными, так и с своею верною мисс Ильми.
Несчастный искатель приключений, нищий мальчик, неизвестный лекарь, возвращался на родину первокласным писателем, капелланом герцога Рутленда, другом Эдмунда Борка, Карла Фокса и Джосуа Рейнольдса. Отец, братья и сёстры встретили его радостно; но матери он уже не застал в живых: увы! она умерла не задолго до его приезда, не дождавшись его успехов. За-то чувства мисс Сары не изменились ни сколько: будущность сияла впереди и воображение рисовало пленительные картины скорого счастья. Мистер Крабб старший не мог нарадоваться успехам сына, и один раз, отведя его в свою комнату, показал молодому поэту экземпляр поэмы "Библиотека" весь переписанный его собственной, честною, малограмотною, отцовскою рукой.
С приездом герцога Рутленда в свой замок, Краббу пришлось снова проститься с людьми, дорогими его сердцу и отправиться к месту своей службы. Герцог и герцогиня Рутленд, любя Эдмунда Борка, полюбили и человека ему близкого. Влюблённые друг в друга и счастливые своею молодостью, они желали видеть вокруг себя довольные лица и потому употребляли много денег на благотворения но соседству, вследствие чего Краббу, как капеллану замка, пришлось Припять на себя, в числе других обязаоностей, и обязанность милостыне-раздавателя. Впрочем, эха довольно хлопотливая обязанность пришлась Краббу как нельзя более но сердцу - во всяком случае гораздо более многих других, как, например, чтения молитвы за обеденным столом перед сотней блестящих гостей, или присутствия на охоте, но древнему обычаю, никогда не происходившей без пастора, что его, человека робкого и застенчивого, часто весьма стесняло. Крабб прожил в замке герцога Рутленда около года, то-есть до назначения герцога лордом лейтенантом Ирландии. По получении известия о своём новом назначении, владетель, Бельвуар-Кастля предложил поэту служить вместе с собою; но скромный пастор, предпочитая тихую жизнь в роде Векфильдского священника, треволнениям политической жизни, отказался от лестного предложения доброго герцога и остался приходским священником. По отъезде семейства Рутленда в Ирландию, Крабб немедленно отправился в Беккльз, местожительство своей невесты, и, обвенчавшись с мисс Сарою, возвратился в свой приход. Здесь, в самом конце прошлого столетия, написал он свою крошечную поэму "Газета"; затем, в 1807 году, издал одну из больших и, притом, едва ли не лучшую из своих поэм "Приходские Списки", манера и подробности которой, по словам даровитого редактора "Эдинбургского Обозрения", Джеффри, далеко оставляют за собой всё, что нам так памятно из более общих достоинств "Деревни", а в 1809 году окончил самую знаменитую из своих поэм, вышедшую в свет в том же году под скромным названием "Местечко". Эта последняя поэма состоит из ряда писем, посвящённых описанию небольшого городка, его занятий, торговли, обитателей, увеселений и прочого. Успех "Местечка" был громадный. Последним произведением Крабба были "Повести в стихах", изданные в 1812 году, и "Сельские Разсказы", вышедшия в свет в 1819 году.
мирно занимаясь своим делом и почти не подозревая собственной знаменитости. Двое взрослых сыновей, получив места по соседству, оживляли его уединение своим присутствием. Оба они были женаты - и толпа ребятишек окружала поэта, всегда любившого детей до слабости. Это завидное спокойствие было нарушено, в 1814 году, громовым ударом, едва не сведшим поэта в могилу. Этим роковым для него ударом была смерть верной и дорогой спутницы его светлого существования, мистрисс Сары, скончавшейся после тяжкой болезни на шестьдесят-третьем году своей жизни. Эта всеми давно ожиданная смерть поразила поэта, как громом. Он занемог и несколько дней был между жизнью и смертью. От болезни Крабб перешол к мрачной меланхолии, перед которой оказались безсильными все увещания сыновей. Бросив дела и приход, старик поскакал к местам, по которым, за 40 лета назад, бродил влюблённым юношей, объездил места, где жила его невеста, выплакал все свои слёзы, глядя на окно её комнаты, и, только уступая настояниям старшого сына, его сопровождавшого, вернулся домой; но дома снова впал в тоску, близкую к отчаянию. Друзья и дети поэта, видя, что оставлять его в том месте, где каждая мелочь напоминала ему недавнюю потерю, было невозможно, стали хлопотать о переводе его в другой приход. Благодаря вмешательству молодого герцога Рутленда, сына того, который когда-то один из первых приветствовал юную музу поэта, дело это было вскоре улажено - и Крабб получил духовную должность в городе Троубридже. Вместе с поэтом переселились туда и все дети его и внуки, причём старший сын его, Джон, был назначен в помощники своему отцу. Первое время пребывания Крабба в Троубридже не обошлось без небольших столкновений с прихожанами, которым он показался с первого раза человеком грубым и не любезным, благодаря своей наружной суровости и неразговорчивости. Но вскоре дело уяснилось - и Крабб по прежнему стал дорогим посетителем в каждом семействе, любимцем мужчин, за свои мужественные качества, и идолом женщин, за свою старосветскую, скромную, хотя и немного изысканную, любезность. Закат доброго и милосердого человека был также ясен, как и вечер его жизни. Он скончался 3-го февраля 1832 года, тихо и спокойно, среди своих друзей и всего семейства. Последними словами его были: "Да благословит вас Бог!"
ИЗ ПОЭМЫ "МЕСТЕЧКО".
1.
ВСТУПЛЕНИЕ.
|
Ты просишь описать наш город? Правда, все мы,
Поэты праздные, такия любим тэмы;
Но кто жь опишет так, чтоб ясно понял ты
Все зданья, улицы, все местные черты?
Поэт 1), поспевший нам флот греков в песне чудной,
Съумел-ли б так воспеть и город многолюдный,
Съумел-ли б он в стихах изобразить ряды
Строений, ратушу, бульвары и сады?
И мне-ль изследовать, идя из дома в домы,
И хату нищеты, и пышности хоромы?
Нет, кистью, не пером, представил я б живей
Местечки, города, все скопища, людей.
Но будь по твоему: часть сцены нарисую,
А ты фантазией дополни остальную.
Хоть с этого дворца, где жил наш бывший мэр,
Пока но доберусь до тех лачуг последних,
Полузасыпанных песком у волн соседних.
Где сети с вершами развешаны всегда,
Где чинит грязная рыбачка неводе,
Во ожидании, покуда с рыбной ловли
Придёт усталый муж и сбросит для торговли
Животрепещущий свой груз, который ждёт
Ужь от жены его усердья и забот.
Вот город! Могут-ли подобные картины
Тебя отвлечь от нив, от ручейка долины?
Иди-жь в тенистый сад и полюбуйся там,
Как пробирается между кустов к нолям
Ручей извилистый, прозрачный и ленивый,
Где шепчет в камышах норой зефир игривый,
Где. как царица вод, с зелёного ковра
Подъемлет лилия 2) цветок из серебра
И, замедляя бег потока на мгновенье,
Но чтоб ты мог понять всю малость ручейка,
Вот наша пышная перед тобой река.
Безостановочно, в стремленьи горделивом,
Прилива натиск в ней сменяется отливом:
То повышает вдруг реки могучий ток,
То к морю катится, и грозен и глубок.
Здесь берег окаймлён узорами солянки, 3,)
Там тлеет водоросль в песках прибрежной банки;
А выше тянется гряда из нечистот,
Сюда набросанных напором сильных вод.
Но тинному руслу, с усильем подвигаясь,
Едва скользит ручей, на мели натыкаясь;
Удильщик на корме стоит спокойно в нём
И, весь внимание, следит за поплавком,
А рыба резвая, пригретая лучами,
Гуляет перед ним игривыми стадами.
Не таковы суда на гордой здесь реке;
Здесь не заметишь ты в ничтожном челноке
Нигде удильщика; другия здесь картины -
а, фрегаты, бригантины.
За-то увидишь здесь, в прилив морских валов,
Как устриц достаёт бедняк-устрицелов.
Продрогший до костей, слагая устриц в ведра,
Окоченелыми стуча руками в бёдра,
Чтоб защитить себя от холода пучин,
Из фляжки тянет он разбавленный свой джин
И, пальцы разогрев сей жидкостью коварной,
Вновь принимается за труд неблагодарный.
Его увидишь ты опять в вечерний час,
Когда толпу гостей сзывает клуб у нас,
Где на столах лежат и трубки и газеты,
Где ценится бокал, дымится ром согретый.
Тогда-то посреди избытка всяких благ
Всех криком радует устрицелов-бедняк,
И кто откажется тогда от сладкой нищи,
Которую продаст им за безценок нищий.
Вот пристань! Посмотри, как мелкия суда
Товары разные привозят к нам сюда;
В обмен на корабли везёт продукты края.
Послушай, что за шум на грязной мостовой,
Загромождаемой отвсюду, как стеной,
Рядами ящиков, бочёнками, тюками,
Богатством разных стран, прибывшим с кораблями.
Какая суетня! Какой повсюду крик!
Как говорлив моряк! как груб и зол мужик!
На верфи, с пристанью в трудах и шуме споря,
Громады кораблей здесь создают для моря.
Вот длинный киль: в волнах он будет вскоре скрыт;
Вот брёвна толстые, из коих корпус сшит;
В них медленно болты вгоняются ударом;
Трещат слои досок, сгибаемые паром;
Над верфью вьётся дым и далеко кругом
Ты слышишь смрад смолы, растопленной огнём.
А там, у берега, полу-нагия дети
Полощутся в воде, иль разставляют сети,
Или качаются, повиснув на снастях,
Иль, лодкой завладев, идут на парусах.
Что английский моряк, волнам вверяясь гордо,
Неустрашим ничем и, славою побед
Отцов своих гордясь, от самых детских лет
Безстрашно с грозною они дружатся влагой
И сельских мальчиков дивят своей отвагой.
Но прежде чем уйдём от этих шумных сцен,
Взгляни, какие здесь сокровища у стен!
Вот уголь каменный! вот кокс навален кучей!
В печах там известь жгут: смотри как вьётся тучей
Дым едкий! он пройдёт, и ночью в тех печах
Увидишь ты огонь, пылающий в потьмах.
Тогда и наш маяк зажжог свою лампаду,
Чтоб в море осветить подводных скал громаду.
В деревне всё не так! Все сцены там полны
Богатой прелести, веселья, тишины.
Там, сидя на скамье под тенистым навесом,
Богатый видишь ты пейзаж, обвитый лесом,
Где блещет озеро и где, лишь смолкнет день,
Выходит сторожко из-за руин олень.
Где учить школьников наставница-старушка.
И эта кузница, где слышен шум мехов,
И эта мельница с жужжаньем жерновов.
А как там вечер тих! В тот час, когда из сада
Повеет свежестью вечерняя прохлада,
Ты всходишь на курган и видишь, как под ним
Далёкий город наш в седой облёкся дым;
Как утомлённые работой поселяне
Торопятся домой, мелькая по поляне;
Как медленно стада проходят в брод ручей
И как их пастухи, пришедшие с полей,
Баранов и коров в закуты загоняют
И, опершись рукой на посох, отдыхают.
Мы режем изгородь, деревья мы стрижом:
Свободно ничему рости мы не даём.
Идём-ли чрез пустырь, иль в ближния селенья
Везде мы чувствуем морския испаренья.
Зловоньем сточных труб у нас заражены
Тропы, ведущия на эти крутизны.
Где клевер наш ростёт, где жатву мы сбираем.
С гвоздми набитыми ограду вкруг полей
Мы строим из досок разбитых кораблей.
У нас глубоко рвы вокруг садов прорыты,
Во рвах от хищников канканы, ружья, скрыты
Иль скользкая чрез ров, положена доска,
Вводявшая в обман бродягу-бедняка.
Вот с милым садиком стоит вдали избушка!
Войдём в неё! в ней дверь отворена. Старушка,
Хозяйка хижины, ушла на ближний пруд
С кувшином за водой. Авось забудем тут
О душном городе! Войдём в избу без спроса!
Но нет! вот признаки, что это дом матроса:
Вот куртка синяя, бот парус челнока,
Вот толковый платок для шеи моряка,
Собранье раковин красивого узора
И шуба тёплая с льдяного Лабрадора.
Чтобы из города дойти до муравы,
Нам надо миновать болота, топи, рвы.
Лениво тянется ручей, заросший рязкой,
А сколько здесь цветов невиданной красы,
Пахучих вересков! Вот каменной росы 4)
Листы багровые блестят как бархат нежный,
Служа для пигалиц постелью безмятежной.
Отсюда недалёк и шумный наш воксал,
Где по воскресным дням народом полон зал,
Сюда свободные от дел приходят гости,
Здесь пьют на воздухе свой чай, играют в кости,
Здесь наслаждаются, усевшись вкруг столов,
Под тенью этих лип семейства бедняков.
Сюда спешит матрос с красоткой набелёной,
Лихач-мастеровой и франт-лакеи влюблённый -
Толпа работников, желающих хоть раз
В неделю провести в весельи праздный час.
Видаль-ли море ты? к нему придём мы вскоре...
Нет, не видал! так ктожь тебе опишет море?
Проснётся-ль в час грозы, иль дремлет в летний зной,
Всегда величествен наш океан седой.
Промчится по морю за тенью тень густая,
Ужь светлая лазурь и зелень волн морских
То потемнеет вся, то просветлеет вмиг.
Порой и марево, обманывая око,
Нам кажет корабли поднятыми высоко.
А в полдень, в летний зной?Вот с берега отлив
Сбежал, песчаное пространство обнажив.
Над кряжем ближних скал, палимых зноем лета,
Сверкая, движутся в смешеньи струйки света
То воздуха встают нагретые слои
И спорят с холодом сходящей вниз струи.
Спит море; грудь его, подумаешь, вздыхает:
То вдруг подымется, то снова упадать.
Ленивая волна, змеясь у берегов,
Вползает медленно по отмели песков
И, осмолённый чолн, качаясь тихим плеском,
Обратно катится, взор ослепляя блеском.
Как бы прикованы, на зеркале зыбей
Едва колеблются фантомы кораблей.
Напрасно по струям поверхности спокойной
Ты в даль туманную стремить пытливый взор:
Недвижно спит кругом безбрежных вод простор.
Но вот на горизонт вдруг тучка набежала -
И море дрогнуло, и зыбь затрепетала:
Так грозный великан, внезапно пробуждён,
Нахмурит бровь свою и вновь впадает в сон.
Взгляни-жь теперь за зыбь в час зимней непогоды,
Когда громадой тучь покрыты неба своды!
Не даром перед тем, из-под своей брони
То выходя на свет, то кроясь в ней, два дни
Неповоротливо кружилась черепаха,
Свирепо-мрачная, предтеча бурь и страха.
Смотри, где ты вчера так тешил взор с скалы.
Ужь над валами там, дробясь, встают волы
И хлещут пеною. Чу! как ревут пучины!
Как горы чорные, громадных волн вершины
Сгибаясь, надают и вновь встают, встают
И, кажется, в покой ужь вечно не придут.
Бегут, как-будто бы между собою споря,
Кто первая взбежит на каменную круть,
Чтоб, здесь обрушившись, в обратный мчаться путь.
С свирепой силою, в величии угрюмом,
Здесь волны о гранит дробятся с страшным шумом,
И, глыбы оторвав от каменной скалы,
Обратно в море мчат вспенённые валы.
Вот птица бурная 5) вдали в волнах ныряет
С семейством выводков, иль б брызгах волн мелькает,
То приподымется, то скроется в волне
И словно тешится на бурной глубине.
А там, от выстрелов ружейных ускользая,
Над бездной носится крикливых уток стая,
То вся растянется б предлинную черту,
То тучею густой излетит на высоту -
И с крином из дня в день протяжной вереницей
Несётся с севера станица за станицей.
А тут, у берега, между гранитных глыб,
Иль пустятся лететь и, встретив ветр порывший,
Ст. ним долго борются; по, силою противной
Увлечены назад, измучены борьбой,
Сливают с бурею печальный голос свой
И, белые как снег, сложив проворно крылья
На отдых падают в зыбь моря ох безсилья.
Уж день смеркается! Свист ветра, моря шум
Страшат трусливого, тревожат смелых ум,
Но только не того бродягу, что с кургана
Чернеет в брызгах волн под дымкою тумана.
Контрабандист и вор, бродя в тьме ночей,
Он ждёт добыч себе с разбитых кораблей.
Вот что-то по волнам плывёт; он смотрит зорко,
Добычу чует он и, бросившись с пригорка,
Вкруг озирается, страшась, чтоб вор другой
Не завладел его находкой дорогой.
Вот вытащил, глядит и, отскочив с невольным
Испугом, голосом бормочет недовольным.
"Что Бог тебе послал?" - "Ужасно! погляди:
"
Но чу! ты слышишь крик? корабль знать гибнет в море.
Всё громче, громче крик! он предвещает горе.
Так точно! вот корабль чернеет. На корме
Огни, зловещий знак, я вижу в бурной тьме.
Вот увидали их и в городе; с утёсов
На помощь гибнущих спешат толпы матросов.
За ними женщины бегут, моля мужчин
Не подвергать себя опасности пучин.
Смотри, как вихрь клубит на бледных жонах платья!
Какой ужасный крик, какая брань, проклятья
И плач и жалобы! А ветер всё сильней
Ревёт и бесится в жестокости своей.
Взгляни, вон девушка, вся в трепете испуга,
Схватила в руку возлюбленного друга.
"О милый, не ходи!" - "Я остаюсь с тобой." -
И дева в ужасе: "останься, милый мой!"
Усилья тщетные! спасенья нет несчастным!
Всё ближе их корабль несёт к скалам опасным.
Его спасти нельзя! Таких жестоких волн
Но свет на берегу им виден без сомненья -
И молят помощи: напрасны их моленья!
Вот месяц выглянул из-за тяжолых туч
И кинул с высоты на полны светлый луч.
Величье грозное! ужасная картина!
Как озарилась вдруг свирепая пучина!
Но туча чорная луну заволокла -
И воцарились вновь повсюду страх и мгла.
Ужь криков не слыхать, огней не видно боле;
Один лишь по морю гуляет ветр на воле.
Но вот и моряки уходят но домам:
Мы рождены страдать, молиться должно нам!
Прогулка кончена. Ужь сумерки спустились.
Теперь забота спит, труды угомонились;
Теперь приятели, засев за чинный вистъ/
Не слышать на море зловещий ветра свист;
Теперь таверны шум, или концерта звуки
Дадут нам способы разсеять бремя скуки.
Афиши громкия зовут в театр теперь,
Где пенье, зрелища и шумные веселья
Помогут нам вполне убить часы безделья.
Не то по улицам пойдём скитаться: там
Мы встретим бедняков, спешащих ко дворам.
Теперь в нестройный, гул сливаются там речи,
В трактирах яркия мелькают в окнах свечи
И светят пьяному матросу, вдоль стены,
Бредущему домой в объятия жены.
Теперь, когда всё спит и умолкает в мире,
Жизнь пробуждается и вновь кипит в трактире.
За-то, как тихо всё над сонною рекой,
Где лишь услышим мы прилива шум глухой,
Иль бедных рыбаков припев однообразный,
С которым бот они на берег тянут грязный,
Иль дальний благовест, раздавшийся в тиши
На башне городской за упокой души.
Так, помогая мне фантазией своею,
О нашем городе составишь ты идею,
Способен улицы, вид моря описать?
За-то когда к другим приступим мы предметам,
Предметам более доступным нам, поэтам -
К изображению людей и дел людских -
Тогда певучее польётся самый стих
И жизнь изобразит с счастливейшим успехом
Порою с горестью, порой с весёлым смехом.
|
Д. Мин.
1) Гомер.
2) Белая водяная лилия - Nymphnca alba.
3) Salicornia ботаников.
4) Каменная роса (Asplenium Trichomanos) из породы папоротников.
5) Буревестник - Procellaria зоологов.
2.
ПИТЕР ГРАЙМС.
|
Наш добрый Литер Граймс, рыбак ещё с-издетсва,
Трудами снискивал для пропитанья средства,
И, в бедной хижине живя один с женой
И сыном, не роптал на скудный жребий свой.
Он с рыбой каждый день являлся в город летом,
Лишь но воскресным дням он рыбы не ловил
И сына в Божий дом молиться приводил.
Но вскоре юный Граймс от рук отца отбился;
Сперва не слушался, потом над ним глумился
И презирал его. Когда же, наконец,
По смерти матери, скончался и отец,
Сын-Питер, с похорон зайдя в кабак близь моря,
Вдруг вспомнил прошлое и прослезился с горя.
Тут только в первый раз он вспомнил со стыдом,
Как непростительно он дерзок был с отцом;
Как часто, позабыв долг сына, долг священный,
Он старца огорчал строптивостью надменной;
Как ст. бранью из дома однажды он бежал,
Когда отец ему Евангелье читал
И говорил: "мой сын, ведь это жизни слово
- "А это жизнь сама!" он отвечал сурово.
И вспомнил он тогда, как старый Граймс пред ним
Стоял, испуганный глумлением таким;
Как, обезумленный порывом буйной страсти,
Не хочет над собой, и как тогда старик
Старался обуздать его безумный крик.
И мало этого: он вспомнил, как в то время
Добрейшему отцу в его седое темя
Он святотатственной рукой нанёс удар,
И как стонал старик: "когда ты будешь стар,
И будешь сам отцом, и жить на воле станешь,
Тогда поверь, мой сын, меня не раз вспомянешь!"
Так Питер размышлял за пивом в кабаке
И с горя пронял всё, что было в кошельке.
И вот! разгульную он начал жизнь на воле,
Одним лишь тяготясь, что часто по неволе
Был должен покидать и карты, и вино,
Добро отцовское пропив давным давно,
Что деньги на вино, для карт, для жизни пьяной
Пришлось ужь добывать работой постоянной.
Глазами жадными он стал глядеть на всех;
Он совести не знал, законы ставил в смех,
К чужому вечно он тянулся с думой чорной;
Причалив к берегу и бросив там весло,
Нередко по ночам он шол на ремесло;
Нередко, на спину взвалив мешок набитый
Морковью, репою, в чужих садах нарытой,
Иль сеном, вырванным из чьих-нибудь стогов,
Он крался вдоль плетней с обкраденных дворов.
Так, промышляючи нечестными делами,
Разстался он с людьми как с злейшими врагами.
У взморья, под скалой, землянку вырыл он,
Где был его ночлег, где был ворам притон!
Но злой душе его всё не было покою:
Хотел он властвовать над чьей-нибудь душою,
Хотел он мальчика в рабы себе достать,
Чтоб дерзкою рукой без жалости терзать,
И он надеялся, что рано или поздно
Созданье Божие найдёт, чтоб мучить грозно.
Он знал, что в Лондоне в то время был народ -
Он и поныне есть 1) - вербующий сирот,
В неволю тяжкую детей, подобно овцам,
В неволю худшую, чем за стеной тюрьмы:
Так очищали там сиротские домы!
У этих-то людей с их совестью торговой
Достал себе в рабы сиротку Граймс суровый.
И мы хоть тотчас же узнали стороной,
Что в синей курточке и шапке шерстяной
К тирану Питеру попался мальчик в сети;
Да кто же знать хотел, какие изверг плети
Сплёл для несчастного? какие вдоль спины
Ребёнка страшные рубцы положены?
Да кто же спрашивал, как в стужу мальчик-нищий
Дрожал от холода? и сколько в день он нищи
От Граймса получал? Да кто же говорил:
"Послушай, Питер Граймс, ты парня заморил!
Приятель, сам пойми: ведь, сытый и свободный,
Он больше вынесет трудов, чем раб голодный!"
Никто не думал так; но каждый, слыша плач,
Спокойно говорил: "Опять за плеть палач!"
Работой изнурён, побоями запуган.
Вставая до зари и спать ложась в слезах -
Днём плакать он не смел! - бедняжка чах да чах.
Пощады он не знал: избит, от страха бледный,
Он отворачивал лицо и ночью, бедный,
Рыдал наедине; а бешеный калач,
Хозяин, с радостью услыша детский плач,
Зубами скрежетал: теперь он мог удобно
Созданье Божие терзать и мучить злобно!
Так мальчик в голоде, в нужде, вёл жизнь свою,
Без утешителей, один в чужом краю.
Сон не был для него отрадой в жизни трудной,
В нём голод не стихал от пищи грубой, скудной.
И вот от голода он начал воровать,
От страха пред линьком привык ребёнок лгать.
Три года долгие таких страданий длились,
Потом для мальчика все мука прекратились.
"Граймс! как же умер он?" стал спрашивать народ.
"Он мертвым найден мной в постеле", молвил тот.
"Да, умер бедный Сам!" сказал со вздохом Питер.
Однако в городе пошла о том молва;
Все стали спрашивать: имел ли Граймс права
Ребёнка изнурять работой самовольно,
Морить от голода, наказывать так больно?
Но все сомнения остались без улик:
Граймс был невозмутим, к притворству он привык.
Другого мальчика добыл он также скоро,
Закабалив в рабы по силе договора.
Какой же был конец? Раз ночью на реке
Он с мачты сорвался и потонул в садке,
Где рыбу Граймс держал и где, как полагали,
Ребенок сам собой мог потонуть едва ли.
"Поверьте, это так!" ответил Граймс. "Он взлез
На мачту - мальчик был повеса из повес -
Шалил, да и упал оттуда в люк, где рыба."
Здесь в трупе указал на место он ушиба.
А что жь присяжные? - У них шол долго спор.!
Но всех уверил их спокойный Граймсов взор.
Люк крепче запирать, чтоб дети не шалили.
И - кто б подумать мог! - такой намёк нотрёс
Сильнее совесть в нем, чем строгий наш допрос.
Так, вновь оправданный перед судом присяжных,
Опять пустился Граймс искать детей продажных.
И вот, по-прежнему задаток заплатя,
Он в третий раз в рабы закабалил дитя -
Малютку милого, с лицом столь кротким, нежным,
Что стало жаль его и рыбакам прибрежным,
И бедным жонам их: все думали, что он
От крови не простой на свет произведён.
"Наверно, это сын кого-нибудь из знатных,
Который погубил в сетях своих развратных
Простую девушку и бросил, разлюбив."
Не знаю: этот слух правдив был, или лжив;
Но дело в том, что все пленились мы сироткой
С столь добрым личиком, с такой душою кроткой.
Со всеми вежливый, готовый завсегда
Сносить без ропота все тягости труда,
Не изнемог совсем, и нам казалось чудо,
Как долго так могло столь слабое дитя
Сносить лишения, все горести шутя.
Но тут не без, причин: охотно мы снабжали
Всем нужным мальчика, кормили, одевали.
К томужь и грозный Граймс, хоть дерзкою рукой
И плетью из ремней тиранствовал порой,
Однакожь, прежние храня в уме примеры,
Ударов и толчков не расточал без меры.
Раз случай рыбаку на ловле так помог,
Что сбыть по мелочи всей рыбы он не мог;
Тогда продать её он в Лондоне решился.
Малютка болен быль, поплыть с ним согласился.
И вот, пока рекой шол бот на парусах,
Бедняжка мог ещё скрывать на сердце страх;
Когда же в бурное они вступили море,
Он в ужасе припал в коленам Граймса. Вскоре
В ладье открылась течь; тут ветер стал крепчать,
А море цениться и страшно бушевать;
Потом - но лучше пусть раскажет остальное
Сам Питер. Он сказал: "заметивши из глаз,
Что подмастерье мой слабеет каждый час,
Я, чтоб помочь ему, стал гавани держаться,
Но к ней за бурею никак не мог добраться.
Тут рыба у меня заснула, а потом
И подмастерье мой заснул последним сном!"
"О изверг!" выслушав рассказ сей в недоверьи,
Рыбачки вскрикнули: "убил он подмастерья!"
Затем он снова был потребован к суду,
Где, смело выдержав допрос судей, в виду
Всех наших горожан, он всем на свете клялся,
Что с мальчиком всегда как с сыном обращался.
Но строгим голосом ему заметил нар:
"Не смей же брать детей-в прислуги, лицемер!
Впредь взрослых нанимай: их плеть не испугает
И каждый станет спать и есть как пожелает!
Свободен ты теперь! Но помни: если раз
Ещё к нам явишься, то не пеняй на нас."
Что ужь работники к нему не нанимались.
Один он лодку грёб и сети в глубь пучин
Один закидывал и вынимал один;
Ужь больше он ни с кем не дрался, не бранился,
Один работал он, один вздыхал и злился.
Так осудил себя угрюмый Питер сам
Прилива каждый день по целым ждать часам,
Глядеть на грустные одне и те ж картины,
На чахлые кусты, на топь и заводины;
В прилив смотреть на край, водою понятой,
В отлив - на топкий ил, поросший осокой;
Тут видеть, как смола от зноя солнца тает
И, дуясь в пузыри, с бортов ладьи стекает;
Здесь в груды трав морских, несомыхт* по реке
Волной ленивою, врезаться в челноке.
Бывало, в знойный день, когда струёю робкой
Вода на убыли сквозь ил сочится топкий,
Прибитый медленным течением реки
К обоим берегам на тёплые пески,
Ноту ни голову и смотрит с мрачной думой,
Как в тинистом русле чуть движется струя,
Густая, мутная, как чорная змея;
Как на песке угрей вертлявое отродье,
Волной забитое, играет в мелководье;
Как слизни клейкие, ворочаясь в песке,
Влекутся медленно к сверкающей реке.
Там часто он лежал, взирая сонным взглядом
На раков, по песку к воде ползущих задом,
Иль внемля, как кричит печально рыболов,
Как звонко в воздухе несётся клект орлов.
Когда жь на топь болот, друг другу криком вторя,
Качнуть со всех сторон слетаться птицы с моря,
Он слышал, как, упав на дремлющую зыбь,
Крик ужасающий подъемлет ночью выпь. 2)
Мечтами чорными томим, как тяжким грузом.
Нередко он стоял перед открытым шлюзом,
Где, мелкою струёй сочась между досок,
Песнь заунывную, шутя, журчит поток,
Тоской и трепетом переполняют душу.
Но, кроме этих сцен, там три стоянки есть,
Где Питер никогда не смеет стать, ни сесть;
Он, приближаясь к ним, всегда свернёт с дороги,
Иль громко запоёт, душевной полн тревоги.
Нигде ужь он не мог прогнать своей тоски.
Раз в город он пришол; по братья-рыбаки
Его не приняли, а жоны их всем хором:
"Ну, бьёшь ли, Граймс детей?" кричали, встретясь с вором.
И даже уличный шутливый рой детей -
И тот, гонясь за ним, кричал: "вон, вон злодей!"
И Граймс с проклятьями, бросая в них каменья
Бежал из города, ища уединенья.
И стал он снова жить один среди степей,
Которых грустный вид был с каждым днём грустней.
Весь день на челноке, весь день в работе трудной,
Он, злейший враг людей, вздыхал в глуши безлюдной
О братней помощи хоть чьей-нибудь руки,
Чтоб сети кто помог извлечь со дна реки,
Хватает чайка рыб, а он - комки лишь тины.
Болезнь, которую не смел он и назвать,
Тут стала с каждым днём страдильца посещать.
С невольным трепетом скитался он без цели;
Его страшили сны. Не раз, вскочив с постели,
Он пробуждался вдруг, испуган в час ночной
Толпою призраков, почтой души больной -
Тех грозных призраков, какие духи ада
Лишь могут вызывать для устрашенья взгляда.
Так, брошен ближними, с отчаяньем души,
Больной, отверженный, влачил онъжизнь в глуши,
Один, вдали от всех; но и в своём недуге
При виде каждого он вздрагивал в испуге.
Прошла зима и вот, с началом тёплых дней,
Опять в купальни к нам стеклась толпа гостей,
Рой праздных странников, что в зрительные трубки
Готов весь день смотреть на корабли, на шлюпки,
На пристань шумную, на лодки рыбаков -
На всё, что ново так глазам не моряков.
Какой-то лодочник. Бездомный, как в изгнаньи,
То вверх, то вниз реки, он плавал целый день.
То целый день стоял на якоре, как тень.
Он с виду походил на рыбака, хоть с лодки
Вкруг лодки плавали станицы птиц морских,
Но он не обращал внимания на них.
Как-будто в чудный сон глубоко погружонный,
Он взор безсмысленный вперял в поток бездонный,
Влекущим мысль его на страшные дела.
То был наш Питер Граймс! К нему пришли матросы;
Кто утешал его. кто предлагал вопросы,
Кто говорил: "пора покаяться во всём!"
Он вздрогнул, бросил бот и, ужасом гонимый.
Стол рыскать по полям, как зверь неукротимый;
Но, вскоре пойманный и наглою толпой
Гонимый, помещон в больнице городской.
Прибрежных рыбаков, услышав крик и стоны
Того, кто был для них, как изверг, нестерпим,
Забыв тут ненависть, вдруг сжалились над ним.
Страшна казалась им, достойна сожаленьи
Оне-то с ужасом и рассказали мне
О всём, что слышали, что видели оне:
"Взгляните сами, сэр, какой он страшный, бледный!
Всем телом он дрожит! ах, как он болен, бедный!
С безумной яростью в бреду глядит на нас.
Пот градом льёт со лба... Взгляните, что за муки!
С какою силой сжал костлявые он руки!"
Я стал с ним говорить; но речь его была
Он бормотал; "нет! нет! не я виновник смерти!
Он сам себя убил! он в люк упал, поверьте!
Снимите жь цепи с ног!" проговорил он в слух.
"Отец?... он не был там; зачем же грозный дух
Зачем я приведён с ним на очную ставку?
Милорд, помилуйте! Ужель казнить меня?
Ах! отложите казнь до завтрашняго дня!..."
Утихнув, он хотел привстать, чтоб помолиться.
Всё что-то бормотал, и с ужасом в лице
Стонал и вздрагивал, как при своём конце.
Большими каплями пот но лицу катился,
Предсмертной влагою потухший взор покрылся,
Вслух разговаривал. Столпившись перед ним,
Стояли мы; но он казался без сознанья,
Иль с умыслом на нас не обращал вниманья,
Стараясь тайну скрыть преступных дум своих,
Что совесть спящая в нём пробуждалась чутко:
"То был безумца бред, но с проблеском разсудка
Постойте!" он кричал, "я всё открою сам!
С-тех-пор, как в первый раз явился он
Он, лютый мой отец, который даже в гробе
Хотел по прежнему меня тревожить в злобе...
Был страшно-знойный день- Живя в моей глуши,
Давно я не встречал нигде живой души.
Но милости его - за всё ему спасибо -
По милости его, с-тех-пор, как умер он,
Не стало счастья мне, пропал покой и сон.
Измученный, я сел и стал глядеть сквозь слёзы
Но это не был сон. О, нет! Передо мной
Три грозных призрака возстали над волной.
Один был мой отец; другие два. с ним рядом,
Мальчишки бледные, подосланные адом.
Мелькали образы пришельцев неземных.
Я поднял в них весло; по духи с злой улыбкой,
Скользнув из-под него, исчезли в влаге зыбкой.
С-тех-пор лишь только в глубь закину сети, глядь -
Уйдите! сгиньте с глаз! я им кричу - напрасно!
Они стоят себе и смотрят так ужасно!
Куда ни отвернусь, куда ни поплыву,
Они везде со мной, везде их на дву
Всё слышится в ушах призыв их вероломный.
И этак каждый день, от утренней зари
И вплоть до вечера, являются все три;
Весь день зовут меня, весь день нигде проходу
"к нам! к нам ско рее в воду!"
Отцы... в них жалость есть, а этот знай стоит,
Трясёт сединами и взглядом леденит!
Веслом ударю я - в волнах раздастся глухо
Тяжолый чей-то стон, а всё я вижу духа.
"а кто вонзил мне нож?"
Он с гневим говорит; но говорит он ложь.
Случилось, правда, раз, что я за оскорбленья
Хотел убить его в порыве изступленья;
Но это ведь давно случилось и притом
За что жь, безжалостный, за что, мучитель лютый,
Он сам мне не даёт покоя ни минуты?
"Есть по течению реки три места: там
Они являются всегда моим глазам -
Какие ужасы там днём и ночью вижу!
Вот к этим-то местам, по воле их, не раз
Я должен был грести, с них не спуская глаз.
Снуют проклятые, толкутся предо мною,
"в нам в воду! к нам!" и тянут за собою -
Два беса, мальчики, и грозный мой тиран,
И с громким хохотом скрываются в туман.
Однажды, в страшный зной, когда мои мученья,
Казалось, превзошли пределы все терпенья,
С собой двух мальчиков, невыразимо зол.
О! никогда ещё не представляли гости
В глазах сверкающих такой бесовской злости!
По воле их, опять берусь я за весло;
Тут но волнам рукой провёл старик - и пламя
И кровь вдруг хлынули, как огненное знамя,
Из закипевших волк, и обдал он меня
Горячей влагою из крови и огня.
Как-будто демонам я отдан был на муки.
Когда жь очнулся я от боли, над волной,
Гляжу, стоят они, как прежде, предо мной.
"Смотри!" сказал отец - и вдруг в реке вспененной
О! что я видел там, какой там слышал крик -
Того не выразит ни чей земной язык!
"Так будет каждый день! так будет вечно, вечно!"
Сказал и скрылся с глаз!"
Несчастный вдруг замолк, бросая дикий взгляд
На женщин трепетных, которые бледнели
От страшных слов его, теснясь к его постели.
Потом, утратив речь, и зрение, и слух,
Им снова овладел. Открывши страшно веки,
Он вскрикнул: "вот они!" и - замолчал на веки.
|
Д. Мин.
1) Писано в 1810 году.
2