Из семилетней войны.
Часть первая.
Глава VI

VI

Макс вышел от советника на улицу; начинало уже темнеть. Он вздохнул свободнее, когда отошел от его дома на порядочное расстояние, и ему уже казалось, что в этот день его не встретит никакая неприятность; однако Ментцель со своими упреками Бегуелину, открывшаяся тайна, арест капитана Фельнера, отгадавшая его Пепита, жена министра с ее черными глазами, завтрашнее представление министру - все это производило в его голове какой-то сумбур. Потупив голову, он в раздумье, машинально направлялся к себе на квартиру, как вдруг почувствовал, что кто-то его толкнул. Он поднял голову. Двое носильщиков, одетых в желтые фраки, пронесли мимо него носилки. Из окна выглянула голова в высоком парике и послышался возглас: - Стой! Стой!

Носильщики остановились. Только внимательно всмотревшись в пестрое лицо, набеленное и нарумяненное, Симонис узнал в нем свою спутницу, чувствительную Дори, которая ехала вместе с ним из Берлина; приехав в "трясучке", она возвысилась до носилок, была хорошо одета и на лице, из-под толстого слоя румян и белил, видна была какая-то радость, даже сияние.

Носилки стояли на земле; девица Дори выглянула из них и предложила товарищу по путешествию подойти к ней.

- Ах, как я счастлива, что я встретилась с вами! - воскликнула она. - Идите сюда... На одно только словечко! Я должна вам рассказать свою историю. Мне улыбнулось счастье. Я здесь нашла давнишнюю мою приятельницу, которая пристроила меня в театр. Это такая женщина, что все может сделать, если только захочет... При ее помощи я и вам могу оказать протекцию.

При этом она улыбнулась.

- Да, да, добрейшая Мина приютила и меня. Вы знаете, кто это Мина?

- Нет, сударыня, - ответил Симонис рассеянно; ему было неприятно ее щебетанье, - я совершенно не знаю, кто такая Мина.

- Да, ведь вы здесь чужой!.. Но весь свет знает, что министр, кроме своей жены, которую он не любит, так как ее любят другие, - имеет фаворитку, во-первых графиню Мошинскую... Потом графиню Штернберг; посещает также в грустные минуты Терезу Альбузи, но больше всех любит мою Мину, Мину Теннерт... Ах, если б вы знали, какой он ей дом построил!..

Затем она наклонилась и прибавила на ухо:

- Она не особенно верна ему, но он об этом и не беспокоится; ему только хочется слышать ее веселое щебетанье и видеть веселое лицо. Мина отлично умеет его развлекать... И эта-то Мина моя самая задушевная приятельница... Мы влюблены друг в друга, как лесбиянки.

Откровенность эта надоела Симонису, он хотел поскорее избавиться от нее и отделывался молчанием, но она, опасаясь, что он уйдет от нее, схватила его за руку.

- Я еду именно к Мине, и вы меня должны проводить... Не отказывайтесь, ничего не поможет.

- Когда-нибудь в другое время, но только не сегодня! - сказал Симонис.

- Нет, именно сегодня! Непременно сегодня! Вечером у нас никого не будет. У министра теперь какие-то дела, которые удерживают его дома... Я вам скажу по секрету: Мина влюблена в одного секретаря Брюля, некоего Блюмли. Он может многое сделать, и я вас познакомлю с ним.

Симонис даже вздрогнул; он очень хотел повидаться с Блюмли.

- Если там будет Блюмли, то я к вашим услугам! - ответил он.

- Вот, видите, какой вы невежа, ради меня вы не хотели пойти, а ради этого...

- Он мой друг и соотечественник! Дори сделала знак носильщикам.

- Идите рядом со мной! - сказала она. - Как вы меня находите сегодня? Не правда ли, что эта прическа мне к лицу... Королевский парикмахер божился, что он не дал бы мне больше двадцати лет!

Она вздохнула.

Беседуя таким образом и не отпуская от себя Симониса, француженка привела его к дому, где жила знаменитая в то время певица Вильгельмина Теннерт.

не могло не быть роскоши и излишества: каждый сразу мог сказать, что это дом магнатки или великой артистки. На лестнице внизу стояли две мраморные статуи, державшие лампы в поднятых кверху руках. Фигуры эти изображали двух полунагих женщин, обвитых венками из цветов и листьев. Два лакея в шикарных ливреях встретили гостей внизу. Дори, выйдя из носилок, повела своего пленника на первый этаж. В передней стоял в такой же ливрее лакей; на нем был одет роскошный парик. Он открыл им двери в небольшую комнату, которая скорее была похожа на игрушку, чем на комнату. Стены были обиты атласными обоями с белыми и золотыми каемками по ним, вроде рам. Этим белым рамам, золоту и цветам соответствовали фарфоровые, с такими же цветами, рамы зеркал, такой же камин, люстра из цветов, бабочек и птиц; мебель была покрыта той же материей, из какой были обои.

На окнах стояли живые цветы в фарфоровых горшках; в комнате находились Мина и Блюмли.

Хотя Мине давно уже минуло двадцать лет, но она хорошо сохранилась и выглядела моложаво. Это был совершеннейший тип немецкой красоты: золотисто-светлые волосы, голубые глаза, лицо белое, прозрачное; обладая высоким ростом, она напоминала дикую Туснельду, рука которой владела в совершенстве луком, а в случае нужды и палкой. Она была бы очень представительна, если бы прибавить побольше женственности; а так от нее веяло холодом. Ее нельзя было назвать красивой. Симонис нашел, что такая красота только для разнообразия могла понравиться скучающему министру. Говорили, что она обладала прекрасным голосом.

Дори бросилась к ней с самым горячим приветствием, точно они не виделись уже несколько лет. Блюмли был поражен, заметив идущего за ней Симониса.

- Я поймала на улице этого господина, с которым познакомилась по дороге в Дрезден и решилась пригласить его сюда.

- Дорогая Мина, - залепетала Дори, - надеюсь, что ты не рассердишься на меня за это, тем больше, что он друг твоего друга.

Посмотрев издали на швейцарца, Мина приняла его очень холодно. Она вообще не любила гостей, когда у нее бывал Блюмли. Последний тоже довольно холодно встретил Симониса, но тем не менее Дори, как ни в чем не бывало, уже хозяйничала в гостиной в самом лучшем настроении.

Симонис в нескольких словах извинился перед хозяйкой и отвел Блюмли в сторону.

- Я никак не мог отвязаться от этой бабы, - шепнул он ему на ухо, - и теперь вижу, что и я, и она здесь незваные гости, но мне необходимо было переговорить с тобой несколько слов и затем я сейчас же удалюсь.

- Если б ты мог взять с собой и эту старую каргу! - воскликнул Блюмли. - Но я не могу требовать от тебя такого геройства.

- Каким образом случилось, что завтра я буду представлен министру? - спросил Симонис.

- Очень просто: ты понравился графине, и она велела мужу познакомиться с тобой и дать тебе место при дворе.

- Но ведь я не могу принять... я не сумею... - ответил Симонис.

- Почему? - удивленно спросил Блюмли. - Счастье само идет к тебе навстречу. Ведь графиня тебе понравилась, ты свободен, и обязанности секретаря, как мне кажется, ты чаще будешь исполнять в ее канцелярии, чем в нашей. Что же может быть для тебя благоприятнее!..

- Я буду откровенен, - ответил Симонис, - я уже раздумал и не хочу повторить судьбу Сциферта. Мне не нравятся Кенигштейн и позорный столб!.. Я молод и не могу ручаться за свое сердце.

Блюмли посмотрел на него с вниманием.

- Я тебя не понимаю, - сказал он, - верно, тебе что-нибудь другое мешает; ведь я давно знаю тебя... да и при первом нашем разговоре ты был другим. Что же это? Тебя запугали?

- Понимай, как хочешь.

- Надеюсь, что не этот старый скелет Дори вскружил тебе голову! Впрочем, делай, как знаешь. Ведь заставить тебя никто не может, а я не стану уговаривать. Представление министру ровно ни к чему не обязывает тебя.

Симонис промолчал, и разговор на время прекратился. Затем кавалер довольно ловко повел речь о другом.

- Но, скажи, пожалуйста, правда ли то, что я слышал в городе? - шепнул он на ухо Блюмли. - Говорят, что арестовали какого-то Фельнера.

Блюмли пожал плечами.

в настоящее время... Представь себе, - прибавил он, - пруссаки перед самым носом воруют у нас депеши; Брюль, вообще, очень вежлив, но если кто раз попадется в его белые ручки, тот может навсегда попрощаться с свободой.

Прелестная Мина вступилась за своего кавалера и отняла его у Симониса, предоставив последнего в распоряжение очень оживленной в этот день Дори. Не имея никакого желания быть ее кавалером, Симонис недолго оставался, а затем убежал. Луна освещала ему дорогу к дому баронессы. В этот час все дома, за исключением ресторанов и общественных увеселений, были уже закрыты, но Макс, по дрезденскому обычаю, имел при себе ключ, которым сам отпер ворота.

Ночь прошла в тревожных размышлениях, и он только к утру немного заснул.

Представление министру было назначено ранним утром. Симонис надел черное платье и отправился в канцелярию к Блюмли. Отсюда именно рассылали приказы по всей Саксонии.

Брюль делал только главные распоряжения, а остальные предоставлял своим подчиненным. Восемь секретарей распоряжались совершенно самостоятельно. Эта неограниченная власть отражалась на их лицах, и они с полным презрением относились к остальному людскому роду.

Когда вошел Симонис, все устремили на него свои взгляды, скорее с любопытством, чем с сочувствием. Они видели в нем соперника, а может быть и опасного любимца. Впрочем, эти господа были здесь больше для мебели и, заложив руки под полы сюртука или за жабо у жилетов, только посматривали на молодых канцелярских чиновников; казалось, что текущие дела их вовсе не интересовали. Они разговаривали о Фаустине, Терезии, Мине и других женщинах, насчет театра, охоты, только не о скучных делах администрации.

Симонис вошел именно в то время, когда по приказанию министра командировали одного из советников для взыскания недоимок в одном из горных уездов, где жители отказывались от уплаты, под предлогом неурожая и голода. Для этого ему выделили целый эскадрон. Приказание было предельно ясно: подати должны быть взысканы.

Вскоре Симонис мог видеть в окно, как командированный советник, окруженный конницей, ехал с писарями для составления протоколов, людьми, для задержания недовольных, и судьями, которые должны были наказывать ослушников по всей строгости закона. Блюмли, так же как и другие, ходил, заложив руки в карманы, и в назначенный час отправился вместе с Симонисом в кабинет министра. Брюль придавал большое значение тому, какое он должен произвести впечатление на постороннего человека. У него все было рассчитано: фон, на котором он должен был выступать, выражение лица, костюм, поза...

На этот раз он сидел развалившись в кресле и забросив одну ногу на другую; он был весь в шелке, шитом серебром, в кружевном и парике, который, по-видимому, завили ему "амуры", но это но отнимало у него важности и серьезности. Бремя правительственных дел и европейской политики запечатлелось на его озабоченном чело"

В пухлой белой руке, лежавшей на камине, он держал эмалированную табакерку. Перед ним лежала целая кипа писем.

Когда Блюмли открыл двери и ввел Симониса в кабинет министра, он сначала ничего не слышал и даже не замечал; он был углублен в важные европейские политические соображения, которые - он был уверен - только ему одному были известны. Только когда они ближе подошли к нему, он принял приветливое выражение лица и с гибкими движениями, преисполненными аристократизма человека большого света, достойного французского двора, покровительственно приветствовал Симониса. В то же время он машинально открыл табакерку, посмотрел в потолок, растопырил пальцы, чтобы показать свой солитер, и, взяв щепотку табаку рассеянно поднес ее к своему красивому носу, между тем как pd его загадочно улыбался.

- Я очень рад познакомиться с вами, - сказал он сквозь зубы, - очень рад.

В то же время он впился глазами в юношу, который не обладал уже такой смелостью, с какой мечтал держать себя при дворе. Брюлю он показался скромным и наивным.

- Очень рад, - повторил министр. - Швейцария доставляет нам самых способных во всех отношениях чиновников, артистов, ученых... А вы к какому роду занятий чувствуете себя способным? - прибавил он с улыбкой.

Симонис призадумался.

- Я хотел бы прежде всего испытать самого себя, - ответил он, - я еще молод и неопытен.

- Такое скромное признание, - говорил министр, не переставая всматриваться в него, - рекомендует вас с самой лучшей стороны, и я был бы очень рад воспользоваться вашими услугами.

- Для меня было бы величайшим счастьем служить под покровительством такого знаменитого государственного деятеля, как ваше превосходительство, но я не чувствую себя достаточно способным.

При этом молодой человек изысканно поклонился. Брюль улыбнулся; ему пришлась по вкусу эта скромность.

- С моей стороны, я был бы рад иметь при себе молодого человека с некоторыми способностями и преисполненного надежды, - возразил он, подходя к Симонису; - но скажите мне откровенно, чем вы до сих пор занимались?

- Я, ваше превосходительство? - живо переспросил Симонис. - Вы мне задали такой вопрос, на который трудно ответить... Хоть всему учился понемногу, но многого еще не знаю, недурно владею несколькими языками, люблю музыку, рисование, математику... но все, несомненно, требует практики и дополнений.

- Ну, - обратился к нему Брюль, - а как вы насчет каллиграфии? Четкий ли у вас почерк?

Министр, привыкший слышать от других кандидатов только похвалы самим себе, был удивлен на этот раз.

- У меня есть свободная вакансия в канцелярию, - сказал он; - быть может, вы могли бы заняться иностранной корреспонденцией.

Симонис низко поклонился.

- Это для меня большое, неожиданное счастье - я рад трудиться под начальством великого министра, перед которым преклоняется вся Европа, но, ваше превосходительство, позвольте мне просить вас отсрочить мою службу хоть на один месяц, пока я ознакомлюсь с местными обычаями и обществом.

- Вы положительно приводите меня в восторг вашей тактичностью и умом не по летам! - воскликнул Брюль. - С сегодняшнего дня вы будете иметь свободный доступ ко мне, ознакомитесь с здешними порядками, а заниматься начнете, когда захотите.

Затем он понюхал табак, внимательно встряхнул кружевные манжеты и посмотрел в боковое зеркало, которое решительно подтвердило ему, что он имел вид Ришелье или Мазарини.

- Вы семейный? - спросил он.

- Кроме сестры, которую я оставил в Берне, никого не имею.

- А знакомых?..

- Очень мало... Господин Блюмли всегда был и остается моим лучшим другом. Не стану скрывать от вашей светлости и того, что советник - Аммон - мой родственник, но мы взаимно ненавидим друг друга.

- А, - с удивлением воскликнул Брюль, - за что же это? Ведь советник Аммон принадлежит к числу лиц очень важных.

- Да... но когда я пришел к нему, чтоб посоветоваться, он меня принял как бродягу... так что... чувство собственного достоинства не позволяет мне иметь с ним какие бы то ни было отношения.

Брюль задумался и машинально потянулся к табакерке.

- Очень жаль, - сказал он, - очень жаль; это для меня не особенно удобно, но я надеюсь сблизить вас снова.

Сказав это, он посмотрел на часы.

- Итак, господин кавалер, - прибавил он, - мы поймем друг друга. Вы должны запомнить, я вам даю отпуск только на один месяц.

Симонис хотел было благодарить, но Брюль уже отвернулся, сделав знак рукой, показывавший, что он этого не требует, и быстро направился к своему рабочему столу, точно вспомнив о множестве дел, которые его ожидали. Симонис ушел.

Едва за ним закрылись двери, как министр бросил взятую в руки бумагу и глубоко призадумался. Где блуждали его мысли, этого, разумеется, никто не может угадать! Время от времени он вздыхал. Приближался уже час, в который в этот день, против обыкновения, он должен был явиться к королю, оповестившему его, что он ждет его по делам, не терпящим отлагательства.

Он хотел уже позвонить, чтобы ему подали носилки, как вдруг, не постучав даже в двери, к нему быстро вошел красивый, высокого роста человек, напоминавший по лицу и по фигуре Августа Сильного в военном мундире. Это был генерал Рутовский, сын последнего короля, по призванию солдат и рыцарь; даже Брюль уважал его, так как последний не принимал участия ни в каких интригах, и он рассчитывал на него в случае войны.

На лице этого человека, не умеющего скрывать неприятностей, человека живого, откровенного, отражалось, как в зеркале, каждое впечатление. Взглянув на него, Брюль сразу заметил, что, вероятно, случилось что-то особенное, неожиданное. Рутовский, не говоря ни слова, взял министра под руку и отвел его к окну.

- Послушай, дорогой министр, - сказал он, - все ли тебе известно, что затевают в Берлине?

- Уверен ли ты в этом, граф?

- Ты только подумай хорошенько: ведь мы имеем этого человека в своих руках. Однако, что так обеспокоивает тебя?

- Я получил известия из Берлина, продолжал Рутовский, - и имею верные сведения, что Фриц собирает свое сорокатысячное войско, которое, пока мы соберемся к обороне, он введет в Саксонию.

Брюль искренно рассмеялся.

- Хотя вы, граф, знаменитый воевода и с этим я не спорю, как и с тем, что вы достойный ученик Виктора Амедея, но в политике вы не более, как школьник. Разве можно ворваться в страну, не объявив войны? Это было бы против всякого закона мира и войны! Пока мы еще не имели с нашим любезным соседом никаких столкновений и у нас сидят его послы и агенты; ведь мы улыбаемся друг другу через границу... Он не может этого сделать, не посмеет.

Рутовский призадумался.

- Да, это правда, - сказал он, - но ты не знаешь Фридриха III? - спросил он.

- Льщу себя надеждой, что знаю, хоть сколько-нибудь, его невеждо-королевское величество, - ответил министр. - В то время, когда половина Европы против него, я не думаю, чтобы он хотел поставить сам себя вне закона. Ведь он может себе повредить этим, - улыбаясь прибавил Брюль, - и мы могли бы отнять у него Бранденбург, но это, по-моему, напрасный детский страх; он - ручаюсь вам - не объявит войны; король Фриц слишком практичен, чтобы увлечься до такой степени...

Рутовский задумался.

- Ты прав, - ответил он, протягивая руку, - я никогда не был дипломатом, не буду им, да и не желаю быть. Я солдат и не понимаю этих дел. Напрасно только я испугался. Но, как хочешь, мне донесли с такими подробностями... что...

- Например? - спросил Брюль иронически.

- Мне донесли, что часть войск, под предводительством фельдмаршала Левальда, останется для защиты столицы и страны, в случае, если б вторглись русские. Главные силы разделены на три корпуса: одним из них будет командовать герцог Брауншвейгский, другим - сам король, а третьим - князь Беверн.

Брюль улыбнулся.

- И эти три корпуса предназначены для нас? - спросил он, громко смеясь.

- Да, быть может, на будущий год... - Рутовский смешался. - Все это, конечно, вам гораздо лучше известно, - продолжал он, - а потому я спокоен и извиняюсь, что напрасно отнял у вас время.

Брюль схватил его за руку.

- Генерал, - воскликнул он, - ради Бога, ни слова об этом королю! Зачем его мучить напрасно! Это положительно невозможно.

- Но ведь ты знаешь, что я не люблю сплетничать, - ответил Рутовский.

При этом он подал ему руку и ушел. Брюль пожал плечами и взглянул на часы; настал час, когда он должен был явиться к королю. Он поспешил к носилкам.

- Живей! - крикнул он носильщикам, и двое сильных людей понесли носилки как перышко.

В передней королевского замка министр чуть не струхнул, увидев толпу людей; но испуг этот был напрасен, ибо все это были дети Музы и Аполлона, артисты и знатоки искусства. Среди них стоял с длинными растрепанными волосами и оживленными глазами Рафаэль Менг; рядом с ним - скромный, но едко улыбающийся Дитрих; дальше - профессор и любитель древностей Липперт и большой знаток искусства, интриган, спекулятор и критик, бывший прежде секретарем у Брюля, а в настоящее время директор академии Гейнекен. Кроме того, несколько итальянцев, англичанин Гамильтон, художник охотничьих картин, и другие.

- Что это значит?

- Король велел позвать нас всех, но не знаем зачем, - отвечал он.

Министр оставил собравшихся в передней, а сам вбежал в комнаты короля. Август сидел в кресле, задумавшись; против него стояла на громадном мольберте картина; это было то замечательное произведение Гвидо Рени, которое было куплено каноником Луиджи Креспи в Болонье, у семейства маркграфа де Танара.

Увидев Брюля, король вышел из задумчивости и встал.

- Ты опоздал, Брюль! - воскликнул он. - Здесь есть дело большой важности... Собрались ли знатоки?

- Они ждут приказаний вашего королевского величества.

- Прикажи войти... я хочу знать их мнение об этой картине.

Камергер, стоявший у дверей, открыл их и сделал знак ожидающим; все входили в комнату, низко кланяясь королю и становясь в ряд один за другим.

Август принял торжественный вид

- Господа, - сказал он, - обратите свое просвещенное внимание на художественное произведение знаменитого Гвидо Рени. В подлиннике нельзя сомневаться: сейчас видно, что это кисть божественного художника. Но у меня явилось страшное, ужасное, беспокоящее сомнение... Профессор Липперт и Гейнекен, смотрите. Традиция фамилии Танара утверждает, что на этой картине изображены Соломон и царица Савская, между тем, по мнению других, это Нин и Семирамида.

Все обратили взгляды на картину. Торжественное молчание, прерываемое лишь дыханием ученых, длилось несколько минут; король смотрел на них, но он ничего не мог прочесть на их лицах. Каждый ожидал мнения короля, чтобы присоединиться к нему, не думая высказывать своего. Никого особенно не интересовало, был ли это Соломон и царица или Нин и Семирамида; все думали только о том, чтобы не разойтись с мнением короля.

Брюль оттопырил нижнюю губу и с виду казался углубленным в мысли о картине, хотя в действительности думал совершенно о другом; Август III крутил головой и смотрел на великих мужей, которые призадумались, точно они решали судьбу целого света; у всех, исключая Дитриха, были задумчивые, напряженные лица, верно от усилия разрешить вопрос. Король ждал, улыбаясь.

- Брюль, ты знаток, гм!?.. - наконец, отозвался он. - Что ты скажешь?

- Я согласен с мнением вашего королевского величества, - быстро ответил министр.

- Но я именно и не имею своего мнения, - улыбаясь ответил король.

- Признаюсь, - ответил Брюль, - что и я не могу иметь своего мнения. Да и как я могу иметь его, если ваше величество, будучи знатоком больше меня, не хотите высказать своего.

- Г-м!.. Вот именно, но как вы думаете?

Опасаясь скомпрометировать себя, Брюль пожал только плечами.

- Господин директор Гейнекен в этом случае мог бы быть самым лучшим судьей, - ответил Брюль, посматривая на него.

Гейнекен был одним из самых ловких придворных; в ответ на вопрос Брюля он съежился, сгорбился, опустил голову, развел руками и в конце концов, ответил:

- Это вопрос!

Все посмотрели на профессора Липперта; каждый хотел свалить свой ответ на другого. Приняв это за предательство, Липперт пожал плечами, отошел в сторону и коротко ответил:

- Не знаю!

Август потирал руки и смеялся.

При виде этой усмешки и другие начали улыбаться, а Дитрих не выдержал и громко расхохотался. Все сурово взглянули на него.

- Ах, ты насмешник эдакий! - обратился к нему король. - Поди сейчас сюда. Что ты скажешь? Г-м?.. Над кем и над чем ты смеешься?

- Ваше величество, - низко кланяясь, ответил художник, - простите меня. Я смеялся над всеми, исключая вашего величества и его превосходительства.

- Но твое мнение! - настаивал король.

- Мое мнение? - переспросил Дитрих.

- Да, да.

- Мое?.. - повторил художник и призадумался.

- Ваше величество, - наконец сказал он, - мое мнение такое: Нин ли это и Семирамида или Соломон и Савва, но картина эта все-таки верх совершенства, а до остального мне дела нет.

Король всплеснул руками.

- Браво, Дитрих, браво! Ты прекрасно сказал, но речь идет о каталоге: нам нужно разъяснить предмет и достичь правды.

- Ваше величество! - сказал Дитрих. - Древние писали правду - голой; но мне кажется, что она всегда завернута в халат, закрыта и запелената, и никто еще собственными глазами не видел ее.

Король покатился от смеху и взялся за бока.

- О, какой он чудной, этот Дитрих, какой оригинал!

Художник успел уже скромно отретироваться и спрятался за других.

Впереди стоял знаменитый художник Гамильтон, владевший гораздо лучше кистью, чем языком; к тому же он был всегда рассеянным.

- Ну, господин Гамильтон, что вы на это скажете? - спросил король.

Англичанин закачал головой, подложил одну руку под локоть, а на другую оперся бородой.

- Не знаю, ваше величество, - ответил он подумав; - может быть, это Соломон и Семирамида, а может быть, Нин и королева Савва!! Все может быть...

- Виноват, может быть, это Нин и Соломон или Семирамида и Савва.

Все еще сильнее расхохотались, Гамильтон нахмурился и отступил назад. Настало общее молчание.

Август в отчаянии взглянул на собравшихся.

- Господа, - сказал он, - вы все умные мужи, и не может? быть, чтобы ни один из вас не мог высказать своего мнения о картине. Но я вас прошу о том, господа, вы меня этим очень обяжете.

Профессор Липперт покачал головой.

- Ваше величество, - сказал он, - эта картина приобретена у Танара?

- Да, - ответил король, - и мы имели с ней немало хлопот; если б не этот честный каноник Креспи, которому нужно послать за это фарфоровый горшок для цветов, - если бы не он, я не; обладал бы этой картиной. Все ценят ее очень дорого; мало того, что за нее спросили 10.000 осуди, которые удалось перевести на 3000 дукатов золотом, но молодой маркиз де Танара запротестовал против продажи этой родовой драгоценности: он не хотел с ней расставаться, и каноник Креспи должен был хлопотать о привилегии у папы... Академия Клементини в Болоньи засвидетельствовала оригинал этой картины. Но что вы скажете, профессор?..

- Род Танара должен был иметь традицию; ведь эта картина для них была писана! Академики Клементини должны были упомянуть в свидетельстве о содержании этой картины.

- Вы правы! - живо воскликнул король. - Традиция говорит о Соломоне, свидетельство - о Соломоне, но есть сомнение...

Все снова обратили взор на картину и точно онемели. Брюль поклонился.

- Ваше величество, - отозвался он, - здесь между нами нет лучшего знатока, как ваше величество, а потому ваше решение должно быть последним словом.

Король покачал головой и, лукаво улыбаясь, тихо сказал:

- Я не скажу!

Положение художников сделалось крайне затруднительным.

Ловкость, которая характеризовала Брюля, помогла ему отгадать мнение короля. Его молчание доказывало в пользу Нина и Семирамиды.

- Ваше величество, - воскликнул он после некоторого размышления, - если вы позволите мне высказать свое мнение...

- Говори, прошу! - заторопил король.

- Я предполагаю, что и Танар помнит и академики не ошиблись, что это Нин и Семирамида.

Все глядели на министра, удивляясь его смелости. Король просиял и всплеснул руками.

- И я того же мнения! - подтвердил он наконец.

художникам и не создал своего ничего, как-то странно улыбался и прятался в угол.

Успокоенный король сел в кресло; он был совершенно доволен собою.

- Господин директор Гейнекен, - сказал он, - в виду этого, прошу вас переменить название в каталоге и поставить вместо Соломона и Саввы - Нин и Семирамида... понимаете? Благодаря Богу, этот важный вопрос окончательно решен: благодарю вас, господа.

И Август любезно простился с учеными жестом руки.

Дитрих дерзко окинул взглядом всех своих товарищей, поклонился им и первый сбежал по лестнице..