| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1859 |
| Категория: | Роман |
Капуцин уже стоял перед алтарем, молодая чета подошла к нему. Голоса ксендза, новобрачных и шум присутствующих смешались... перевязали руки, разменяли кольца, и когда все кончилось неизменной присягой, вдруг раздался глухой стук... Поля без чувств упала на ковер... Юстин первый бросился поднимать ее. Анна прибежала с уксусом.... Через несколько минут Поля пришла в себя, открыла глаза и глухо вздохнула. Ее тотчас же повели в ее комнату, и Юстин по праву мужа пошел за ней. В первый раз после свадьбы молодые взглянули здесь друг на друга, и Поддубинец прочитал в глазах жены такое страдание, что готов был пожертвовать жизнью, чтобы только уменьшить его.
- Отдохни, - сказал он Поле, - впечатления, мысли и чувства расстроили тебя... тебе нужны тишина и спокойствие...
- Но не здесь! - воскликнула Поля раздирающим и вместе умоляющим голосом. - Поедем, поедем... убежим отсюда... Я твоя... бери меня и увези как можно скорее, я не могу, не должна долее оставаться здесь... Поедем! Ради Бога, поедем!
- Как! Сейчас? - спросил Юстин.
- Сию минуту! - отвечала Поля, срывая с себя венок, цветы и вуаль. - Поедем, я готова...
В эту минуту вбежала Анна.
- Милая, бесценная моя! - проговорила плачущая Поля. - Позволь мне ехать с Юстином... Чем больше продлится расставание и прощание с вами, тем сильнее буду я страдать, теперь я боюсь посторонних взглядов, они сжигают меня... Позволь мне ехать!
Анна не знала, что делать.
- Но что скажет дядя, маменька, Юлиан?..
- Извини меня болезнью, волнением, каким-нибудь случаем... чем хочешь... иначе этот день убьет меня...
Лошади были готовы. Исполняя волю жены, Юстин проводил ее, или вернее, снес по лестнице к экипажу, подъехавшему к боковой калитке. И еще никто не знал о внезапном отъезде новобрачных, как лошади уже несли их по дороге к Горам.
Анна вошла в залу одна.
- Больна и уехала с Юстином домой...
- Как? Не простившись и без обеда? - перебила полковница.
- Я не могла и не смела удерживать их, - отвечала Анна. - Поля хотела непременно ехать, чтобы не плакать при гостях, так тяжело было ей расстаться с Карлином!
Юлиан слышал этот разговор и страдал, но, непостижимое дело, в то же время эгоизм утешал его, говоря о чувстве свободы. Может быть, он даже радовался, что больше не увидит Полю.
Итак, свадебный пир кончился без молодых, и только для одной церемонии выпили за их здоровье. Юлиан, поднося бокал к губам, взглянул на Алексея и встретил серьезный, укоряющий и страдальческий взор друга. Алексей понял, что происходило в душе Юлиана, и при виде столь непостижимого легкомыслия и эгоизма прежняя дружба к Юлиану совершенно погасла в его сердце.
Благородный Алексей живо представил себе мучение хладнокровно покинутой сироты, бежавшей из здешнего дома в то самое время, как Юлиан почти с радостью пил вино за счастье и благополучие вчерашней любовницы!..
* * *
Молодые в совершенном молчании проехали две мили, отделяющие Горы от Карлина. Поля, отодвинувшись в угол повозки, плакала, Юстин держал ее руку и сидел, задумавшись. Для обоих прибытие в неизвестный дом, где должна была заключиться вся их будущность, представлялось страшным и, как все новое, поразительным. Поэт живо чувствовал, что свободная жизнь, проводимая до сих пор в путешествиях, созерцаниях и мечтах, навсегда улетела от него. Он не мог уже быть свободен: обманчивая надежда навеки приковала его к другому существу, но он видел, что не получит от Поли счастья и сам не сделает ее счастливой. Рай на самом пороге обратился в Голгофу, песнь замирала на устах, сердце страдало и обливалось кровью, действительная жизнь схватывала в свои когти свободного до сих пор Юстина. Он и Поля вздохнули, когда повозка остановилась и надо было выйти. Они увидели перед собой старый деревянный дом, окруженный огромными липами, пустой, уединенный и без следов жизни.
а на другом берегу речки лес окружал небольшое поле. Воздух проникнут был сыростью, какая чувствуется в лесах и под тенью. Старый деревянный дом покрыт был мхом и плесенью. С давних пор никто не жил в этом доме, теперь, по приказанию пана Атаназия, его поправили и немного очистили для Юстина и вырубили окружавшие его дикие кустарники.
Ветви деревьев, свесившиеся к окнам, обнимавшие весь дом и закрывавшие кровлю, составляли чудное, но печальное украшение. Войдя в самый дом, молодые почувствовали могильный, подземный запах, и глаза их нескоро освоились с сумраком, продолжающимся здесь с утра до вечера.
Не встретив ни души на крыльце и на дворе с отворенными воротами, они стали осматривать дом. Поля с грустными чувствами глядела на серые стены... Все здесь веяло печалью, нигде не было следов жизни. В это время в глаза Поли бросились вещи, привезенные из Карлина, и она со слезами кинулась к ним: это были фортепиано, за которым провела она много времени, кресло, рабочий столик, корзинка с приборами для работы, стакан для букетов, несколько книг и образа, висевшие над ее кроватью. Анна прислала сюда все, что только могла, чтобы только оживить Горы воспоминанием о Карлине и перенести сюда прошедшее сироты... Поля встретила в своей комнатке все, что служило для нее отрадным воспоминанием... но эти предметы, привезенные равнодушными слугами, подобно самому прошедшему, были в беспорядке разбросаны по полу и частью перемяты, частью переломаны.
Юстин тихо вел жену свою и также с любопытством смотрел на все. Но как дом, так и заключавшиеся в нем предметы не производили на поэта ни малейшего впечатления: чувство печали проникло его еще на пороге и не развеивалось в нем во все время осмотра нового жилища. Отворив двери в четвертую комнату и подняв глаза, Юстин встрепенулся, потому что неожиданно увидел пана Атаназия, сидевшего на стуле и в задумчивости читавшего огромную книгу. Поля невольно прижалась к мужу. Она мало знала дядю Анны, редко видела его, и эта важная, суровая, погруженная в религиозные размышления фигура, при первом взгляде, сильно поразила ее.
Углубленный в чтение пан Атаназий не заметил молодой четы до тех пор, пока она не подошла к его стулу. Тогда Карлинский оглянулся и молча поднял руку над молодыми, ставшими перед ним на колени. Книга упала с колен старца... испытующий взор его остановился на Поле.
- Вот ваше земное достояние! - произнес он тихим голосом. - Я благословил его молитвой... потому что люблю здешнее место. Впрочем, не все ли равно человеку: там или здесь страдать и жаловаться? После Карлина здесь скучно будет тебе, дитя мое! - прибавил он, обратясь к Поле. - Но на земле все мы странники и пришельцы. Мы тоскуем, сами не зная о чем, о небесах и древнем отечестве души нашей... тоскуем о Боге, ища Его в людях и не успокаиваемся до тех пор, пока не познаем заблуждения и не возвратимся к Тому, Кто влечет нас к Себе, у Кого в руках истинное спокойствие и счастье. Вот ваш дом, построенный в пустыне, где время часто будет казаться вам продолжительным, а между тем, пролетит, как молния.
Поля не поняла слов старца, потому что мысль ее блуждала в другом месте и со слезами уносилась в Карлин. Пан Атаназий поднял книгу и закрыл ее.
- Как старик, я не буду надоедать вам. Я зашел сюда только посмотреть и возвращаюсь в Шуру. Если вам будет нужно что-нибудь, то пришлите ко мне.
С этими словами он проворно встал со стула, взял палку, шляпу и, бросив еще взгляд на сироту и Юстина, скорыми шагами вышел вон, оставив молодых наедине.
* * *
А в Карлине в этот день было гораздо веселее. Правда, Анне каждую минуту приходила на мысль подруга детства, но окружающие люди, гости, шум, родные не давали ей возможности поплакать в уединении. Может быть, и Альберт Замшанский также содействовал веселости Анны, потому что в теперешний визит, очевидно, стараясь понравиться девушке, он ни на одну минуту не отходил от нее. Красноречие, остроумие и гибкая способность приноравливаться к людям делали его более и более привлекательным для Анны.
Есть люди, одаренные таким счастливым характером, что обман непонятен и даже вовсе не существует для них, потому что сами они не умеют обманывать, только посторонние открывают им глаза, но сами они всегда остаются слепы. Анна, по доброте и чистоте своей, была именно таким существом, для нее все представлялось правдой, сама она не хотела и не могла нигде заметить обмана. Потому и Альберт, хоть был только искусственным произведением, хоть блистал только заимствованным светом и ничего не заключал в себе, показался ей чудесным, очаровательным человеком.
А может быть, сердце ее увлеклось и привязалось к этому призраку только потому, что давно жаждало любви.
Алексей с сердечной скорбью видел, как Анна конфузилась от взоров молодого гостя, краснела, была весела и любезна с ним... Все эти очевидные признаки рождавшегося чувства не ускользнули от его наблюдательности. Невыразимая горесть сжала сердце бедного Алексея: он видел свой идеал брошенным в жертву самому обыкновенному человеку и трепетал, представляя его будущность. Он, не смевший поднять на нее глаз своих, готовый всю жизнь стоять пред нею на коленях, желавший только издали смотреть на это небесное явление, теперь увидел ее упавшей на землю к существу ничтожному и возбуждавшему в нем одно лишь презрение!
Может быть, Дробицкий был бы равнодушнее, если бы ему предпочли, по крайней мере, равного. Но он глубоко страдал, когда заметил посредственность, смело поднимавшуюся туда, куда он не смел даже поднять свои взоры.
Президент и Юлиан в скором времени заметили в Анне перемену. Полковница также поняла ее и решилась непременно содействовать Анне. Юлиан нисколько не удивлялся этому обстоятельству, он был равнодушен ко всему и притом, судя об Альберте по наружности, оценил его так же, как и сестра. Но президент смотрел на эту новость пасмурно и даже с некоторой тревогой.
Он любил Анну, как родную дочь, и опасался за ее участь. Всегда считая первым условием счастья достаток, он беспокоился об участи племянницы, потому что знал Замшанского только по дяде.
Президент несколько дней с большим вниманием следил за молодыми людьми и наконец видя, что Анна с каждым днем более и более сближалась с Альбертом, а последний, в свою очередь, не скрывал своих чувств к ней, счел необходимым расспросить о нем старика кузена.
После обеда, когда закурили сигары, и Петр Замшанский уже начинал говорить о Лоле, президент вдруг обратился к нему со словами:
- Какой милый человек этот Альберт... Но скажите, пожалуйста, как он вам приходится с родни?
- Двоюродный племянник! - отвечал старик, несколько смешавшись и стараясь переменить разговор. - Итак, незабвенная Лола...
- В Познани, близ Костяна.
- Вероятно, они богатые люди?
- Да, состоятельные... только имеют большое семейство и, кроме того, имения приносят там доходов гораздо меньше, чем у нас...
- Гм! - пробормотал Карлинский. - Очень милый молодой человек... Как прекрасно воспитан! Вы обязаны задержать его здесь как можно дольше, ведь жаль потерять такого человека.
- Разве не удастся ли женить его на здешней? - сказал пан Петр, мигая одним глазом. - Даже у меня есть проектик...
- В самом деле? - воскликнул президент, опасаясь, чтобы не попасть в западню.
- Зени Гиреевич! - прошептал Замшанский.
Президент вскочил, как облитый кипятком, и даже не понял, что это был только маневр со стороны пана Петра, хорошо знавшего, что президент караулит Гиреевичей для Юлиана и что опасение потерять эту партию скорее увенчает их виды на панну Анну. По всей вероятности, пан Петр охотнее женил бы племянника на Зени и ее миллионах, нежели на имени Карлинских и скромном приданом Анны, но он знал, что Гиреевичи не вдруг отдадут свою любимую дочь за незнакомого человека. Потому Замшанский пустил теперешнюю ракету собственно для президента, на всякий случай. При всей ловкости и прозорливости, Карлинский испугался и не заметил уловки.
- В самом деле? - воскликнул он. - Да, это прекрасная партия и стоит похлопотать о ней. Кстати, скажу вам откровенно, что и я думал о ней для Юлиана.
- Ах, извините, право, я не знал об этом, - отвечал пан Петр. - Но вы и я не интриганы и, конечно, не станем брать панну силой или хитростью, а кому Бог даст счастье...
Президент сел на место и, по-видимому, успокоился, но на самом-то деле это обстоятельство чрезвычайно встревожило его. Подумав немного, он прибавил:
- Но надо сказать, что Гиреевич до гадости расчетлив. Мне кажется, что он будет смотреть в оба за своей дочерью и не позволит ей влюбиться до тех пор, пока не сосчитает капиталов ее нареченного.
- Мы были у Гиреевичей, - перебил пан Петр, - и, натурально, осматривали все редкости его дома, слушали музыку, а этот разбойник Альберт уверял, что даже за границей он не видал и не слыхал ничего подобного. Гиреевичу чрезвычайно понравилось то, что его bric a brac он сравнивал с кабинетом принца де Линя в Бельгии, а его игру с игрой Виетана. Плут малый! О, плут!
- Плут? Хорошо и это принять к сведению, - подумал президент.
В эту минуту их позвали к чаю.
Выручая мать, Анна занималась около столика хозяйством, Альберт помогал ей, и между ними уже легко было заметить короткость, служащую первой ступенью к более тесным отношениям.
Пани Дельрио, глядя на них, вспоминала свою увядающую молодость. Юлиан большими шагами ходил по зале, теперь пустой для него и пробуждавшей неизгладимые воспоминания. Алексей глядел в окно, потому что не имел сил смотреть на короткость Анны с этим ловким комедиантом без души и сердца.
- Какой это прекрасный старопольский обычай, - произнес Альберт, - что у нас сами хозяйки наливают чай!.. Это придает ему цену и вкус... В Париже...
- Почему вы так часто вспоминаете о Париже? - спросила Анна.
приятна...
- Приятнее, чем у нас? Но вы хвалили наш старинный обычай?
- Да, хвалю и даже высоко ценю его. Но это не мешает мне утверждать, что нигде так хорошо не понимают жизнь, как в Париже... Никто не видит пружин, двигающих эту машину, все идет прекрасно, легко, плавно, в свою пору приходит, изменяется... проходит... все так прекрасно рассчитано, что жителю Парижа никогда не может придти на мысль, чтобы в другом месте жизнь была в тягость... О, жизнь - великое искусство, почти наука!
- Но вы говорите о жизни, которой мы не понимаем, сейчас изображенная вами - невозможна... Как жить только для того, чтобы веселиться и наслаждаться?
- Конечно, если же судить о ней с нравственной точки, то это другое дело.
- Но человек живет еще сердцем, душой!
- Извините, панна, в той жизни, какой живут в Париже, все входит в расчет: там есть пища для сердца, для души, для чувства красоты, для идеала, для всех потребностей человека - душевных и телесных.
- Я думаю, что больше всего для эгоизма...
- Но эгоизм, принимаемый в хорошем значении, не так страшен, - подхватил Альберт, любивший парадоксы, - и не так отвратителен, как кажется. В хорошем значении он заключает в себе филантропические начала и никому не мешает...
- Это для меня совершенная новость! - заметила Анна.
- Отвращение к эгоизму есть предрассудок, - с улыбкой продолжал молодой человек. - Эгоизм - это соединительная сила, и мир не устоял бы без нее, только этой силой, как и всеми другими, должен управлять разум. В состоянии варварском эгоизм все ниспровергает или разрушает, потому что там нет будущего, но в цивилизованном мире он спасает...
В таком смысле продолжался разговор между Анной и Замшанским - и никто не прерывал их. Алексей с глубокой грустью смотрел на них, слушал разговор и жалел о падении Анны.
"Бедные женщины! - думал он. - Они всегда предназначаются недостойным людям... По какой-то странной прихоти судьбы самая поэтическая девушка должна пасть жертвой насмешливого скептика, чуть только он блеснет перед ней остроумием или своими вздохами возбудит в ней сострадание, самая святая позволяет очаровать себя извергу, самой кроткой овладевает тот, кто дает ей почувствовать свою силу!"
Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и проверить счета.
- Я всегда готов, - отвечал Алексей, - и каждую минуту могу представить вам все, что угодно...
- Очень хорошо, увидим, - равнодушно сказал президент. - По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет вместе с Юлианом...
Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное намерение президента обревизовать дела, слишком хорошо известные ему, потому что он довольно часто пересматривал их. Существенным намерением старого опекуна было дать такой оборот ревизии, чтобы не сойтись с Алексеем во взглядах на счет направления дел и тем принудить его отказаться от должности. Он не хотел прямо высказать своего желания - и решился для Юлиана и Анны незаметно довести Дробицкого до того, чтобы он сам добровольно удалился из их дома.
* * *
На другой день приступили к ревизии дел и совещанию. Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только предлога - и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.
Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:
- У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо больше...
- Жиды никогда не теряют на нас! - воскликнул Карлинский.
- Здесь, пане президент, потери их очевидны...
- Уж вы слишком честны и добросовестны! - опять воскликнул Карлинский.
- Особенно в чужих делах! - отвечал Дробицкий.
- И из чужого кармана! - прошептал президент.
Алексей покраснел и задрожал. Приготовленный ко всему, президент сохранял хладнокровие, он ожидал взрыва.
- Я готов заплатить из своих денег, если того требует мое собственное убеждение! - горячо воскликнул Дробицкий.
- Прошу не горячиться! - сказал президент. - При рассуждении о делах следует говорить хладнокровно и обдуманно.
- Я старался об этом! - воскликнул Дробицкий. - Впрочем, если мои распоряжения вы находите неправильными, то мы не связаны друг с другом навеки...
Юлиан молчал. Он уже значительно охладел к Алексею, имевшему в глазах его и тот недостаток, что он никогда не поблажал его прихотям и склонности к рассеянию. Дробицкий взглянул на него и, видя своего друга совершенно равнодушным, поклонился, сложил бумаги перед его дядей и вышел вон.
Тут Юлиан пробудился от задумчивости.
- Что случилось с вами, милый дядюшка?
- Ничего. Кажется, пан Дробицкий, чересчур щекотливый ко всем советам и наставлениям, обиделся на мое замечание, хоть выраженное самым вежливым образом. Верно, он думает, что мы будем извиняться и просить его назад, но он очень ошибся.
- Как? Он должен расстаться с нами? - спросил встревоженный Юлиан.
- Вероятно... он вышел отсюда в ужасном раздражении. Пожалуйста, не выказывай ему своей слабости, не ходи и не посылай к нему. Таким образом, мы вежливо избавимся от него, вся вина упадет на одного меня - и конец делу!
- Но я хорошенько не слыхал, из-за чего началось у вас дело?
- Из-за глупостей... Я в шутку сказал, что он слишком щедр из чужого кармана, он вспыхнул, сказал какую-то глупость, положил передо мной бумаги и вышел из канцелярии.
Возвратясь в свою комнату, Алексей, ни о чем не думая, в крайнем раздражении, сейчас же приказал слуге укладывать свои вещи и запрягать лошадей, поблагодарил за приглашение к обеду, собрал необходимые бумаги, и особенно пораженный тем, что Юлиан ни одного слова не сказал в его защиту, даже после не пришел дружески поговорить с ним, - решился навсегда покинуть Карлин. Может быть, этой решимости содействовала еще и любовь его, дошедшая до такой степени, что вид Анны и Альберта был для него невыносимым мучением. В первые минуты выехать из Карлина - ему представлялось самым легким делом. Но когда он уложил все вещи и все было готово к отъезду, тогда только он понял, что это будет стоить ему слишком дорого. Человек нигде не может безнаказанно прожить долгое время. Он привыкает к местности и окружающим лицам. Здесь один вид равнодушной, холодной, но каждый день дружески улыбавшейся ему Анны, услаждал все, один вечерний разговор с ней служил предметом неисчерпаемых мечтаний на целую неделю. И все это надо было потерять вдруг! У бедного Алексея кружилась голова, он окаменел на месте и просидел весь день, не зная, что происходило с ним. Все вещи были уложены, но он не уезжал, не мог оторваться от Карлина.
Никто не навестил его, никто не обратил внимания на его отсутствие во время обеда, потому что это случалось и прежде. Президент держал Юлиана при себе, а прочие лица ничего не знали и не могли предвидеть случившегося обстоятельства. Итак, Алексей сидел один, забытый всеми - и это ужасно печалило его. Он сознавал необходимость прекратить все связи с Карлином, так как они ничего более не могли принести ему, кроме одних горьких воспоминаний, но у него не доставало сил на подобный подвиг. Странные, беспорядочные, печальные мысли бродили в голове его, целый день прошел в лихорадочном оцепенении... Каждый раз, как Алексей порывался с места, ему приходила на память Анна - и тогда бедняга воображал, что он должен хранить и спасать ее от угрожающей опасности, но через минуту размышлений он упадал духом и спрашивал себя: "Что я значу здесь, - имею ли право сказать хоть одно слово?"
в глазах его потемнело - и, сойдя кое-как со стула, он упал на кровать, на которой ничего не было, кроме соломы... Скоро он впал в забытье...
Он чувствовал, что жив, но не мог ни шевельнуться, ни позвать кого-нибудь, ни подняться. Перед глазами его носились привидения, то насмешливо улыбавшиеся, то могильно-печальные.
Все, кого Алексей знал, кого любил или ненавидел, предстали ему в теперешнем болезненном видении: Анна, Юлиан, Эмилий, мать, старик Юноша, жербенские соседи, пан Атаназий, Юстин, Поля, а рядом с ними множество незнакомых лиц... Все эти люди, казалось, негодовали на Алексея, все, проходя мимо него, горько упрекали его, каждый, как лично обиженный им, высказывал свое обвинение и бросал в него камень. А между тем, Алексей, связанный, немой, бессильный - напрасно пытался сказать что-нибудь в свое оправдание, недуг сковывал его язык... цепи сжимали руки и ноги, тяжелый камень лежал на голове и груди...
В этом хаосе, на мрачном и беспрестанно колебавшемся фоне, при необыкновенном шуме, Алексей постоянно видел новые явления... но маленькое облако постепенно заслоняло их, люди вдруг обратились в огромные клубы дыма и исчезли... черная, могильная тишина наступила после бешеной бури...
Алексей уже не чувствовал и не знал, что происходило с ним...
Слуги ушли, никого не было при нем, в страшном бреду и горячке больной пролежал на кровати до поздней ночи. Но когда все разошлись из гостиной, президент и Юлиан вздумали посетить Алексея.
Они нашли его без огня, на непостланной кровати, в страшной горячке, с неподвижными глазами, запекшимися губами, со всеми признаками опасной болезни...
На сделанный вопрос Алексей ничего не ответил, даже не узнал их...
Президент сильно испугался. Юлиан почувствовал угрызение совести. Немедленно послали за Гребером - и Карлинский хотел сам ухаживать за больным, но президент, полагая, что болезнь подобного рода может быть заразна, не позволил ему этого, почти насильно вывел его из комнаты и приказал позвать Борновского, считая его способным на все, даже в случае надобности умевшим заменить при больных лекаря... Об этом случае не сказали Анне и не дали знать в Жербы, чтобы не испугать старушку-мать... Юлиан в сопровождении дяди, с поникшей головой возвратился в свою комнату.
- Я не приписываю этой болезни утреннему волнению, - начал президент после минутного размышления. - Ведь я не сказал ему ничего слишком резкого!
- Однако, дело очень скверное... Хоть бы, по крайней мере, я раньше пришел к нему, - отвечал Юлиан. - Все это будет лежать у меня на совести. Мы вырвали его из спокойного быта, потому что он привык к своему положению и был счастлив, именем дружбы вызвали сюда для поправки дел, он всей душой посвятил нам себя, спас брата, забыл о себе и за все это чем мы платим ему теперь? Хуже, чем равнодушием, почти неблагодарностью!..
Это был последний проблеск благороднейшего чувства в Юлиане, сразу уничтоженного следующими холодными словами президента:
- Послушай, все зависит от взгляда на вещи... Мы дали ему хорошее место, где он приобрел выгод несравненно больше, чем от домашнего хозяйства, ввели его в наше общество, он делал, что мог, но не сделал ничего особенного. Эмилий, скоро ли, долго ли, поправился бы и без него... Наконец мы не выбросили его на улицу... Не забывай - кто мы и кто он... за все прочее мы заплатим ему.
- Ах, дядюшка!
- Отстань, пожалуйста, со своей филантропией и идеалами! Чего ты испугался? Оскорбленная глупая гордость произвела в нем болезнь и горячку, вот сейчас пустят ему кровь, дадут каломели - и все пройдет обыкновенным порядком... Отчаиваться не в чем... Спокойной ночи!
С этими словами президент вышел вон, притворяясь более холодным, нежели он был на самом деле, потому что он глубоко чувствовал болезнь Алексея и сознавал себя главным ее виновником. Но он не пошел спать, а тихо направился к квартире Алексея и вызвал Борновского.
- Ну, как он чувствует себя?
- Да что, ясновельможный пане, обыкновенное дело - бредит... Горячка, страшная горячка! Я приставил ему горчичник... голова точно в огне! Говорит разные разности...
Волнуемый беспокойством, президент вошел в дом и стал в дверях другой комнаты.
Вслед за ним вбежал встревоженный Юлиан.
и затрясся от бешенства... Больной несколько раз произнес имя Анны.
- Виноват ли я? - говорил он. - Ведь я должен был любить тебя, но я ничем не обнаружил своего чувства - ни словом, ни взглядом, ни жестом... Никто не знает этого, никто, кроме меня да Бога... О, Анна, если б ты знала, как мне тяжело покинуть вас, тебя... и никогда, никогда больше не видеть тебя, не слышать твоего голоса и быть уверенным, что после меня, как после зимнего снега, не останется даже воспоминания... Ведь собственно ты была для меня Беатриче Данте, Лаурой Петрарки, вдохновением всех поэтов, мечтой артистов! Виноват ли я, что упал перед картиной, если и другие все стояли перед ней на коленях... Бог вложил в меня частицу священного огня, озаряющего сердца и души... и я хорошо вижу их... вижу и тебя... О, ты ангел - Анна!
Президент выслал Борновского и слуг, увидел Юлиана, схватил его за руку и отошел с ним в другую комнату в чрезвычайном раздражении, почти забывая себя и трясясь от бешенства.
- Слышал? - спросил он. - Слышал? Любит Анну! Смел взглянуть на нее, смел полюбить ее, смел мечтать о ней!.. Это нахал! Это негодяй, сумасброд! Люди услышат ее имя... ее имя в устах подобной твари! Нет, я запру его и не пущу сюда ни Гребера, ни их... никого... пусть умирает один! Я скорее решусь принять грех на совесть, нежели позволить, чтоб малейшая тень упала на Анну!..
- Дядюшка, милый дядюшка! Ведь это горячка...
- Да, горячка... но она обнаружила тайную мысль, подобно тому, как буря выбрасывает нечистоты и грязь, лежащие на дне моря! Не старайся оправдывать его... это негодяй!.. Мерзавец! Сумасшедший! - повторял президент в высшей степени раздражения. - Иди отсюда и оставь меня одного!
Юлиан задрожал, потому что в первый раз видел президента в таком состоянии.
- Если и в самом деле он полюбил Анну, - отозвался молодой человек, - то с его стороны тут нет слишком большого греха, и нам удивляться нечему... Но ведь он так хорошо скрывал свое чувство, что никто не заметил его... Притом, эта вина не упадает ли частью на нас, на вас, дядюшка, и особенно на меня, которые почти насильно втащили его в Карлин?.. Право, он не в такой степени виноват, как вы думаете.
- Не говори мне этого!.. - воскликнул Карлинский. - Анна!.. Сметь поднять на Анну глаза такому ничтожному существу, твари - чуть-чуть выше земного праха!..
- Поверьте, дядюшка, что не следует нам сочинять новую драму... Никто не поймет и не догадается, о чем говорит он. Скорее по нашим лицам прочитают, что у нас произошла необыкновенная, страшная история... Пойдемте отсюда, оставим все, как было, и покажем вид, будто ничего не знаем... Ведь невозможно совсем бросить или запереть Алексея: это будет все равно, что убить его... Пойдемте!
Президент задумался и понял, что иначе быть не могло. Поэтому, хоть глубоко взволнованный, он принял на себя хладнокровный вид, тихими шагами пошел из комнаты, поручая больного Борновскому и, проходя мимо слуг, сказал Юлиану так, чтобы все слышали его:
- Всему этому причиной глупая любовь его к Анне Польковской из Замечка... Видно, он узнал, что она выходить замуж за Маршинского.
И, таким образом отклонив, как он думал, подозрение, президент возвратился в свою комнату, но беспокойство не дало ему сомкнуть глаз.
Анна до поздней ночи ничего не знала. Но когда она уже ложилась спать, одна служанка пришла к ней с новостью и со слов Борновского описала ужасную горячку Дробицкого, украсив свой рассказ прибавлениями, ходившими между дворней, то есть будто поутру Алексей поссорился с президентом, что он хотел уехать из Карлина, что целый день сидел запершись в своей комнате и что уже ночью нашли его без чувств на кровати. Анна испугалась и тотчас же пошла к Юлиану, чтобы вернее узнать о случившемся. Она считала сообщенные вести преувеличенными, но вместе с тем не сомневалась, что в них заключается часть правды.
При входе Анны печальный и задумчивый Юлиан ходил по комнате. Он догадался, зачем пришла сестра и устремил на нее проницательный взор.
- Юлиан! Правда ли это? - спросила она. - Алексей смертельно болен? Что такое случилось с ним?
- Болен, сильно болен... но от чего - не знаю. Поутру президент довольно резко поговорил с ним... по всей вероятности, он слишком принял это к сердцу и хотел уехать из Карлина... Мы уже послали за Гребером.
Анна, по-видимому, сильно опечалилась и воскликнула:
- Боже мой! Как трудно людям ужиться на свете!.. Я видела, что президент не любит его, но за что? Почему он хотел удалить его? Найдем ли мы другого, подобного ему человека, который бы мог быть для нас в одно и то же время помощником, советником и другом? Кто заменит его при бедном Эмилии?..
- Однако мы должны расстаться с ним, - сказал Юлиан, подходя к сестре. - Президент видел лучше всех нас...
святость, она сильно почувствовала слова брата и покачала головой.
- Этого не может быть!.. Вам грезится...
- Мы оба слышали... в этом не может быть ни малейшего сомнения. Президент взбесился до такой степени, что я никогда не видывал его в подобном положении...
- Бедный, - воскликнула Анна, - как он мог забыться до такой степени?
- Не понимаю, - отвечал Юлиан. - Все это огорчает, мучит, бесит меня, и я боюсь, чтобы не захворать также... Ступай в свою комнату, милая сестра, видишь, что тебе даже нельзя выказывать заботливости о нем, люди и он сам поймут это в другую сторону. Пусть будет, что будет!..
Анна ушла в замешательстве. Слова, сказанные Юлианом на ухо так, чтобы даже стены не подслушали их, произвели на нее странное впечатление. Она почувствовала в сердце не благодарность или сострадание, а гнев и в первый раз обиженную гордость. Она чувствовала себя оскорбленной, униженной и почти готова была заплакать. Эта любовь представлялась ей в высшей степени смешной - и она боялась, что сама может сделаться предметом насмешек, а это было бы для нее величайшим несчастьем... Гнев подавил в ее сердце врожденную сострадательность.
Ночью приехал Гребер и тотчас пошел к Алексею, где застал только дремавшего и довольно пьяного Борновского, который, вскочив на ноги, заверял честью, что он не больше пяти минут, как вздремнул. Первый взгляд на больного показал доктору опасное его положение, тифозная горячка с сильным воспалением мозга развилась с необыкновенной силой.
Медицинские средства уже немного могли сделать в настоящем случае: оставалось только надеяться на силы природы и собственно им предоставить разрешение вопроса о жизни или смерти. Притом, в глазах Гребера, этот бедный человек, покинутый друзьями и лежавший один, под надзором пьяного дворецкого, был не слишком занимательным пациентом. Доктор равнодушно отдал приказание, зевнул, приказал приготовить для себя комнату с кроватью и отправился спать...
По выходе Гребера, оставшись исполнителем его приказаний, Борновский прежде всего для оживления сил приложился к бутылке и потом уже обратил внимание на больного. Ему представилось, что не стоит мучить его до утра, а потому, возложив все свои попечения на молодость и натуру Алексея, он только вздохнул о своей тяжелой обязанности, выкурил трубку и преспокойно заснул.
Алексей лежал без памяти...
На другой день немного деятельнее занялись Дробицким. После чая Гребер сам пошел осмотреть его, Борновского, боявшегося заразы, заменили цирюльником, взятым из местечка, и ожидали решительной минуты кризиса.
Между тем Юлиан, не смея известить об этом мать Дробицкого, потому что немного боялся ее, послал за графом Юношей - и старик тотчас пришел к больному... Насупив брови, граф подошел к кровати Алексея - и слезы оросили глаза его при виде страшно изменившегося лица и грозных признаков, какие старик прочитал на нем. Алексей, казалось, узнал его... Граф сел около больного и уже не отходил от него. Ни президент, ни Юлиан не показывались сюда, опасаясь зараности болезни, даже часть замка, где лежал Алексей, отделили от других частей карантином и избегали слуг, ходивших туда. Президент несколько раз спрашивал Гребера: нельзя ли Алексея отвезти в карете домой? Но всегда послушный доктор находил это совершенно невозможным.
Эмилий, несколько дней не видя своего друга, начал сильно беспокоиться и спрашивать о нем, и когда Анна знаками объяснила, что Алексей болен, стал проситься к нему... Сначала не позволяли этого, но как бедный глухонемой, приходя постоянно в сильнейшее раздражение, настоятельно требовал, чтобы его свели к больному, то президент, подумав немного и пожав плечами, наконец согласился на просьбу Эмилия, с тем условием, чтобы Анна известное время не видалась с братом...
Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати Алексея сидел один пасмурный старик Юноша... Первый раз в жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое впечатление... В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал руки и задумался... Глаза Алексея, казалось, угадали предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно шевельнулся на кровати...
Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней...
Таким образом, у кровати Дробицкого сидели только старик Юноша и Эмилий. Гребер, целый день играя в карты с президентом и Альбертом Замшанским, иногда показывался сюда в таком расположении, какое почерпал во время игры, и проворно уходил, каждый день обливаясь одеколоном и окуриваясь селитрой.
Вскоре наступил решительный день, и кризис показал, что больной останется жив. После перелома болезни Алексей стал поправляться, постепенно приходил в чувство, но, вместе с этим, в нем пробудилось сильное желание возвратиться в Жербы, и он каждую минуту твердил об этом. Дробицкая до сих пор не знала о болезни сына. Юноша два раза был у нее и благочестиво солгал, что Алексей уехал по делам в город... Эмилий плакал и неотлучно сидел при больном - и это до крайности не нравилось президенту.
Наконец, по его настоянию, послушный Гребер позволил в один теплый день шагом перевезти Алексея в карете домой. Юноша пошел впереди этой печальной и неожиданной процессии, чтобы приготовить Дробицкую.
Увидя его в третий раз, мать вышла на крыльцо и воскликнула:
- Ну, что там Алексей... воротился?
- Болен? А почему вы не говорили об этом? - сердито вскрикнула мать. - Разве я ребенок, если боитесь сказать, что с ним делается? Я знаю, как у панов заботятся о больном: там, верно, не будет недостатка ни в докторах, ни в лекарствах, ни в питье, ни в пище, но кто там будет ходить за ним, кто поддержит и утешит его?
- Алексей уж едет сюда, - отвечал Юноша. - Через час вы увидите его, только нужно приготовить для него комнату, пусть Ян переберется пока в другое место...
- Так он сильно болен? - спросила мать, дрожа от страха и бросая на графа проницательные взоры.
- Был опасно болен - не буду скрывать... но теперь ему гораздо лучше...
Дробицкая несколько минут казалась пораженной и бессильной, но чувствительность никогда не побеждала в этой женщине сознания долга и не убивала деятельности. Она проворно стала очищать комнату, приготовляла кровать, плакала и вместе распоряжалась...
- Только вы не робейте и не беспокойтесь, - сказал граф, спустя минуту. - Я был около него во все время болезни, ни на шаг не отходил от него, вместе со мной сидел Эмилий Карлинский, был и доктор...
- А все прочие, верно, и не знали об этом? - воскликнула Дробицкая. - Понимаю, они с радостью сбывают Алексея с рук теперь, когда замучили его трудами и, может быть, убили неблагодарностью!..
Юноша, хотя знал все обстоятельства, не сказал ни слова. Впрочем, инстинкт матери угадал историю болезни сына.
карету.
- Смотри-ка, смотри! - воскликнул пан Пристиан Прус-Пержховский, пуская дым сигары. - Везут к нам пана Дробицкого, да еще в карете!.. Это, говорят, целая история! Замучился бедняга, изныл от скуки... Поделом ему! Не водись с панами!
- Вздор мелешь, любезный! - подхватил из-за изгороди пан Яцек Ултайский. - А зачем тебе самому хотелось попасть в Карлин! Ведь ты сам говорил, что представишься туда.
- Я? - возразил, смеясь, пан Пристиан. - Да если бы я захотел, так, верно, бы сделал это. Чем же я хуже Дробицкого? Но я знаю панов!
- Четыре лошади, форейтор, желтая карета, два человека... Как бы не забыть и верно пересказать жене... Ведь она будет обо всем спрашивать! - шептал самому себе Юзефат Буткевич.
- Что это значит? - спрашивал пан Теодор, протирая глаза и выбегая из погреба, где он чуть не заснул после завтрака. - Что это значит? Почему они так тихо едут? Кто сидит там?
И он в одном жилете полетел к Пристиану.
- Не знаешь ли, что это значит?
- Это с таким триумфом везут к нам назад пана Дробицкого, - отвечал Пристиан. - Он захворал, а в больных там не нуждаются...
самим собой. - У него хранились ключи от подвала со старой водкой, это опасное дело, однако, приятное! Вот он пил, пил, да и спился с кругу!.. И он огромный дурак, если хоть одного бочонка не захватил с собой... как только выздоровеет, спрошу его... А славная водка!
Вдова Буткевич также вылетела на улицу вместе с Магдусей.
- Пане Пристиан, - спросила она, - что это значит? Кто это приехал?
- Привезли Дробицкого!
- Как привезли? Он умер?
- Ах, как жаль! Что же сталось с ним?
- Изволите видеть, - отвечал Ултайский, подходя ко вдове, - обыкновенно - как водится с этими панами: президент обругал его, а он слишком горячо принял это к сердцу... Зачем подобные вещи принимать к сердцу? Прямой молокосос! После этого он слег в постель, получил птифуса... Вот оно что! Я тысячу раз предостерегал его насчет Карлинских! Они говорят сладко, а на пальцах у них когти!
Между тем как соседи рассуждали таким образом, Дробицкая с сухими глазами и волновавшейся грудью шла около экипажа и не говорила ни слова. Слезы запеклись на глазах ее... Она хотела как можно скорее увидеть сына, но не смела взглянуть в карету...