| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1865 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
V
Симонис размышлял о неожиданной встрече с графиней Брюль, устроенной Блюмли, который до того ничего не говорил о своем намерении, - как после обеда уже получил от него записку с предложением явиться на следующее утро во дворец, для представления министру.
Все это произошло так скоро, так неожиданно, что Симонис не мог решить, что делать, а отказаться, не навлекая на себя подозрений, было положительно невозможно. Блюмли оказался чрезвычайно любезным и, ничего ему не обещая и не предупредив его, пригласил с собою в сад Брюля. Макс считал это просто прогулкой, во время которой они зашли в киоск, где неожиданно встретились с графиней Брюль, прогуливавшейся в утреннем костюме. Блюмли представил ей своего соотечественника, как друга.
По некоторым признакам Симонис догадался, что это свидание не было случайным, потому что графиня на каждом слове проговаривалась, что она знала о нем раньше...
Хотя спесь и барский тон когда-то бывшей красавицы, а в настоящее время довольно милой Франи, - не покидали ее, но по отношению к Симонису она оказалась очень внимательной... Красивый молодой человек, должно быть, прельстил ее своей молодостью и ласковым выражением лица. Она начала расспрашивать его о прошлой жизни. Макс рассказывал, но при этом утаил последний год своего пребывания в Берлине, заменив его общей фразой, то есть что он путешествовал по Германии; затем она расспрашивала его относительно познаний, к какого рода занятиям он больше склонен и какого рода должность он предпочел бы. Симонис всегда был крайне любезен в обращении с дамами, а на этот раз он старался подобрать самые изысканные выражения для разговора с женой первого министра. Он всеми силами хотел понравиться ей, если не ради своей будущности, то хоть просто так. И он вполне достиг своей цели: графиня оживилась; она целых полчаса разговаривала с ним, бросала на него самые пламенные взгляды черных глаз, которые не потеряли еще своего прежнего блеска, приводила Симониса в восторг остроумием и была попеременно то едкой, то ласкающий, умной, грустной и веселой; а так как Симонис в своей жизни не встречал еще подобных женщин, то счел ее за феномен.
Наконец, когда графиня удалилась довольная собой, Симонис долго стоял на одном месте, точно прикованный; он не был в состоянии пошевельнуться, так что Блюмли должен был прикоснуться к нему, чтобы привести его в себя.
Они посмотрели друг на друга; Блюмли смеялся с состраданием старого охотника, который поглядывает на молодого франта, в первый раз взявшего ружье.
- Ах, Макс, Макс! - обратился он к нему. - Как ты еще молод!
- То есть как это?.. Почему же? - спросил Симонис.
- Ты, кажется, в восторге...
- Да как же не восторгаться! Кого же этот блеск не ослепит...
Блюмли пожал плечами, взял его под руку, и они снова вышли в сад.
- Эх, дорогой товарищ, - сказал Блюмли, - я очень рад, что мог доставить тебе удовольствие, хотя, в данном случае, я поступил немножко изменнически... Но я был бы бесчестным человеком, если б теперь не предупредил тебя о грозящей опасности. Графиня Брюль, это всем известно, любила только одного в своей жизни, и этот человек умер в Кенигштейне. Вместе с этой любовью умерло и ее сердце; с тех пор у нее бывают только фантазии. Ты можешь сделаться героем одной из таких маленьких поэм... Я тоже был им, и видишь, как счастлив. Вследствие этого жизнь мне надоела, людей я возненавидел... Сциферт, о котором ты уже слышал, попал из комнат графини, где проводил сладкие часы, прямо к позорному столбу на Новом рынке... О других я и не стану говорить...
Симонис шел с поникшей головой.
- Но, прошу тебя, не лишай меня иллюзии, - прервал он, - даже если это только одна иллюзия.
- Хуже: это грустная действительность, прикрытая некоторым блеском. Но ведь для молодых путешественников открытие новых стран очень интересная вещь... Почему бы и тебе не заняться этими открытиями, как Форстер, если только ты не боишься крушения корабля или перспективы быть съеденным дикарями!..
Они гуляли довольно долго. Наконец Симонис попрощался с приятелем, вернулся домой, и только начал размышлять о проведенном им утре, чтобы собраться с мыслями, как получил записку с приглашением представиться, на следующий день утром, министру.
Им овладела какая-то робость, неуверенность и тревога; он не знал, как поступить в данном случае. Под его ногами почва становилась все менее прочной. С одной стороны, ему угрожала опасность, если узнают о его миссии, а с другой, сообщив в Берлин о своих тайных сношениях, он мог вызвать недоверие. В разговоре с ним графиня упомянула, что легко могла бы доставить ему место секретаря при министре, должность, к которой многие стремятся. Занимая это место, можно было достигнуть состояния и чинов. В случае, если Симонису предложат эту должность, он не знал, принять ли ее и не безопаснее ли отказаться. Находясь в сомнении и не имея с кем посоветоваться, он спустился во второй этаж к баронессе с тем, чтобы признаться ей во всем и спросить ее совета.
В этот час старая матрона, с собачкой на коленях, обыкновенно дремала в удобном кресле и никто не имел права тревожить ее.
Кресло это стояло в спальне, рядом с гостиной, и было предназначено для послеобеденной дремы; дверь в спальню была притворена. Симонису пришлось довольно долго простоять у дверей, которые не открывались на его стук, так как старуха Гертруда ничего не слышала, а он не знал, что в это время вход запрещен. Наконец, дверь тихо открылась и, к удивлению Макса, перед ним предстала Пепита, в полном блеске своей красоты, тоже ожидавшая пробуждения тетки.
такой степени был поражен, что стоял как соляной столб жены Лота.
- Тетя спит, - сказала она, - но через пять минут Фидель наверное проснется, и тетушка тоже больше не будет спать. Если вы хотите повидаться с ней, то войдите и тихонько посидите вместе со мною в гостиной.
Симонису это предложение показалось величайшим счастием... Он обладал той впечатлительностью молодого человека, при которой каждые полчаса можно преклоняться иной богине красоты, с полной уверенностью, что равнодушие в подобных случаях было бы величайшим преступлением... Голубые глаза Пепиты совсем уничтожили впечатление черных глаз графини, вокруг которых, к сожалению, образовалась паутинка будущих глубоких морщин... Они потихоньку вошли в залу. Молодая красавица сочла своей обязанностью быть любезной хозяйкой дома и занимать гостя.
- Где же вы были? С кем познакомились? - спросила она.
Симонис почти во всем сознался, даже в знакомстве с графиней, в утреннем разговоре с нею и в завтрашнем представлении министру.
- Как же вы все это совместите с другими вашими обязанностями? - смело спросила она. Причем с ребяческой дерзостью посмотрела ему в глаза.
- С какими? - спросил Симонис.
- С теми, о которых я не имею права говорить, хотя не догадаться об этом было бы смешно.
Симонис стоял в замешательстве, делая вид, что не понимает ее; Пепита продолжала смело смотреть на него. При всей своей неопытности это была недюжинная девушка. Ее мать сурово воспитала свою единственную дочь, и она была значительно развитее своих ровесниц. Ее здравый, серьезный ум удивлял всех. Симонис хотя еще и не имел случая познакомиться с ней поближе, но уже был под ее влиянием, чувствовал себя обезоруженным и нерешительным в присутствии этого ребенка.
Вопрос, который задала ему Пепита, был продолжением их разговора на лестнице; обращенные на него глаза как будто пытали его с каким-то неподдельным сожалением.
- Я не требую от вас никаких признаний, - прибавила она, - но мне вас искренно жаль; вы можете избегнуть опасности, о которой я вам уже говорила; но я не понимаю, как можно добровольно бросаться в этот омут? Что принуждает вас к этому?
Хоть этот вопрос был слишком ясен, но молодость красавицы делала его непонятным.
- Единственно, чтобы спасти вас, я буду откровенна, - продолжала она, смерив его взглядом. - Не нужно особенной проницательности, чтобы догадаться о причине вашего приезда сюда. Тетушка родилась в Пруссии, сочувствует пруссакам и желает всякого благополучия Фридриху... Все те, которые приезжают из Пруссии к ней, присылаются Фридрихом. Вы тоже присланы им.
- Сударыня, - прервал Симонис, - вы ошибаетесь: король меня не посылал сюда.
- Если не король, то графиня де Камас, которая дала вам письмо; а это одно и то же, - оживленно закончила Пепита. - Вы приехали следить за нами и доносить.
Симонис покраснел.
- О, успокойтесь! Я не донесу на вас, - воскликнула Пепита, - иначе я погубила бы свою тетушку! Да и вас мне жаль!
Симонис протестовал.
- Сударыня!..
- Не верю; лучше ничего не говорите, - говорила молодая баронесса, - это ясно, как день... Находясь в таком положении, вы стараетесь втереться к министру, разузнать наши тайны, а потом донести о них в Берлин?
- Но это не мое дело, - слегка пожимая плечами, продолжала она. - Мне следовало бы молчать и не вмешиваться в чужие дела; но я еще раз повторяю: вы молоды и мне вас жаль. Вы приносите в жертву вашу голову - не за свою страну, так как это не ваш край, - не за веру и не из-за славы; но в таком случае из-за чего? Из-за чего?
Симонис еще никогда не был в таком неприятном положении, даже тогда, когда старик Аммон грубо указал ему на дверь. Он стоял и молчал... Между тем прелестная Пепита, точно строгий судья, не сводила с него глаз и только по временам боязливо посматривала на дверь, за которой спала старуха-баронесса, как бы опасаясь, что она проснется и помешает ей окончить этот разговор.
Симонис мял шляпу в руках.
- Наконец, я понимаю, - снова начала баронесса, - всякую службу, какая бы она ни была, когда служить необходимо; но служить двум неприятелям, значит, желать того, чтобы один из них отомстил вам за это... О, как мне вас жаль, как жаль!..
- Даю вам честное слово, что я ни к кому не поступал на службу, - наконец отозвался Симонис, - а служить у графа Брюля я вовсе и не думаю... Мне кажется невозможным, чтобы он предложил мне служить у него.
- Напротив, вы для этого имеете все шансы! Вы иностранец... - с болезненной улыбкой прибавила она. - Мы, саксонцы, привыкли к тому, что нам предпочитают разных Марколини, Черини, Пиотти, Киавери, Гуарини и т. д. Ну, положим, что Брюль предложит вам какую-нибудь должность, в которых у него нет недостатка, именно потому, что вы иностранец, что же дальше будет? Кому вы измените?
Немилосердный ребенок говорил с большим увлечением и даже с ироническим пренебрежением.
Симониса бросало то в жар, то в холод, и он стоял перед ней, точно у позорного столба.
- Еще пока ничего не случилось, сударыня! - воскликнул он. - Завтра я представлюсь министру, а вечером уеду из Дрездена.
Баронесса взглянула на него.
- О, что касается этого, то у вас не хватит сил! Впрочем, что мне за дело... я только советую вам избрать одну дорогу, прямую, и идти по ней... Потому что, идя по двум, вы далеко не уйдете.
Сказав это, она быстро повернулась и перешла в другой конец комнаты, а Симонис, получив этот урок, стоял молча, понурив голову. Он несколько раз искоса взглядывал на Пепиту, но не встречался с ее глазами. Видимо, она теперь избегала его взгляда и рассматривала с особенным вниманием разные безделушки и картины на стенах. Симонис уже хотел удалиться, не дождавшись, пока проснется старушка, но вдруг дверь открылась; сначала в ней показалась Фиделька, а за ней старуха-баронесса; она удивилась нежданному гостю. Увидев в одном углу комнаты племянницу, а в другом молодого человека, она разразилась громким хохотом и всплеснула руками.
- Что за примерная молодежь, - сказала она, - которая боится, без старших, даже приблизиться друг к другу! Я положительно не верю своим глазам и из этого заключаю, что вы сначала уже слишком близко сошлись, чтобы теперь обмануть старого Аргуса?
Пепита весело подошла к тетке и, поцеловав ее руку, бросила мимоходом иронический взгляд на Симониса.
- Мы боялись своим разговором прервать ваш сон, тетушка!
- И давно уже продолжается эта тихая беседа?
- Да, я здесь уже четверть часа, - отвечал Симонис.
- А я с полчаса, - прибавила Пепита.
Старушка с любопытством посмотрела на племянницу.
- Ничего нового, кроме разве того, что мы снова собираемся крестить еврейку из Лейпцига...
- Которая же это с прошлого года?
- Сейчас... дайте припомнить... в прошлом году, в марте, мы крестили мать с дочерьми... Помните? Вслед за тем, после смерти княгини Любомирской, в июне, еще троих; в сентябре девочку, а в декабре, после рождения нашего князя Антония, еще одну.
- И всем им королева делает приданое?
- За это ее нельзя винить, - ответила Пепита. - Это ей делает честь.
- Да, - пробурчала про себя старуха, - они осыпают золотом изменников веры, а с бедных христиан дерут последний грош.
- Только не королева!.. - возразила Пепита.
Баронесса замолкла; Симонис смотрел в окно, чтобы не вмешиваться в разговор.
- Ну, а как идут ваши дела, кавалер? - спросила хозяйка. - Как поживаете?
- Это я вам могу сказать, - ответила Пепита.
- Ты?.. Как же это?
- Ведь мы у королевы все знаем. Кавалер де Симонис имел счастье сегодня быть представленным графине Брюль, а завтра будет представлен министру. Если я не ошибаюсь, ему предстоит блестящая карьера при дворе.
Баронесса была удивлена и смотрела на Макса, как бы ожидая от него подтверждения, но он стоял с опущенными глазами. Посмотрев искоса на юношу, Пепита громко прибавила:
- Но, дорогая тетя, мне это кажется чрезвычайно странным, что кавалер де Симонис, прибывший из Пруссии и привыкший к берлинскому воздуху, сразу переходит на саксонскую пищу, совершенно отличную от прусской... Какого вы мнения, тетенька, об этом?
Баронесса покачала головой.
- Ты слишком зла и у тебя чересчур длинный язык, - заметила баронесса; - если бы ты не была моей племянницей, то я возненавидела бы тебя, но я обязана тебя любить и поэтому прощаю тебе эту болтовню.
- Я и пришел к вам затем, - отозвался Симонис, - чтобы просить вашего совета. Мне приказано ехать к министру.
- Значит, он уже предупрежден относительно вас? Но что же это значит? - спросила с беспокойством старушка.
- В этом нет ничего удивительного, - ответил Макс; - я совершенно неожиданно встретил здесь, в числе моих соотечественников, друга моего детства, некоего Блюмли, служащего секретарем у министра... Но иногда и преданные друзья бывают не совсем полезны. Вчера он привел меня в киоск, в котором в это время гуляла жена министра, и представил меня, не спрашивая на то моего согласия; таким же образом он выхлопотал мне аудиенцию у министра.
Баронесса как-то странно покачала головой, а Пепита иронически улыбнулась.
- Тетя! Теперь вы позволите мне дать волю моему воображению, - вдруг обратилась Пепита. - Кавалер де Симонис недаром, должно быть, пробыл целый год в Берлине; у него там наверное есть хорошие знакомые, задушевные приятели, соотечественники... с которыми он переписывается. И это вполне естественно! Находясь при министре, где многое можно поразузнать, он может сообщать в Берлин интересные новости... а так как в Вене знают все, что делается в Берлине, то копии с писем будет получать Кауниц, от него перейдет к Флемингу, потом к Брюлю и - в результате кавалер де Симонис сделается обладателем бесплатной комнаты в Кенигштейн.
При этом она сделала кникс и громко засмеялась; Симонис стоял, опустив голову, а старушка сжала губы и глубоко задумалась.
Пепита, выболтав все, что у нее было на душе, подошла к стене и начала рассматривать обои.
Наступило продолжительное молчание. Убедившись, что ее слова произвели должное впечатление, она, как бы не придавая им никакого значения, снова обратилась к Симонису.
- Между прошлым и этим годом большая разница, - сказала она; - а жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году, когда давали "Артемизу" - Гассе, и на сцене выступали триста человек танцовщиков, или же в январе, когда ставили оперу "Эциус"... Обе блестяще были поставлены, и вы могли бы посмотреть... Даже тетя соблазнилась пойти в ложу. Кроме итальянских артистов, на сцене 16 лошадей, 8 верблюдов, ослы, телеги, целая конюшня и зверинец. Это было бесподобно, и стоило не больше ста тысяч... - продолжала она щебетать. - Я люблю поребячиться и однажды удрала в Гевангауз, где давали для простонародья "Господина фон-Габенихтса"; пьеса эта занимала меня больше, чем победитель Атиллы; но я...
- О, ты, ты! - грозя пальцем, прервала ее тетка. - Нет того человека, кто тебя поймет, кто придержит твой язык и заставит тебя быть рассудительной.
Пепита подбежала к руке тетки, и воркотня ее окончилась взаимным поцелуем.
- Однако дорогой кавалер де Симонис, - обратилась старуха, - несмотря на то, что эта болтушка мелет всякий вздор, что в голову взбредет, но иногда она говорит резонно. Вот, например, сегодня...
При этом она взглянула на него.
- Что вы скажете на это.
- В случае если - чего я, впрочем, не ожидаю, - мне дадут место, о котором я никого не просил, то не можете ли посоветовать, как мне поступить?
Пепита молча посматривала то на него, то на тетку; скрестив руки на груди, она ждала ответа баронессы, которая, быть может, посоветовала бы иное, если б не ее племянница и все то, что предшествовало этому вопросу.
- Нужно подумать об этом, - тихо ответила она.
Не успела она сказать последних слов, как в передней послышался какой-то шум, точно кто-то хотел насильно войти в комнату, но его не впускали.
Услужливая Пепита выбежала к Гертруде и не сразу вернулась.
В передней слышен был грубый мужской голос, спорящий с прислугой.
Баронесса забеспокоилась и сама уже намеревалась отправиться в переднюю, как вдруг в залу вошел солдат, в поношенном мундире и с грязью на сапогах; он с беспокойством осмотрелся кругом и, увидев хозяйку, быстро всунул ей в руку кусок бумаги, а затем, еще скорее, ушел; так что баронесса не успела еще развернуть записки, как тяжелые шаги солдата уже были слышны на лестнице.
Во всем этом было что-то необыкновенное, так что даже Пепита, вернувшись от Гертруды, была бледной и испуганной.
следовало ей читать в присутствии племянницы, но это любопытное создание стояло возле нее, не спуская глаз с записки и употребляя все усилия рассмотреть, что там было написано.
- Мои очки! - отозвалась баронесса.
Пепита хотела уже идти за очками, но старушка, слегка прикоснувшись к ней рукой, пошла сама в соседнюю комнату и прикрыла за собой двери.
Пепита и Симонис снова остались одни. Вдруг в комнате послышался легкий крик и затем как будто что-то тяжелое упало на кресло. Пепита побежала к тетке. В полуоткрытую дверь Симонис легко мог видеть старушку на кресле, которая судорожно сжимала бумагу в руке, из опасения, должно быть, чтобы Пепита не вырвала ее.
- Что случилось? Что с вами, тетенька? - засуетилась Пепита, но баронесса уже успела овладеть собою.
- Ничего, ничего; успокойся... Моя старая приятельница, слуга, Варвара Тухлаубен, очень больна.
Пепита посмотрела на тетку и ничего не ответила. Поверила ли она ей - трудно было решить, но ее лицо приняло какое-то странное выражение, точно она обиделась...
Симонис, заметив, что он здесь совершенно лишний, хотел удалиться, но баронесса, увидев, что он хочет проститься, сделала ему знак остаться. Повинуясь, он остался, и старушка, отдохнув немного, вернулась в залу. Племянница взглянула на часы, затем на Симониса и, взяв со стола платок, набросила его на голову.
- Мне нужно идти, - сказала она. - Но вы не беспокойтесь, тетенька, на счет Тухлаубен, я к ней пошлю доктора.
Поклонившись издали Симонису, она быстро удалилась.
После ее ухода в комнате воцарилось молчание. Казалось, старушка ожидала, пока Пепита уйдет из дома, и только услышав закрывавшуюся за нею дверь, она обратилась к Симонису.
- Вы ничего не знаете? - спросила она, заламывая руки. - Сегодня ночью Фельнера увезли в Кенигштейн. Кто знает, что у него могли найти? Он был так неосторожен...
- Но ведь не дальше, как вчера, - воскликнул Симонис, взволнованный и бледный, - еще вчера!..
- Меня предупреждают! В этом нет никакого сомнения... Будьте любезны и окажите мне помощь: надо сжечь все бумаги, иначе и у меня могут сделать обыск... Нас кто-то выдал!
Симонис предложил руку дрожащей старушке, и они вместе вошли в ее кабинет, и начали жечь вынутые из ящика бумаги и вместе с тем, сторожить, чтобы в это время не вошла Гертруда, так как баронесса не вполне доверяла ей. Когда догорел последний листок и пепел был разбросан, старуха облегченно вздохнула. Однако от испытанного волнения она не могла ни говорить, ни тем больше дать какой-нибудь совет Симонису. Она сделала знак, что прощается с ним, и последний удалился на цыпочках.
Выйдя от баронессы Ностиц, Симонис еще менее был уверен в том, что ему предпринять; страх овладел им тем сильнее. К себе на квартиру ему незачем было идти, а потому, имея в кармана письмо к графине де Камас, он направился к Бегуелину. Ему хотелось скорее избавиться от этого письма.
Арест Фельнера, с которым он невольно познакомился, заставил его насторожиться. Каждое незнакомое лицо, попадавшееся ему навстречу, каждый человек, который шел сзади него, казался ему подозрительным, и он постоянно оглядывался.
В его голове проносилось странное пророческое окончание разговора с Ментцелем, перечислявшим капитану всех заключенный в Кенигштейне. Это служило ему как бы предсказанием.
сам поспешил к нему навстречу и открыл ему двери.
Бегуелин был бледен и сильно взволнован. Он молча ввел его в кабинет и, поздоровавшись, не скоро заговорил. Симонис тоже был не весел.
Они посмотрели друг на друга.
- Что нового? - спросил Бегуелин.
- Ничего не знаю, кроме разве того, что некоего капитана Фельнера свезли в Кенигштейн, - ответил Симонис, и не могу не сознаться, что это на меня произвело сильное впечатление, тем более что я недавно с ним познакомился.
- А! а! а! - произнес Бегуелин, оглядываясь кругом. - Это не хорошо, - заметил он. - Что-то пронюхали, видно, за мной и за всеми нами следят; ни заговорить, ни подойти даже ни к кому не смею!.. Все мы - пруссаки, и на нас здесь смотрят, как на зачумленных... Но, что бы это значило? Ведь война не объявлена! Дипломатические отношения не прерваны!
Едва он успел произнести эти слова, как кто-то сильно постучал в окно, выходящее во двор. Бегуелин схватил Симониса за плечи и, ни слова не говоря, втолкнул его в узкую дверь, в соседнюю комнату, и запер ее за ним на ключ.
Симонис неожиданно очутился в довольно обширном деревянном чулане, видимо, наскоро сколоченном; в нем в одном углу лежали сыры, которыми Бегуелин торговал, а в другом - конторские книги. Запах жирных сыров, смешанный с затхлым запахом бумаг, был весьма не приятным. На полу лежали пустые коробки и разрезанные бечевки; сесть было не на что.
Из канцелярии Бегуелина доносился оживленный разговор.
Симонис с большим вниманием начал прислушиваться; он заглянул в замочную скважину, не считая на этот раз свой поступок низким.
Голос вошедшего казался ему знакомым; вскоре через замочную щелку он увидел Ментцеля, который так недавно пророчествовал о Кенигштейне. Он тоже был ужасно бледен, дрожал от страха и, оглядываясь, ломал руки.
- Я погиб, господин советник, - говорил он, - и погиб из-за вас!.. Да, из-за вас, которому я служил за какое-нибудь собачье вознаграждение. В нашей канцелярии королева имеет шпионов: все те депеши, которые я вам давал, переданы ей, и она приказала Флемингу предостеречь Брюля. Сегодня уже осматривали замки, допрашивали меня, исследовали шкаф... Понимаете ли вы это?
- Конечно, понимаю, - ответил Бегуелин.
- Они готовы повесить меня, - прибавил Ментцель, - за те ничтожные деньги, которые вы мне платили!.. Да! Да! Готовы, готовы повесить! - бессмысленно говорил швейцарец. - И я даже бежать не могу! У меня жена, дети, дом, целая семья...
И он начал ломать руки в отчаянии.
- Вы меня искушали, как дьявол, - продолжал он, забываясь и возвышая голос, - я отказывался, не соглашался. Ведь не мог же я этот проклятый шкаф пальцами открыть... вы мне два раза присылали из Берлина по целой связке ключей, пока наконец один из них подошел. И шкаф-то я открывал всего четыре раза, потому что нужно было ждать удобной минуты, в воскресенье или четверг, когда около полудня все, кроме меня, уходили из этой конторы. Вы мне дали слово, что депеши останутся в кармане у короля, что никто об этом не узнает, а между тем секретарь Пласеман пересылал их г-ну Бенуа и петербургские депеши от Функа известны уже в Вене... И что же вы мне дали взамен этого? Что?
- Я откуда знаю, - ответил Бегуелин, - ведь вы сами условливались с бароном Мальцан, и я умываю руки...
- Но я отсюда не выйду, пока вы мне не дадите тысячу талеров! - воскликнул Ментцель. - Почем знать? Может быть, я брошу жену, детей, лишь бы себя спасти. Брюль может отрубить мне голову или повесить, велеть меня четвертовать и колесовать. Я... я!..
У него не хватило дыхания, и он на минуту замолчал.
- Тысячу талеров, легко сказать!.. Да ведь вы знаете, что у меня нет денег, и это меня не касается. Обращайтесь к графу Бесу, к Аммону, хоть к самому черту! - крикнул Бегуелин. - Я вам ничего не дам, ничего, ничего!..
Бегуелин постоял минуту призадумавшись, пока легкий стук в дверь не напомнил ему, что нужно освободить Симониса. Однако он не особенно торопился, зная, что Ментцель прокрадывался к нему через сад и нужно было ему дать время совсем удалиться...
Таким образом прошла еще минута, и тогда только он выпустил Симониса.
- Надеюсь, что вы на меня не обиделись, - сказал он, извиняясь. - Насилу отделался от этого дьявола Ментцеля. Мне не хотелось, чтобы он встретил вас у меня. Если его арестуют и начнут пытать, то он готов все рассказать, что взбредет ему в голову;
Симонис хотел что-то ответить, как вдруг опять раздались чьи-то шаги на мосту, ведущем к дому Бегуелина, и не успел еще ов спрятать Симониса, как в комнату вошел Аммон.
Увидев своего племянника, он был поражен. С Бегуелином он был в самых дурных отношениях. Не передав еще письма, Симонис отошел в сторону, между тем как Аммон, вместо того чтобы обратиться к Бегуелину, прямо подошел к своему родственнику.
- А ты что тут делаешь? - спросил он.
- Не считаю себя обязанным отвечать вам, - ответил Симонис.
После этого категорического заявления Аммон обратился к Бегуелину.
- Я должен поговорить с вами по делам службы. Вещь весьма важная, но в присутствии этого господина я говорить не стану, а ждать, пока он уйдет, я тоже не намерен...
- У меня тоже не менее важное служебное дело к советнику Бегуелину, - отозвался Симонис, - и я не могу уйти отсюда.
- Вот как!.. Скажите пожалуйста! - крикнул Аммон. - У него служебное дело!.. Да кто поручил такому фатишке государственные дела...
Бегуелин принял серьезный вид.
- Извините, господин советник, - сказал он, - кавалер де Симонис действительно рекомендован мне из Берлина.
- Какой кавалер? От какого черта он получил свое кавалерство? Это вам приснилось... Он просто - Симонис...
- Господин советник! - возвысил голос Макс.
- Господин Макс!.. - тем же тоном ответил Аммон.
Назревала неприятная сцена, Бегуелин запер на ключ свой письменный стол и сказал:
- Надеюсь, вы будете любезны, кавалер де Симонис, подождать меня здесь, а господина советника я попрошу в канцелярию...
Не сказав больше ни слова, Аммон с презрением посмотрел на Симониса и вышел.
что он лишился той тихой комнаты, которую занимал у кондитера, где он так часто строил фантастические планы.
Через четверть часа он увидел удалявшегося Аммона; Бегуелин вернулся к нему хмурый. Не дожидаясь больше, Симонис передал ему письмо.
Советник взвесил его на руке.
- Я имею к вам поручение от графини, - сказал он. - Теперь именно настал час, когда все, что здесь делается, нам важно знать... Не мешает свести знакомство с военными, втереться ко двору, к Брюлю... Каждое схваченное для нас слово - драгоценно... Мы знаем, что на бумаге у них числится тридцать тысяч войска. Но некоторые уверяют, что на деле - всего только половина, да полтораста генералов, из которых только один Рутовский дельный человек. Вы должны все разузнать... Это ваше дело...
- Но опасность...
- Как в продолжение нескольких недель? - спросил Симонис.
- Да так! - ответил Бегуелин, засунув руки в карманы. - Через несколько недель мы здесь будем господами.
Последние слова он сказал на ухо Симонису. Симонис не мог выговорить ни одного слова от удивления, Бегуелин смеялся...
- Это так же верно, как то, что я стою перед вами, - сказал он; - потому я и стараюсь распродать свои сыры раньше, чем придут "наши", которые, пожалуй, готовы даже с меня взять контрибуцию. Уж лучше пусть они берут его у купцов под расписки, чем у меня. Вы мне оказали бы большую услугу, если б нашли покупателя на мой сыр... Но вы не смейтесь над тем, что прусские дипломаты торгуют сыром; наш король очень скуп и мало платит, не так, как Август Брюлю. Да чего же лучше!.. Если у Гернберга в коридоре баба продает молоко в его пользу, а графу Люси в Лондоне разрешено торговать постным маслом {Исторический факт.}, то почему же и мне не торговать сыром?