| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1859 |
| Категория: | Роман |
Решившись наконец на это, бедная женщина в испуге отскочила назад... только одна мать могла узнать Алексея. Болезнь уничтожила всю молодость и силы его: волосы на голове вылезли, щеки впали, глаза погасли, кожа пожелтела, выражение лица совершенно изменилось.
- О, Боже мой, - воскликнула Дробицкая, ломая руки. - Что они сделали из него? Алексей мой, милый Алексей! И я ничего не знала, когда ты боролся со смертью!
Мать разразилась жестоким гневом.
- О, эта панская сострадательность, - говорила она, - не известить мать, когда ее дитя умирает! Что ж, они воображали, что я такая же слабая, как они сами? Это подлость! Это злодейство! Ведь я имею силы исполнить то, что велит Бог... А там не было при нем ни одного дружеского лица, ни одной руки, готовой помочь!
- Ошибаетесь, милая маменька! - отозвался Алексей. - Там был граф Юноша, благородный Эмилий - и оба не отходили от меня...
- Знаю, но заменили ли они тебе мать?
- Ради Бога, будьте осторожнее! Ваша раздражительность убьет сына, - перебил Юноша. - Ему нужно спокойствие, а не болезненные воспоминания...
- Награди тебя Бог! Ты говоришь правду, - прошептала мать, успокаиваясь. - Но что вы поступили глупо, так уж глупо... Ведь я не ребенок... и не понимаю барских церемоний... ваша скрытность обижает меня... Где мое место, там я должна быть непременно!
Больного осторожно положили на приготовленную кровать, и когда Алексей осмотрелся, когда опять очутился в своей комнатке, где он провел несколько лет, хотя грустных, но спокойных, слезы ручьем брызнули из глаз его. Он пожал руку матери и брату... и взглядом поблагодарил Юношу.
- Здесь мне лучше, - сказал он слабым голосом, - теперь я чувствую, что я под родной кровлей, что здесь можно мне и простонать, и поплакать, и высказать каждую мысль мою. Спасибо вам! Я выздоровею...
Но, несмотря на все старания и заботливость окружающих родных, Алексей медленно и постепенно приходил в прежнее положение. Несмотря на молодость, болезнь оставила в нем неизгладимые следы на всю жизнь. Молодость, свежесть и силы исчезли: он встал почти дрожащим старцем, с обнаженной головой, с ввалившимися глазами и, что хуже всего, убитый душой... Только любовь к Анне, как лихорадочный сон, по временам томила его душу. Он любил еще, но это чувство обратилось в какую-то идеальную мечтательность, отравляемую горьким воспоминанием... Он постоянно видел Анну - этого ангела, улыбающегося Альберту и подающего ему свою руку... Все эти прежде любимые им люди предстали теперь в истинном виде, с человеческими слабостями и неизменным легкомыслием... Алексей теперь лучше знал их и более сожалел, чем ненавидел. Юлиан и Поля, президент, их влияние на него самого, обращение с сиротой вполне уничтожили прекрасные звезды, прикрывавшие их с самого начала. Теперь Алексей видел, что нельзя рассчитывать на эти слабые существа, что они ищут только удовольствий, развлечения и, считая себя главной целью и центром всего - всех прочих братий, смотря по надобности, привлекают к себе или отталкивают. Этот высший, прекрасный, великолепный свет теперь представлялся ему в том же самом виде, в каком он всегда видел Жербы со своими соседями, только здесь эгоизм и слабости были очевиднее.
Алексей встал с одра болезни освеженный, более зрелый, более холодный, чем прежде, и заключил своей болезнью первую часть жизни, когда мы еще верим в ангелов, в исключения и совершенства. К счастью, он не впал в другую крайность, и разум удержал его на границе, откуда свет представлялся ему тем, чем был на самом деле, то есть страшной смесью стремлений к добру и слабостям, мечты и горькой правды, добродетелей и пороков, поэзии и прозы... грязи и золота, тела и души... драматической борьбой двух начал, поочередно унижающих и возвышающих несчастного человека.
* * *
Юлиан не скоро поехал в Жербы. Сознавая свою вину, он долго и неохотно собирался туда, наконец приехал холодный, вежливый и совершенно уж не тот, каким Алексей недавно еще встретил его на постоялом дворе... Карлинский надеялся найти своего старого друга сконфуженным, боялся, чтобы он не выразил желания возвратиться в Карлин, ожидал упреков со стороны его матери, но все эти предположения и догадки не оправдались.
Алексей принял Юлиана холодно и также вежливо, с благородной гордостью и не вспоминая о прошедшем, он поспешил сказать своему бывшему другу, что здоровье не позволяет ему исправлять должность управляющего в Карлине, что другой, без сомнения, гораздо лучше поведет дела и доставит им больше доходов. Дробицкая ни слова не сказала Юлиану, приняла его с достоинством и равнодушно ушла в свою комнату: она не обнаружила ни гнева, ни обиды, хоть сердце ее кипело этими чувствами. Начались расчеты. По совету президента Юлиан привез деньги... Но лишь только он упомянул о них, Алексей покраснел и прервал его:
- Мы не согласились с паном президентом насчет направления дела с наследниками Шаи, в твоем присутствии он прямо сказал мне, что я был слишком щедр из чужого кармана. Так я назначаю эти деньги на пополнение причиненного вам по моей неосмотрительности убытка - и не приму их... Пожалуйста, не возражай, ведь ты хорошо знаешь меня... я денег не возьму! Поступите с ними, как вам угодно, а я не возьму ни одного гроша - даю тебе честное слово...
Юлиан стал в совершенный тупик. Не зная, что делать, и увидя входившего в комнату Юношу, он отправился к матери Алексея в надежде, что с нею легче покончить дело. Дробицкая, пристально взглянув в глаза Юлиану, прямо догадалась, что это значит, и сказала паничу:
- Я не могу взять этих денег... Они принадлежат Алексею.
- Но Алексей, вследствие какой-то излишней щепетильности...
- Бедные люди должны быть щепетильны и даже до излишества! - прервала Дробицкая. - Если Алексей не принимает ваших денег, то, без сомнения, видит, почему должен поступить так... Ведь и у нас есть вещи дороже денег, - прибавила она, - это чувство собственного достоинства!
Юлиан сконфузился и опять побежал к Алексею. По наставлению дяди, ему хотелось непременно кончить счеты с Дробицким, так как президент боялся, чтобы эта история не повредила ему во мнении шляхты и не помешала получить давно желаемое звание губернского предводителя дворянства. Затем Юлиан решился еще прибегнуть к посредничеству Юноши, но последнему надо было откровенно объяснить все дело.
- Изволишь видеть, милый мой, - отвечал граф в сермяге, - вы сознаете, что очень несправедливо поступили с Дробицким, а за подобные вещи не платят деньгами. У вас не искореняется исконное заблуждение, что все можно купить за деньги. Предание до сих пор напоминает вам прежнюю шляхту: содержа ее в качестве слуги, на собственном жалованье, вы и мы, целые двести лет пользовались ею в своих интересах. Начиная от войны Кокошей {Польский король Сигизмунд, названный Старым вольности, так что король уже не имел возможности открыть военных действий и по случаю наступившей непогоды должен был распустить войско. Этот случай современные писатели и назвали Кокошей, то есть куриной войной.}, в которую, как вы знаете, шляхетская независимость последний раз обнаружила себя раздражением и угрозами, до пьяных и безумных сеймов Станиславских времен, - мы постоянно трудились над порабощением братий шляхты - точно так, как в древнейшие времена сама шляхта порабощала крестьянина... Но сегодня шляхтич, а завтра крестьянин, должны будут почувствовать свое достоинство и увидеть в себе человека, равного нам по душе своей... Вы обидели Дробицкого и хотите заплатить ему деньгами. Он оставил без внимания и простил вашу глупость, но ни он сам, ни окружающие его друзья и родные, поверь, никогда не прикоснутся к постыдным деньгам.
- Пане граф, - воскликнул Юлиан, - прискорбно слышать, что вы с такой точки понимаете нас... Президент...
- Я очень уважаю вашего президента, - перебил граф, - но не вижу средства вознаградить обидное слово деньгами. Дробицкий не возьмет их, и я хвалю его за это. Он не умрет с голоду и давно знаком с бедностью, которая, право, не так тяжела, как воображаете вы, паничи!
С этим и уехал Юлиан. Дядя нетерпеливо ждал его на террасе, где подан был чай. Прекрасная Анна сама наливала его для гостей - двух Замшанских и семейства Гиреевичей. Юлиан и дядя отошли в сторону.
- Ну, что? - с улыбкой спросил президент. - Рассчитался?
- Нет...
- Как - нет? Почему?
- Дробицкий прямо сказал, что назначает эти деньги на пополнение убытков по делу с наследниками Шаи.
Президент вспыхнул.
- Надо было...
- Я делал все, что мог, но трудно было сладить с их шляхетской гордостью, а старик Юноша почти обругал меня.
- Все дело в том, - с улыбкой прибавил дядя, - что мы должны будем заплатить вдвое против теперешнего.
- Нет, - возразил Юлиан, - могу ручаться, что они не возьмут ни гроша. Дробицкий - человек с сильным характером.
- Однако, мы не можем принять его услуг даром! Пусть отдадут эти деньги бедным...
- Мы должны смолчать и проглотить эту пилюлю за одно ваше слово, милый дядюшка!..
- Но что я сказал обидного? - перебил президент. - Право, не понимаю, откуда берется в них такая щепетильность... Впрочем, довольно! Один я виноват в этом деле... я... Поэтому предоставьте одному мне изыскивать средства загладить вину свою...
- Я хотел бы просить вас, дядюшка, об одном: даже не думать об этом...
- Ну, ступай-ка к Гиреевичам! - воскликнул нетерпеливый президент. - Ступай к панне и предоставь все мне. Альберт, хоть и влюблен в Анну, но может понравиться Зени, а он - очень опасный соперник!
Послушный Юлиан пошел к гостям.
Молодой Карлинский был уже не тот, что прежде. Любовь к Поле давно исчезла в сердце его, - и, истощив в этой страсти весь запас поэзии, какая была в душе его, молодой человек стал совершенным материалистом, теперь главная цель его была - наслаждение жизнью и полное довольство. Стремясь всеми силами к упрочению себе такого положения, Юлиан старательно домогался руки Зени, находя ее весьма сносной при миллионах, а миллионы - очень нужными для Карлинских.
и не смел противоречить Анне, потому что, подобно ей, находил в Альберте Замшанском необыкновенные достоинства и особенно, как говорил он, редкий такт и прекрасный тон высшего общества. Молодые люди постоянно сближались друг с другом. Анна сделалась печальна, изменилась, а мать, со страхом следя за развитием этой болезни сердца, бросала проницательные взоры на президента, так как собственно от него зависели будущность и счастье ее дочери.
"Что бы ни случилось, - говорила она самой себе, - хоть бы даже пришлось поссориться с президентом, но если Анна любит, я непременно женю их!"
Между тем, в Шуре дни проходили ровно, тихо, однообразно. Только пан Атаназий тосковал теперь о Юстине и часто ходил к нему в Горы, чтобы послушать своего поэта, потому что он привык к звукам его голоса, как к шуму деревьев в саду своем... Из Карлина он редко получал известия, но возвратившийся оттуда ксендз Мирейко сразу принес множество новостей.
- Во-первых, - говорил он, - пан Дробицкий крепко занемог там, и президент, вследствие каких-то недоразумений, отправил его домой. Борновский сообщил мне по секрету, что во время болезни пан Дробицкий говорил в бреду разные диковинки и, между прочим, высказал, что влюблен в панну Анну.
Старик с удивлением взглянул на ксендза и воскликнул жалобным голосом:
- Бедный юноша! Бедный!.. Вздумал глядеть на солнце, не думая, что может ослепнуть!!
- Обыкновенно - молодое дело, - продолжал ксендз Мирейко. - Во-вторых, пан Юлиан, по наставлению президента, старается получить руку этой миллионной татарки, панны Гиреевич!
Атаназий подвинулся к нему со стулом и воскликнул:
- Ах, президент, президент! Ну, он все основывает на деньгах... Всегда то же самое заблуждение, одна и та же ошибка, которая губила и губит нас!.. Юлиан также пропадет! Он не думает о будущем и обязанностях, а хочет жениться... да еще на ком?.. А Эмилий?
- Со дня выезда Дробицкого опять занемог, стал чрезвычайно печален, просится к своему другу, но ему не позволяют даже прокатиться в Жербы.
- Хоть бы это утешение дали бедняжке. Но Анна? Скажи что-нибудь об Анне!
- И тут новость. Там приехал из-за границы какой-то молодой человек и, как слышно, увивается около нее... Президент протежирует ему...
Атаназий так вспыхнул, что даже соскочил со стула.
- Что вы говорите?.. Без меня? Без моего совета? Кто ж это такой? Кто смеет ухаживать за Анной? А она что? Говорите скорее... Кто этот молодой человек и каков собой?
- Родственник пана Петра Замшанского, заграничный щеголь!
- Этого быть не может! Замшанский! - воскликнул Атаназий. - Президент не позволит этого... Но что Анна?..
- Именно говорят, что панна смотрит на него так, как до сих пор ни на кого не смотрела, и очень...
Карлинский сжал руки.
- Анна! Анна! Святое ангельское существо!.. Ее отдадут какому-нибудь животному, которое осквернит ее своей страстью... И она жертва! Никто не открыл ей глаз... Ее жизнь имела другую цель... Одна Анна могла подняться выше других, могла возвыситься даже до самоотвержения, даже до святости умолить Бога за грехи прадедов... Да нет, неправда это... Сплетни слуг... Этого быть не может!
И Атаназий встал со стула, начал ходить по комнате и через несколько минут послал за президентом, приказав сказать ему, чтобы он как можно скорее приехал в Шуру. Президента искали дома, потом в Карлине, и только на другой день он явился, частью уже догадываясь, зачем требуют его.
Трудно найти на свете двух людей, так мало похожих друг на друга, как эти родные братья. Их понятия и взгляды на вещи были совершенно противоположные. Президент называл Атаназия аристократом во Христе, Атаназий президента - старой ветряной мельницей.
Они видались редко, обращались холодно и исподтишка острили друг над другом.
- Что я слышу? Что там у вас делается? Ужели в ваших глазах я уж не имею вовсе значения? Следовало бы хоть для одной церемонии приглашать меня на домашние совещания...
- Милый брат! - отвечал президент. - По нашему мнению, ты до такой степени занят делом спасения души своей, что наши земные заботы вовсе не интересуют тебя.
- Да, я молюсь и тружусь за вас, - сказал Атаназий, - но все-таки благоволите объяснить мне, какие составляются у вас проекты... Уж посторонние люди доносят о них...
- Кажется, у нас нет никаких проектов... исключая женитьбы Юлиана.
- Женитьбы Юлиана! Вы уж думаете женить его... Но что он сделал? К чему вы предназначили его? Какую цель указали ему? Ведь Карлинский не должен жить даром... А вы считали достаточным только воспитать его, изнежить, испортить и научить наслаждаться жизнью, не думая ни о чем...
- Юлиан и в настоящем своем положении может быть полезен обществу. Зачем ему порываться к недоступным вещам? Он слабый ребенок... Я люблю тебя, милый брат, однако, не могу согласиться с тобой во всем. Я обязан смотреть на вещи так, как они есть, и не примешиваю к ним твоего духовного элемента.
- Это худо!
- Но зато я рассчитываю верно...
- Расчеты обманывают, если в них не заключается духовных целей...
- Иначе жить я не умею и делаю, что могу. Юлиан имеет мало, поэтому я и женю его на миллионерше Гиреевич...
- Имеет мало? Так пусть сделает много! Пусть трудится! Бедность не порок... Притом, не каждый человек умеет обойтись с богатством и употребить его должным образом... Прежде всего, сделай из Юлиана человека и не заботься о деньгах... деньги даст Бог, который видит, кому они необходимы...
Президент рассмеялся.
- Милый брат! Нам невозможно согласиться друг с другом. Унизься до меня, сойди немножко на землю...
- Лучше сам поднимись вверх, это будет для тебя полезнее, пане брат! Но что Анна? Кто там домогается руки Анны?
- Один из замечательнейших молодых людей, каких только мне случалось встречать в жизни... Альберт Замшанский...
- Ох, боюсь, что ты так хвалишь его...
- Сегодня он будет здесь, вот ты и узнаешь его сам... они приедут после обеда.
- Очень рад буду ему и наперед говорю, что для Анны я потребую от него слишком многого...
- И я не удовольствуюсь малым... Этот молодой человек...
- Хорошо, хорошо, мы увидим его.
После обеда, действительно, приехали Петр Замшанский с племянником. Хозяин проворно вышел к ним навстречу и устремил на искателя руки Анны такой испытующий, такой немилосердно проницательный взор, что несмотря на свою самоуверенность Альберт смешался от этого ясновидящего взора...
язык заменяет все достоинства...
Президент молчал. Охолодев от первого впечатления, Альберт по-своему старался понравиться старцу, ловко приноравливаясь к известным ему понятиям Атаназия. Но здесь ему не так легко было действовать. Атаназий всю жизнь свою провел в работе над мыслями. Очаровать его парадоксами, отуманить гипотезами, ослепить, остроумием было невозможно. Он схватывал каждую идею, высказанную Альбертом, заставлял анализировать ее, объяснять, задавал свои вопросы и не позволял отделываться легкими ответами. Всегда смелый и богатый запасом Альберт почувствовал слабость, изменил план стратегии и перешел к ласкательству, поддакиванию и выражению восторга от высоких мыслей старика... Доведя Альберта до такого положения, Атаназий замолчал и больше не испытывал его, как будто добрался до грунта: он вполне понял молодого человека, первый взгляд не обманул его.
- Послушай, пане брат! - сказал он президенту, уже собиравшемуся ехать. - Это попугай с красивыми перьями! Болтает он хорошо, но я предпочел бы ему простого человека - с душой и сердцем, а у него в груди пусто, это кукла, пане брат, кукла!
- Анна любит его! - отвечал президент с торжествующим видом.
Атаназий побледнел, сжал руки и более не говорил ни слова.
* * *
Между тем Алексей по мере выздоровления все более и более грустил о Карлине. Время, проведенное в замке, оставило в его сердце столь глубокое впечатление, что даже гнев за обиду не мог изгладить в нем тайной привязанности. Алексей оправдывал всех, обвинял одного себя и, если бы не стыдился, верно, опять поехал бы к Эмилию и к Анне, пошел бы к ним в слуги, в презренные рабы, только бы опять жить в атмосфере, к которой привыкла грудь его.
Напрасно Юноша насмешками, а мать ласковыми убеждениями старались обратить его к действительности, к занятию хозяйством, к прежней жизни. Алексей равнодушно слушал эти наставления и тосковал так сильно, так глубоко, что ни о чем больше не мог думать, как об одном себе. Большей частью он целые дни проводил в своем садике - и там, опершись головой на руки, неподвижно глядел на деревья Карлина и старинный замок, уносился мыслями к Анне, угадывал, что делают в Карлине, потому что знал распределение времени в замке и как бы видел их занятия. Он тосковал об Эмилии, Юлиане, президенте, а между тем, дома не с кем было даже поговорить о них, потому что Юноша молчал, а мать сердилась... Однажды ему пришли на память Юстин и Поля, и он вдруг решился побывать в Горах, потому что до сих пор не знал, как живут эти люди, чрезвычайно интересовавшие его и некогда жившие в близких отношениях с его любимцами.
Мать, опасаясь, что Алексей отправится к Юлиану, не прежде согласилась отпустить сына в Горы, пока он не заверил ее честным словом, что поедет только к Юстину и Поле, и строго наказала Парфену отнюдь не возить панича в Карлин, хотя бы он приказывал ехать туда. Для большей верности избрали другую дорогу, прямо лесами ведущую в Горы. Эта дорога была гораздо хуже и немного короче, но шла почти в противоположную сторону от местечка и Карлина. Но и при этих предосторожностях Дробицкая с горем отпустила сына и при прощании, целуя его в голову, проговорила:
- Если любишь меня, сердце, то не езди в Карлин.
- Не поеду, маменька, не поеду! Верьте мне и будьте спокойны.
- Если так, то да хранит тебя Господь Бог!.. Да скорее возвращайся домой.
Алексей поехал. Знакомый наш Парфен, по-прежнему веселый и говорливый, желал в дороге развлечь его и постоянно заговаривал о разных предметах, но его усилия были напрасны. Дробицкий только полусловами и вздохами отвечал ему.
"Как его свалило с ног! - наконец сказал Парфен самому себе. - Совсем другой стал человек... Бывало, и посмеется и пошутит, а теперь, как из камня, ничего не достанешь из него".
Парфен, прекрасно знавший окрестные дороги, заблудился в лесу. При отъезде он заверял честью, что не собьется с дороги, а между тем, так ошибся, что только к вечеру они увидели Горы.
Солнце уже село, сумрак вместе с росой обнимал лесистую и безмолвную окрестность, чем-то печальным и траурным веяло от этой картины наступавшей ночи, темноты и усыпления... Алексей с любопытством глядел на здешнее захолустье, погруженное в дремучие леса и напоминавшее Шуру, - когда возок его остановился перед крыльцом. Но ни одна душа не вышла из дома, вероятно, по непривычке к гостям, даже не было собаки на дворе, которая бы своим лаем пробудила хозяев.
Оглядевшись вокруг себя, Алексей тихо вошел в комнаты, но и здесь также никого не было. Наконец уже в третьей комнате, он увидел Полю, сидевшую перед фортепиано, с опущенными руками. Подняв голову, Поля вскрикнула при виде Алексея, потому что хоть сразу узнала прежнего знакомца, но сочла его призраком, вставшим из могилы: до такой степени он изменился и постарел!
Через отворенные двери в сад Алексей увидел Юстина. Поэт сидел на берегу пруда и в глубокой печали смотрел на отдаленные леса и, может быть, еще на последние лучи солнца, кое-где сверкавшие по небу.
Услышав крик жены, Юстин обернулся, встал с места и проворно вошел в комнату, как будто надеялся видеть кого-нибудь другого. Но, взглянув на Алексея, он с чувством обнял старого друга и воскликнул:
- Ты ли это, Алексей? Что сделалось с тобой? Как ты изменился!
Поля прослезилась. Она угадала, что именно так изменило бедного Алексея. Но и она, в свою очередь, была только тенью прежней веселой девушки, полной жизни, улыбавшейся и весело бегавшей по Карлинскому саду. Исхудалая, с провалившимися и сверкавшими лихорадочным огнем глазами, она похожа была на цветок, свернувшийся от жара, и хоть на лице ее оставались еще следы жизни и сил первой молодости, но видно было, что этот цветок засох и умер от недостатка того, что должно было живить и поддерживать его. Печальная и равнодушная, Поля всматривалась в черты Алексея и читала в них свою собственную историю.
- Бедный! - воскликнула она. - И ты, и ты в свою очередь был убит... Но это неизбежная участь всех, кто сближается с ними.
- Я был болен, - возразил Алексей. - Не знаю, каким чудом я остался жив... и... покинул Карлин.
- Мы ничего не слыхали, - произнесла Поля, - но, думая о тебе, я предчувствовала конец драмы... У них все оканчивается таким образом... И твое счастье не могло иметь другой развязки.
Алексей взглянул на Юстина - и он также не был прежним поэтом, верующим в свои песни и будущее: страдание разбило его и склонило к земле. Бледная улыбка мелькала на устах Поддубинца, на глазах показывались слезы, взоры блуждали...
- Ты не забыл нас, - сказал он, - да наградит тебя за это Бог! Садись и прежде всего рассказывай, что случилось с тобой.
- Ничего не знаю и ничего не буду говорить о себе, - отвечал Алексей. - Я приехал посмотреть на вас, а не для того, чтобы сообщать вам печаль свою... В один вечер я лишился чувств и долго пробыл в таком положении, наконец встал, но, как видите, стариком, убитым болезнью...
- Что нового в Карлине? - с беспокойством спросила Поля.
- Уже давно, давно я не был там. Мы разошлись, - прибавил Алексей, потупя голову, - и больше не видимся...
Юстин незаметно удалился, потому что не хотел препятствовать разговору жены, всматривавшейся в Алексея, но не смевшей спрашивать его. Поэт видел, что при нем бедная Поля будет стесняться, и хотел дать ей свободу.
- Говори прямо, говори откровенно! - сказала сирота. - Юстину все известно, я открыла ему тайну. Он знает, кого я люблю, и жалеет меня... Говори об Юлиане.
- Но что я могу сказать о нем? Разве то, что он живет весело и женится...
Поля горько улыбнулась.
- На ком? Разумеется, на богачке?
- На Зени Гиреевич.
- Сказывают, что она хорошая музыкантша?
- Не знаю, не слыхал...
- А как поживает Анна? - спросила Поля, пристально всматриваясь в Алексея. - Как поживает Анна?
- Анна, - отвечал молодой человек, пытаясь скрыть свое волнение, - Анна идет замуж за...
- Альберта? Не правда ли? Я предчувствовала это... Наконец и ее сердце забилось! Она любит!.. Счастливица!
Потом, схватив Дробицкого за руку, Поля произнесла с глубоким волнением:
- Друг! Кто из нас угадает, почему Бог дает одним незаслуженное счастье, а на других посылает непонятные испытания? Пан Атаназий говорит, что все это происходит по законам правосудия... Тайна судеб наших откроется в другом мире... В самом деле, без будущей жизни, дополняющей бедную долю нашу, мы ничего бы не поняли здесь и были бы поставлены в необходимость сойти с ума... умереть с отчаяния... Вижу, что и ты, подобно нам, страдаешь, влачишь за собой тяжкие оковы... Как хотелось бы облегчить их... Взгляни на небо... Когда угаснут призраки молодости, тогда уже ничего нет на этой бедной земле... решительно ничего... Тогда мы видим перед собою огромное кладбище всего святого, прекрасного, любимого нами. Невидимая рука открывает хранящиеся в могилах кости и прахи, и мы поочередно видим в гробах: нашу любовь в белом саване и с зеленым венком... веру в людей, надежду на жизнь, друзей... На каждой могиле цветут невидимые наши лилии для последующих поколений, на каждой читаем ужасное: "Навеки!" и вместо Dies irae только насмешливая улыбка летает над черным кладбищем...
С этими словами Поля вдруг отворотилась, чтобы скрыть свои слезы и бросилась к открытому фортепиано. Ее руки с лихорадочной нетерпеливостью коснулись немых клавишей и с диким восторгом заиграли... известный вальс Штрауса, которому кто-то в насмешку дал название: "Жизнь-танец, танец-жизнь"...
- Не играй, ради Бога, не играй этого! - воскликнул прибежавший с крыльца Юстин. - Ведь ты знаешь, как этот вальс расстраивает тебя... Поля, бесценная Поля!.. Прошу тебя...
Поля молчала, потому что уже все вылила из души своей, равнодушно слушала рассказы Алексея и старалась принять на себя спокойное выражение, так как глаза мужа ни на минуту не сходили с нее. Но, когда и Дробицкий также замолчал, она шепнула ему:
- Говори еще... говори о них больше.
И таким образом, освоившись с собой, излив первую скорбь, старые друзья до глубокой ночи менялись печальными речами. Алексей хотел слушать песни Юстина, спрашивал его о прежних мечтах и планах, но пусто было в груди поэта: теперь наполняли ее только глубокая печаль, испытанный обман и самое искреннее сострадание. Уже ничто не занимало молодого человека, как прежде: ни свет, ни люди, ни природа, ни история. Он забыл все это для угасавшей на его глазах несчастной Поли.
* * *
В Ситкове происходила страшная суета по случаю домогательства Карлинского получить руку Зени. Его услужливость и внимание к родителям и панне с каждым днем выражались очевиднее, а между тем судьба единственного детища чрезвычайно занимала Гиреевичей, желавших для нее самой блистательной партии. Имя Карлинских, их связи, имение, по-видимому, еще огромное и следы величия, так резко бросавшиеся в глаза, все говорило в пользу Юлиана. Несмотря на то, граф Гиреевич колебался: он слышал, что Карлинские обременены долгами, и положительно знал, что они постепенно упадают, что президент был в довольно затруднительном положении, а пан Атаназий еще беднее, потом он боялся, что и Юлиан пойдет по следам своих предков. Графиня прямо держала сторону Карлинских, хотя по словам ее, он и Зени были очень молоды, и притом ей хотелось еще видеть со стороны Юлиана более доказательств чувствительности. Но все эти соображения родителей уничтожались волей избалованной, самовольной и уже занятой прекрасным молодым человеком дочери. Посещение Карлина, важность старинного дома, аристократический прием, следы величия и древности произвели сильное впечатление на Зени: она питала в душе желание быть госпожою местечка и жить в замке. Юлиан также очень понравился ей - и она прямо объявила, что охотно примет его предложение.
Юлиан казался счастливым и составлял планы супружеской жизни. Молодые предполагали немедленно ехать за границу. Зени хотела взять несколько уроков у Тальберга, Листа и Прюдана, потому что серьезно воображала в себе гениальные способности к музыке. Юлиан мечтал о Париже, Неаполе, Швейцарии и минеральных водах, где так хорошо проводят время. Но по временам, заглядывая в глубину своего сердца, нечаянно встречаясь с воспоминаниями о Поле и сравнивая теперешние чувства с теми, какие он питал к бедной девушке, Юлиан не мог обманываться в характере настоящей привязанности. Она была холодная, искусственная и требовала тысячи подкреплений, чтобы существовать долгое время. Без миллионов, без надежды вояжировать, Зени была для него самой обыкновенной девушкой. Единственную прелесть составляла в ней свежесть молодости, что же касается ума и сердца, то Юлиан вовсе не знал о них. Да и кто знает в этом отношении молодую девушку, если она сидит в салоне всегда с матерью, а поговорить с ней наедине можно только отрывочными фразами? Если в вас нет чувства ясновидения, то из чего можете вы заключить, какие неразвитые и спящие семена заключаются в душе девушки? А если еще улыбка увлекает вас, если вы замечаете искру чувства, расположения и внимания к вам, то вы уже ослеплены в полном смысле этого слова!
Впрочем, Юлиан был уверен в своем будущем счастье...
Дядя чрезвычайно радовался такой счастливой перемене в племяннике, обнимал его постоянно крепче, любил сильнее и, одобряя наклонность Юлиана следовать его советам, обещал ему блестящую будущность.
Полковница, как посторонняя свидетельница домогательства Альберта и видов Юлиана, готовилась почти ссориться за детей своих, если бы президент вздумал препятствовать их счастью. Она вскоре заметила склонность Анны к Замшанскому, но изнеженная, расхваленная панна Гиреевич со своей виртуозностью, миллионами и властью над родителями не слишком нравилась ей.
Президент сватал ее - и одно это уже охлаждало мать. Она имела основание думать, что Зени, привыкшая играть в своем доме главную роль, и в Карлине никому не захочет подчиняться и заставит всех служить себе. Но для пани Дельрио чувство всегда стояло на первом месте, она готова была пожертвовать всеми опасениями, если только Юлиан скажет, что питает привязанность к Зени. Допросив сына, она замолчала и не смела напрасно стращать его, так как ясно видела, что ее предостережения ни к чему не послужат. Юлиан, секретно поговорив с будущей своей женой и узнав ее мысли, наконец поехал с президентом к ее родителям и сделал формальное предложение.
Излишнее дело описывать страшный испуг и ужасный вой, поднявшийся в Ситкове, когда Гиреевичи, спросив дочь, узнали, что она, со своей стороны, соглашается на предложение и хочет выйти замуж. Зени была душой дома, родители жили только своей дочерью и не могли представить, что будут делать, когда она покинет их. Гиреевич почти занемог, графиня упала в обморок и почувствовала спазмы, у Зени глаза были также красные, но, кажется, из одного приличия, потому что она с невинной кокетливостью глядела на Юлиана.
- Но что мы будем делать одни? Кто утешит нас? - восклицал граф. - Нет, мы не можем и одного дня прожить без милой дочери!
- Ведь Карлин недалеко от Ситкова, - возразил президент. - Мы будем составлять одно семейство, попеременно жить вместе и там, и здесь...
- Ни я, ни жена моя не проживем без нее! Нет! - восклицал Гиреевич, ломая руки.
- Милый граф! Рано ли, поздно ли, но вы должны будете выдать дочь свою замуж...
Родители потребовали, чтобы молодые жили в Ситкове, потом предложили другие условия в подобном роде, спрашивая обо всем Зени, наконец постепенно делали уступки - и в тот же день совершено было обручение: со стороны Карлинских дорогим перстнем, оставшимся после прадеда, а со стороны Гиреевичей - старинным обручальным кольцом с солитером, которое, по преданию, принадлежало Марии Стюарт, - на что имелись свидетельства с печатями, прибавлял Гиреевич, с печатями!!
Тихий поцелуй, сорванный с губок Зени в углу гостиной, был самой важной печатью этого памятного дня. Вечером дан был приличный концерт. Виртуозка играла живо, весело, с вдохновением - и своей игрой привела Юлиану на память Полю... Гиреевич был в полном восторге. Он клялся, что Зени еще никогда не играла так, плакал и обнимал ее, а мать со слезами целовала голову и руки дочери... Юлиан также был взволнован, президент, не имея понятия о музыке, делал, что мог, но родители Зени сочли его необыкновенно холодным, потому что он не воздавал должной чести их божеству.
Свадьбу назначили через полгода, потому что надо было сделать пышное, но, по возможности, дешевое приданое, а на это требовалось немало времени. На другой день после обручения, занятый разными хлопотами Юлиан припомнил себе, что он совсем забыл дядю Атаназия и не попросил у него благословения... Надо было немедленно ехать в Шуру, и президент, со своей стороны, торопил его, вместе с ним хотели отправить и Анну, но мать не пустила ее.
Молодой Карлинский почти со страхом подъехал к жилищу дяди. Хозяина он встретил в длинной аллее, ведущей прямо к дому. Старец с палкой возвращался из Гор и, здороваясь с племянником, упомянул о поэте и Поле, не зная, как сильно поразит его этим...
- Иду из Гор от Юстина и Поли, - сказал он. - Что-то не везет им счастье, червь точит эту молодую и прекрасную чету. Решительно не понимаю их... Приехали со слезами и теперь сидят дома, задумчивые, и страдают, как будто уже разочаровались друг в друге. Вот каково человеческое счастье! Почти не попробовали его, а уже во рту стало горько.
Юлиан покраснел, смешался и поспешно отвечал дяде:
- Не станем говорить о них... Сегодня больше, нежели в другое время, я боюсь печальных предвещаний для моей будущности...
притом еще не имеешь цели в жизни и, наконец, должен сознавать обязанности своего звания. До сих пор ты ничего не сделал ни для общества, ни для себя, ни для нас, следовательно, имеешь ли право думать о женитьбе?..
- Все! Во-первых, быть полезным гражданином, во-вторых, избрать себе дорогу, предположить цель... Но прежде всего и главным образом, образовать в себе духовного человека... Ты колеблешься, до сих пор не сделался никем и ничем, доброе, любимое дитя мое!.. И остаешься еще ребенком, каким был в колыбели, но я не хочу, чтобы ты остался таким навсегда...
- Увы, во мне нет сил быть чем-нибудь больше, - вздохнул Юлиан, - и я поневоле должен запереться дома...
- Можешь и дома трудиться, размышлять... Только обрати взоры на будущую жизнь и сообразуй с ней настоящую. Ты - Карлинский! Без слез, даже с душевной радостью я увидел бы тебя умирающим для какой-нибудь великой идеи, мучеником, апостолом, исповедником, юродивым, но без скорби не сумею смотреть на тебя в то время, когда ты запрешься в холодную скорлупу черепо-кожного животного... или сделаешься червяком, держащимся на засохшем листочке.
Юлиан уже не знал, что говорить далее и решился прекратить затруднительный разговор искренним признанием в том, что уже было сделано. Потупя голову, он произнес:
- Ох, это худо, очень худо! - воскликнул Атаназий, отступив от племянника. - Следовательно, ты погиб, а с тобой и все мы погибли... Теперь придется ждать нового поколения - разве оно не принесет ли нам новой надежды... И всему причиной президент! Но на ком ты женишься? На дочери Гиреевичей? Проклятая корысть! У них деньги выше всего на свете.
- Я знаю, что в глазах ваших я представляюсь безумцем! - прибавил он, спустя минуту. - Мои советы вовсе не заслуживают вашего внимания, только из вежливости и, может быть, из милости вы приходите известить меня уже о решенном деле! Напрасно я истощался в советах... Напрасно! Падение было неизбежно... И вы падете! Но я большего надеялся от тебя, милый Юлиан, и мое сердце жестоко страдает. Подобно всем нашим паничам, ты в скором времени сделаешься бесполезной и холодной куклою... Анну вы отдаете другому такому же человеку без сердца, он умеет прекрасно болтать и проговорит всю жизнь, потому что в нем нет ни веры, ни энергии для деятельности. У Эмилия отняли друга... Так уж больше ни о чем не советуйтесь со мной, не ездите к старому безумцу... Незачем! С горестью в сердце, всегда полном любви, я пропою по вас Requiem aeternam. Ни богатство, ни связи, ни светское остроумие не спасут вас от падения... Вы падете! Непременно падете! И мои глаза закроются, и некому будет даже оплакивать вас!
Юлиан не ожидал такой силы чувства в своем дяде. В испуге он стоял, потупя голову и не зная, что сказать. Но вдруг он почувствовал себя в дрожащих объятиях старца, и горячая слеза капнула ему на голову.
- Свершилось! - проговорил ослабленный Атаназий тихим голосом. - Свершилось! Более я не стану упрекать. Да благословит тебя Бог и да отвратит от тебя гнев свой!
- Напрасные усилия. Другие времена, другие потребности, другой характер современности! Надо отказаться от родовых предназначений... Теперь Провидение призывает других деятелей в виноградник свой, всемогущая десница Божия, как в первые времена христианства, нисходит теперь на бедных рыбаков, на мытарей, простой народ... а мы сделались недостойны выбора, нас удалили от мученичества и обрекли на участь животных, объедающихся у корыта... Ах, прекрасно, величественно было наше прошедшее, но оно умерло и никогда не воскреснет... Так сложим в костер все эмблемы прежнего величия, покроем саваном и на веки забудем их... Мы уже не в силах носить на себе эти великие знамения... они гнетут нас к земле...
* * *
Дробицкий несколько дней прожил в Горах. Поля напоминала ему Карлин, а ее положение возбуждало в нем самое глубокое сочувствие и даже вдохнуло в него неожиданную силу. Он не мог равнодушно смотреть на сироту, добровольно умиравшую от горести, и на убитого тоской Юстина и стал думать, чем бы помочь им. О самом себе он уже не заботился, но хотел спасти Юстина и Полю. Первый раз после болезни он почувствовал в себе желание деятельности. Поэт, как бы предчувствием угадав в Алексее друга и помощника, часто оставлял его наедине с Полей, и в подобные минуты бедная сирота изливала перед ним горькие воспоминания об Юлиане и Анне. Она также поняла сердце своего друга... Раз они вышли вдвоем под старые липы, окружавшие дом. Вдали сидел Юстин - точно статуя, и, устремив глаза на воду, мечтал не о великой поэме, потому что она улетела из убитой души его, но о своем великом несчастьи. Алексей указал Поле на задумчивого поэта и произнес:
- Посмотри - это твоя работа! Жизнь улетела из него... Источник счастья высох, ты пожертвовала им для Юлиана... и теперь не хочешь заплатить ему за эту жертву...
- Чем? - спросила Поля. - Что у меня есть, кроме слез?
- Но посмотри на меня! Где силы? Где отвага? Я хочу смерти...
- И его хочешь положить вместе с собой в могилу? Поля, это - эгоизм, это недостойно тебя и твоего великого сердца! Трудись, молись, напрягай силы, и вы оба встанете... Не говорю, что ты будешь счастлива, знаю, что есть чувства, отравляющие всю жизнь, но ты, по крайней мере, будешь спокойна, если спасешь его... Принеси еще одну жертву, возвратись к жизни для него... скрой тоску свою... Бог даст тебе силы!
Поля расплакалась, схватила руку Алексея и с глубоким чувством пожала ее.
- Благодарю тебя, - сказала она. - Значит, ты считаешь меня лучше, сильнее и чем-то выше, нежели я на самом деле. Но ты не знаешь меня... первая любовь все унесла с собой!
жертву для Юлиана... Ты разрушила его будущность. Но посмотри - жалуется ли он, проклинает ли убийцу? Он молчит, плачет и думает о тебе, потому что любит тебя, твой долг вознаградить его за это...
- Нет, не могу! Первый обман совершенно истощил, унизил меня, - и я не найду в себе силы обмануть другой раз... хоть бы даже для его счастья...
- Сжалься над ним! - прошептал Алексей.
При этих словах они подошли к пруду, где на берегу сидел Юстин. Поля незаметно отошла в сторону и оставила друзей одних. Однако Алексей успел заметить на лице Поли какую-то серьезную задумчивость, происходившую вследствие внутренней борьбы... Семя было брошено, - и Алексей не сомневался, что оно взойдет.
Между тем в Жербах мать очень беспокоилась о сыне и при встрече с ним искала на его лице последствий поездки и следов душевной борьбы. Спокойствие просветлевшего лица сына очень обрадовало матушку. Она только взглядом спросила Парфена: не заезжали ли они куда-нибудь в другое место, но тот ответил отрицательным киванием головы... Эта поездка была для Алексея в полном смысле спасительным лекарством. Теперь он думал о Юстине и Поле и ожидал для них счастья, которого не вкусил сам. Но что Алексей делал для друзей своих, то же самое Юноша старался сделать для него...
Алексей ничего не делал, целый день сидел запершись в комнате своей, иногда брал в руки книги, тосковал, вздыхал, но ни мать, ни брат не могли убедить его приняться за что-нибудь, сделаться повеселее, заняться хозяйством или избрать себе какое-нибудь другое поприще... Алексей отвечал им равнодушием или молчанием, избегал их и, выслушивая искренние советы, не мог и не хотел исполнять их.
Таким образом прошло довольно времени - и бедная мать, видя, что суровость ее не приносит никакой пользы и только лишь раздражает сына, стала уже ласкать его - как будто еще больного, наконец обратилась за советами и помощью к Юноше, потому что это был единственный друг, которому она могла во всем открыться.
- Да что я могу сделать? - возразил граф. - Единственный врач его болезни - время... Разве я мало говорил с ним? Но все мои слова пристают к нему, как горох к стене...
Старик покачал головой и больше не говорил ни слова. Он долго размышлял, чем бы помочь Дробицкому, но ничего не мог придумать.
Напрасно граф старался унизить Анну в глазах Дробицкого, открывая смешные стороны в Альберте и выводя невыгодные заключения из того, что она могла полюбить такого человека. Эта слабость представлялась Алексею тем натуральнее, что происходила вследствие благородных инстинктов Анны, обманутых только искусной комедией.
В Карлине совершенно забыли Дробицкого. Один Эмилий хорошо помнил, как объяснял он домашним, своего друга, отца, благодетеля и с беспокойством порывался к нему. Президент всеми средствами удерживал его. Анна, а по любви к ней и Альберт, старались заменить Эмилию Алексея, но Эмилий почувствовал к Альберту сильную антипатию, и, хоть не так резко выражал ее, как в прежнее время, однако нерасположенность его к Замшанскому была слишком очевидна.
Эмилий каждый день просил у сестры и брата позволения съездить в Жербы и беспрестанно указывал на эту деревню, зная, что там жил Алексей. Президент велел наконец сказать Эмилию, что Дробицкий рассердился на них и не примет его, но это еще более раздражало глухонемого: он непременно хотел извиниться перед Алексеем и опять пригласить его в Карлин. Анна, всегда красневшая при воспоминании о Дробицком, напрасно старалась внушить брату, что он требует невозможного.
Но когда брат и сестра, дядя и мать наотрез отказали ему в удовольствии видеть любимого Алексея, тогда несчастный стал каждый день просить и умолять своего надзирателя секретно съездить в Жербы.
Старик Антоний плакал и утешал его обещаниями, но не смел исполнить их.
Президент, Анна и Юлиан, выведенные из терпения ежедневными настояниями глухонемого, служившими для них упреком совести, наконец в один день позволили ему ехать в Жербы. Эмилий обезумел от радости. Забрав книги с картинками, все детские игрушки, нарвав в саду и в оранжерее любимых Алексеем цветов и желая, по возможности, свезти к нему все свои вещи, он выбежал из комнат и стоял в конюшне, понуждая скорее запрягать лошадей. Старик Антоний едва мог остановить его от решимости отправиться пешком, так как, собрав свои вещи и указывая на Жербы, глухонемой хотел бежать туда, не ожидая лошадей. Он сел в повозку с задумчивой улыбкой и во всю дорогу выражал жестами, как ему хочется скорее приехать в деревню и обнять Алексея.
Дробицкий также грустил об Эмилии, но вовсе не ожидал его к себе. Поэтому, когда, услыхав стук экипажа, он выбежал на крыльцо и Эмилий бросился ему на шею, плакал от радости и покрывал его поцелуями, тогда Алексей сам расчувствовался почти до слез, потому что испытал в эти минуты самое чистое, святое удовольствие...
понять дома, крытого соломой и маленькой комнаты друга... Он с нетерпеливым любопытством осматривал жилище Алексея, наконец сел и начались расспросы.
- Почему у тебя нет замка и прекрасных комнат?
- Потому что я беден, - отвечал Алексей.
- А я богат или беден?
- В таком случае, я могу поделиться с тобой, - сказал Карлинский.
- Ты думаешь, что мне нужно это? Богатство не дает счастья... В этом домике, где я родился, мне так же хорошо, как тебе в Карлине...