Сиротская доля.
Страница 8

Переговорив, они возвратились к больному, который уже встал, жалуясь на сильную головную боль. Но симптомов сотрясения не было, и потому Мартиньяну можно было ехать. Молодой доктор снова осмотрел рану: кость не была повреждена, а только рассечена кожа. Необходимо было если не зашить ее, то ловко соединить так, чтобы шрам не был после слишком заметным.

Разбуженный фельдшер заметил, что панич может теперь похвастать, что его рубанули саблей на войне или на поединке. Был это действительно поединок с судьбой, на котором Мартиньян потерпел поражение.

- Если вы полагаете, - сказал Мечислав, - что я в качестве Доктора могу пригодиться в дороге или на месте и присутствие мое не произведет на тетку тяжелого впечатления, я поехал бы с вами. Мне только надо сказать несколько слов моей невесте.

- Твоей невесте? - воскликнул Мартиньян, вырывая голову из рук фельдшера. - Ты женишься?

- Да, на Серафиме.

Пан Пачосский, который очень жаловал эту госпожу, поднял обе руки.

- Вот счастливец! - сказал он.

- О, поезжай со мной, умоляю тебя! - заговорил Мартиньян. - При виде тебя мне будет казаться, что я смотрю на нее.

Последних слов не расслышал никто, кроме Мечислава, который встал и посмотрел на часы. Было восемь.

- Укладывайтесь в дорогу, - сказал он. - Я через час возвращусь и едем.

И он быстро вышел. К невесте было еще рано, и он поехал прежде домой к Орховской, которая уже, надев очки, сидела в гостиной над молитвенником и плакала о своей паненке. При входе Мечислава она бросилась к нему и молча начала обнимать его дрожащими руками.

- Добрая моя Орховская, - сказал Мечислав, - на несколько дней ты останешься одна, мне необходимо уехать в Бабин. Тетка больна, Мартиньян также нездоров, вчера он упал и расшибся. Я отвезу его. Тетка очень больна, может быть, мне удастся помочь ей. Если тебе одной оставаться скучно, я скажу Серафиме, она возьмет тебя. Милая Орховская, - продолжал он, поцеловав старуху, - благослови и меня, как вчера благословила Люсю, ведь и я женюсь.

Широко раскрыв глаза, смотрела Орховская и ломала руки,

- Уже знаю, знаю, - шепнула она, качая головой. - Бог да благословит тебя, дитя мое. Ну, оба, так оба...

И она расплакалась.

- Да будет Его святая воля, - прибавила старуха. - Я это давно предвидела. Добрая пани, богатая пани, а все мне жаль только Мечислава.

И Орховская качала головой.

- Та продалась, а этого у меня купили! О Господи, спаси же их обоих!

- Я уж здесь останусь, - сказала она, - мне здесь лучше, я у вас как дома, я дождусь твоего возвращения. А уж куда после мне деваться, то уж ты, Мечислав, подумай об этом. Ты ведь меня не оставишь... потому что у чужих из милости, без вас - это мне смерть.

- Милая моя, - прервал Мечислав, - как же ты могла подумать об этом?

- О, нет, дорогое дитя мое, я знаю твое сердце, но не думаю, чтоб мне могли доставить счастье парадные и пустые комнаты. Я хочу на вас смотреть. Убогий угол, но только с вами, хоть в сенях, но только вблизи от вас.

Мечислав уверял, что никогда ее от себя не отпустит, и старуха успокоилась. Но она как-то не умела радоваться большому счастью своего воспитанника.

- Ведь ты будешь все-таки как бы из милости жить у этой пани, а мне хотелось, чтоб ты сам был себе господином. Но так судил Бог и да будет благословенно имя Его. Ступай, дитя мое, а я помолюсь, выплачусь, и полегчает на сердце.

С грустным чувством оставил ее Мечислав и поехал к пани Серафиме. Слуга объявил, что она недавно встала. Вероятно, вдова предчувствовала его приезд, ибо встретила его в гостиной, с беспокойством выбежав к нему навстречу. Мечислав был бледен и смущен.

- Ты у меня и не был вчера, а я тебя ждала!

- Не мог, не было никакой возможности: Вариус не пустил.

- А где же ты ночевал?

- У Вариуса, с раннего утра на ногах. Мартиньян уезжает. Его мать, а моя тетка больна, при смерти, и я должен с ним отправиться.

- Как? Сегодня? - воскликнула, нахмурившись слегка, пани Серафима! Сегодня?

- Сию минуту. Сдаюсь на твой суд: разве я не обязан?

- О, не требуй моего суда! Я скажу тебе только одно, что ты обязан любить меня. Каждая потерянная для меня минута ужасна... Я ждала этого так долго... столько этих минут погибло безвозвратно... Как же ты можешь уехать от меня в первый день счастья и свободы? - продолжала она, положив руки на плечи Мечислава.

- Серафима! Я обязан сделать это.

Она оттолкнула слегка молодого человека, словно с досадой.

- Если б можно, я поехала бы с вами. Это какое-то умышленное вероломство судьбы - отнимать тебя у меня сегодня, именно сегодня!

- Но я завтра возвращусь, не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, верь мне! Неужели я не купил бы за дорогую цену счастья остаться с тобой, но ты сама чувствуешь, что меня призывает долг. Тетка умирает, вероятно, мы ее уже не застанем, и я боюсь за Мартиньяна.

- Поезжай, я ничего не скажу, но буду плакать, пока не возвратишься, буду проклинать!..

- Проклинай только меня.

- Я скоро возвращусь, - сказал Мечислав.

- Не должен бы уезжать.

- Скажи, что я должен остаться, я останусь.

- Нет, - воскликнула пани Серафима, - это было бы первое приказание женщины, которая желает не приказывать, а слушаться тебя!.. Это было бы приказание тиранское... И потом в душе ты упрекал бы меня... О, нет, поезжай! Ты должен ехать даже для меня, поезжай!

Еще несколько времени продолжался отрывистый разговор, наконец Мечислав начал собираться.

Пани Серафима не пускала его, плакала, оттолкнула от себя, наконец догнав у порога, шепнула на ухо:

- В каком бы часу ты ни возвратился, прямо приезжай ко мне, я не хочу потерять ни одной минуты. Помни же. Я отдам приказание людям. Жду тебя.

Мечислав смутился и как бы с грустью ушел от вдовы и поспешил к Мартиньяну. Почтовые лошади были уже готовы. Братья выехали в Бабин.

Всю дорогу один только пан Пачосский занимал спутников, считая себя к тому обязанным. Он очень старался, прибегал к помощи учености, приводил стихи, повторял эпиграммы, декламировал отрывки из "Владиславиады", одним словом, выкладывал все, что было у него в запасе. Дорога лежала мимо Занокциц, и Мартиньян захотел туда заехать, так как чувствовал себя изнуренным и головная боль у него не проходила. Поздно ночью экипаж остановился перед домом, в котором еще горел свет. Слуга, вышедший навстречу со свечкой в руке, увидев Мартиньяна с обвязанной головой, испугался, остолбенел. Потом он украдкой подошел к пану Пачос-скому и отвел его в сторону.

- Наша пани сегодня скончалась в полдень, - шепнул он.

Бедного молодого человека ввели в комнату. По испуганному лицу педагога Мечислав догадался, что случилось самое ужасное. Он, даже не спрашивая ни о чем, уговорил Мартиньяна лечь в постель и отдохнуть до утра и потом уже вышел осведомиться о подробностях. Пани Бабинская не пережила кризиса: все средства были употреблены, пригласили нескольких докторов, заказали молебны в костелах, приводили даже одного пастуха, который славился как целитель, - ничего не помогло. От самой смерти жены пан Бабинский стоял на коленях у ее тела, от которого трудно было оторвать его.

Посчитали, что уже нечего было ехать в Бабин. Один лишь пан Пачосский сел в экипаж и поскакал туда уведомить отца о приезде сына.

Было уже светло, когда он возвратился с паном Бабинским, сильно осунувшимся, желтым, небритым, остолбеневшим. Бедняга почти лишился дара речи, тряс головой и плакал горькими слезами. Его не впускали к больному, пока Мечислав не подготовил последнего. Старик вошел и бросился обнимать сына.

Он ничего не говорил, а только выл, рыдая.

Необходимо было несколько часов, чтоб улеглось это сильное горе. По полудни пан Буржим, узнав о приезде пана Бабинского в Занокцицы, приехал к нему с соболезнованиями. Он удивился, застав тут Мечислава, к которому подошел с распростертыми объятиями и поцеловал с прежним дружеским расположением.

- О Боже мой, при каких грустных обстоятельствах мы встречаемся! Так бы мне хотелось поговорить с тобой. Останешься на похороны?

Мечислав еще и сам не знал, что делать, хотя и сознавал обязанность отдать последний долг тетке, у которой они нашли с сестрой свой первый приют.

- Погребение, - сказал Буржим, - будет не иначе как послезавтра, и, конечно, ты должен приехать к нам обедать. Я жду.

Не было возможности, да и желания отказаться. Мечислав обещал. Весь день прошел в напрасных утешениях Бабинского, который, как только перестал плакать и стонать, начал заботиться о похоронах и делал весьма толковые распоряжения. Вечером он непременно хотел ехать в Бабин, чтоб молиться у тела покойницы. Мартиньян должен был отправиться туда на другой день.

- Представь себе, - сказал он, - и Адольфина сегодня утром приехала, не зная ничего о смерти этой бедной Бабинской. Она будет тебе очень рада, потому что вы были дружны с детства.

Мечислав немного смутился, но уже нельзя было вернуться. Может быть, если б он предвидел, что встретится с ней здесь после свадебного вечера, после разлуки, он отказался бы и не приехал. Теперь было уже поздно. Войдя в гостиную, он застал председательшу и Адольфину в дорожном платье, но на удивление спокойную и нимало не смущенную его приездом. Она подала руку, смело смотря ему в глаза, стараясь уловить, какое эта встреча произвела на него впечатление. Видимое замешательство Мечислава вызвало у нее странную улыбку... Он не скоро мог прийти в себя, она была спокойна.

- Не правда ли, - сказала она, смотря ему в глаза, - что мы не надеялись увидеться так скоро? Бедная Бабинская! Как неожиданно умерла! Когда же приехали?

- Утром, после свадьбы и удивляюсь, что вы меня опередили.

- Я тоже только что приехала... Мужа отправила отдыхать домой. Как же я рада, - прибавила она тихо, - что мы видимся еще раз, прежде чем Серафима отнимет у меня старинного друга. Я не люблю Серафиму.

И Адольфина быстро отвернулась.

Пани Буржимова прервала разговор рассказом о Бабинской, которая заболела преимущественно от беспокойства о сыне и от гнева на его непослушание.

Первый раз в жизни присутствие Адольфины было почти тягостным для Мечислава; он не понимал ее спокойствия и веселости, чувствуя себя униженным и грустным; она, казалось, торжествовала.

- Ну, что же ты теперь думаешь делать? - спросил его председатель за обедом.

- Еще ни на что не решился, - отвечал Мечислав, - а думаю только о бедном Мартиньяне и осиротевшем дяде.

- Вот вы смеялись над неженкой, - вмешалась Адольфина, - а он умеет любить как следует. Никогда я не ожидала от него такой силы чувства, и теперь уважаю его. Ручаюсь, что замужество Люси не охладит его; он останется ей верен.

- Что ты городишь! - прервала председательша. - Пусть бы он лучше выбил себе это из головы и перестал мучить Люсю и себя.

Пани Драминская посмотрела на Мечислава.

- Кто любил по-настоящему, должен до гроба сохранить это чувство, потому что любят только один раз. А иначе то не любовь.

На этом и кончился разговор. Адольфина была чрезвычайно оживлена и непонятна Мечиславу, который страдал, смотря на нее и слушая ее речи. Вскоре после обеда он попрощался и уехал, разбитый несколькими часами, проведенными около Адольфины.

Он был уже у выхода, когда она, догнав его, шепнула:

- Любят один только раз и навеки! И, отвернувшись, убежала.

Мечислав не мог понять ее. На другой день все поехали из Занокциц в Новый Бабин на вынос тела. Здесь Мечислав после долголетней разлуки должен был встретиться с дядей Петром и теткой Ломицкою. И тот, и другая, редкие гости при жизни покойницы, не могли отказаться от приглашения приехать на похороны. Пан Петр, опиравшийся на трость по случаю подагры, был огорчен и смертью сестры, и тревожился относительно похорон, потому что боялся простудить ноги, стоять в костеле и идти за гробом с открытой головой, трястись в экипаже, а главное, не вовремя поесть и не так, как он привык. Для бедной и обремененной семейством пани Ломицкой, которая, овдовев уже несколько лет, одна хозяйничала в маленьком именьице, терпела нередко нужду, тоже было тяжело выехать прилично с тремя взрослыми дочерьми. Надо было сшить траурные платья и шляпки, иметь порядочный экипаж и одеть людей. Ломицкая жила в другом, более скромном кружке, где довольствовалась малым; а здесь, в многочисленном обществе, нужно было явиться иначе. Похороны эти, действительно, стоили ей слез. Дочери ее, может быть, и утешались, что побывают между богатыми семействами и посмотрят на людей, но мать плакала, хотя еще и не могла простить умершей сестре, что та решительно не хотела быть ей сестрою.

- Пусть Бог простит ее, - шептала она, сидя в экипаже, - и при жизни она порядочно мне насолила. Два года она ко мне не заглядывала, а последний раз, когда уезжала, то высунулась из коляски и ругалась. Теперь только отдохнут Бабинские, когда ее не стало.

особенно старики, что это были бесполезные и даже пагубные расходы, ибо другие захотят подражать и живые разорятся для умерших. Но Бабинский делал это не из тщеславия, а искренно, для женщины, ум которой ценил высоко и которой был благодарен, по его словам за то, что она вывела его в люди. За гробом он шел, рыдая, так что его надо было поддерживать, а рядом шли Мартиньян, Мечислав, дядя Петр и пани Ломицкая с дочерьми. Съехались все соседи и пани Драминская, которой Мечислав избегал, поклонившись ей только издали. Обед приготовили в местечке, но на нем не могли присутствовать отец и сын Бабинские; Мечислав тоже хотел уехать, но его удержала почти незнакомая ему пани Ломицкая.

- Нехорошо, пан доктор, - сказала она, - что и вы нас знать не хотите; а между тем я ваша родная тетка, и если Бог наказал меня бедностью...

Мечислав не дал ей окончить, протестуя против дурного умысла со своей стороны.

- Я, - продолжала Ломицкая, - не охотница до этих похоронных обедов и поеду домой... Но хотела бы познакомиться с вами и расспросить о вашей сестре.

К этой группе присоединился из любопытства и пан Петр, напоминая о себе племяннику.

- Я слышал, что ты выдал сестру удачно? - сказал он. - Да, говорят, и ты хорошо женишься?

- Как, женишься? - подхватила пани Ломицкая. Мечислав только кивнул утвердительно.

- Богатая пани, вдова, я слышал о ней, - прибавил пан Петр, - из графского рода. От души тебя поздравляю. Вот и сироты, а сделали партию лучше тех, у которых были родители. Помни, пан Мечислав, от родных не отрекаться и поддерживать с ними связи.

Так прошло около часа.

Мечислав возвратился в Бабин и нашел Мартиньяна задумчивого у окна, а Бабинского в кресле. Старик заснул от изнурения, но и во сне у него текли из глаз слезы. Мечислав хотел ехать в город, но Мартиньян удержал его до вечера.

- Мне здесь нечего делать, - сказал он тихо, - отец мне не будет противиться, и я поеду туда к вам... Здесь я остаться не в состоянии.

- А что же ты там будешь делать? - спросил Мечислав.

- Не знаю, но мне там легче. Отец не будет противиться.

И действительно, проснувшийся вскоре пан Бабинский обратился к Мечиславу:

- Мартиньян сказал мне, что хочет ехать в город, пусть едет. Что ему здесь делать? Я за него буду управлять хозяйством - это мое дело... Пока жив, не выеду из Бабина, потому что здесь как бы присутствует покойница; я словно вижу ее и слышу; мне все ее здесь напоминает, и это теперь мое единственное счастье.

Мечислав усердно отговаривал кузена от поездки в город и советовал ему путешествие за границу. Мартиньян промолчал, но от своего намерения не отказался.

Мечислав спешил в В..., зная, с каким нетерпением его там ожидали, беспокоился также о сестре, а собственная будущность была для него предметом раздумий. Женитьба на Серафиме отнюдь не должна была, по его мнению, изменить дальнейшего плана жизни... Он хотел выехать для продолжения учебы за границу, потом хлопотать о кафедре или работать уездным врачом и труду быть обязанным своею независимостью.

Жить на средства Серафимы было для него крайне тяжело. Он отдавал себя, но хотел стать наравне с той, на которой женился, и дать себе независимое положение. Он не допускал, что могло быть иначе. В таком расположении духа он приехал к полудню в город, и как был в дорожном платье, не переодеваясь, явился к Серафиме. Радость была большая; вдова ждала уже его давно, беспрестанно подходя к окнам. Продолжительное одиночество этой женщины, не знавшей счастья с первым мужем, делало ее нетерпеливой.

- Наконец! - воскликнула она. - Теперь уж я не отпущу тебя. Нам о многом надо переговорить, необходимо обдумать всю будущность. Мы знали друг друга, виделись, разговаривали ежедневно, но ни один из нас не может сказать, чтоб мы знали, что на душе друг у друга.

- Як вашим услугам.

"вы", довольно уж "вы"! - возразила вдова.

- В таком случае я к услугам моей Серафимы...

- Это лучше, но все еще не хорошо, - прервала невеста.

- Ну так к услугам моего Серафима, - сказал Мечислав с притворною веселостью. - Я готов исполнить приказание, только отряхну дорожную пыль.

- После, после, а уж если непременно хотите, позовите Якуба, пусть принесет, что нужно. Францисканская улица далеко, придется ехать туда, возвращаться, а я и минуты не желаю потерять, я буду капризничать.

- Но ведь Якуб не посвящен в тайну. Что он подумает!

- А пусть думает, что хочет, что я больна, а ты мой домашний доктор, - прибавила Серафима, рассмеявшись, - мне все равно.

Мечислав настаивал, но все было напрасно, и пани Серафима позвонила. Явился Якуб.

- Ведь комната, в которой жил граф, готова? - спросила она.

- Готова.

- Принеси туда вещи пана Мечислава, который и переоденется там, чтоб ему не беспокоиться после дороги. Возьми извозчика и привези что нужно.

Между тем подали завтрак. Разговор оживлялся, переходя с одного предмета на другой.

- Не видела ты Люси? - спросил Мечислав.

- Как же! Она была у меня с парадным визитом.

- Ну, как она выглядит?

- Словно надгробное изваяние молодой мученицы: молчаливая, сосредоточенная... одеревенелая. Спрашивала о тебе, я рассказала, что знала. Ждет известия о твоем прибытии.

- Мне хотелось бы навестить ее.

- Поедем вместе, я не могу отпустить тебя. С ней был доктор Вариус; помолодел, такой веселый, вежливый... но в то же время несносный и страшный. Он напоминал мне о твоем намерении ехать за границу... Но путешествие теперь к чему?

- Во всяком случае, должен же я продолжить обучение.

Серафима откинулась назад с удивлением:

- Зачем же мне покидать труд стольких лет и бросать науку, которую люблю?

- Более, нежели меня? - спросила пани Серафима.

- О, нет, но, во всяком случае, мне позволено любить ее.

- Любить да, но заниматься ею - этого я не понимаю. Во-первых, она будет отнимать тебя у меня, а во-вторых, поставит нас в фальшивое положение...

Мечислав смутился. Вдова заметила легкое облачко грусти на его лице, с проницательностью светской женщины, знакомой с жизнью и ее пружинами, и дала другой оборот разговору.

- Я слишком уважаю науку, - сказала она, - чтобы препятствовать тебе заниматься ею. Будучи свободен и независим, ты можешь сделать для нее более... но, Мечислав, тебе не следует отбивать практики у других, занимать кафедры, которая бедному труженику даст верный кусок хлеба... в то время как ты ни в чем не нуждаешься, и все, что я имею, общее у нас с тобою.

- Но у меня... нет ничего, - возразил Мечислав грустно. - В это будущее наше хозяйство я не приношу ничего, кроме голода и нищеты.

- Приносишь золотое сердце, мой Мечислав, и бриллиантовую молодость, которая украсит мою старость. Бога ради не будем говорить об этом.

- А я, напротив, умоляю говорить об этом, - прервал Мечислав. - Позволь мне остаться тем, чем подобало быть.

- Не могу же я называться докторшею! - воскликнула с жаром пани Серафима. - Я принадлежу к обществу. Ты также принадлежишь к нему по рождению, и только сиротство принудило тебя искать в другом кругу временного пристанища. Разве же ты можешь отказать мне в этой малой жертве самолюбия... из боязни, что там кто-нибудь не сказал, что ты живешь у меня из милости?

- Я мог принять твою руку и сердце, - сказал Мечислав, - но подобного подарка никогда.

Он проговорил это так решительно, что пани Серафима нахмурилась и остановилась перед ним, как бы колеблясь с ответом.

- Прекрасно мы начали нашу общую жизнь, - сказала наконец она со вздохом, - начали ее спором и недоразумением. Помилуй, Мечислав, мне кажется, если мы лучше узнаем друг друга, то скорее согласимся. Не будем говорить об этом сегодня и помечтаем вдвоем о счастье...

- Милая Серафима, но счастье это требует, чтобы между нами не было тайн и разных убеждений; договоримся наперед...

- Как наперед? - прервала пани Серафима. - Неужели это с твоей стороны условие?

Мечислав опустил немного голову; он не нашелся сразу ответить.

- Я не ставлю условий, - сказал он, помолчав, - а прошу, и ты отказываешь в первой моей просьбе.

Пани Серафима снова нахмурилась, но в ту же минуту ее озарила какая-то счастливая мысль, она подбежала к Мечиславу, протягивая руки:

- О, прости мне, прости, я виновата! Зачем ставить этот вопрос? Ведь я должна тебе доверять: все, что ты ни сделаешь, будет хорошо и благородно. Я тебе говорила, что не хочу быть госпожой, а желаю быть твоей служанкой. Верю тебе, делай как знаешь... Я ничего не требую. Для тебя я готова даже быть докторшей... Чего ж еще хочешь больше?

- Кажется мне, - сказал он тихо, - что мы только не понимали друг друга.

Пани Серафима прикоснулась губами к его лбу и в каком-то лихорадочном волнении начала ходить по комнате.

- Первым делом, - отозвалась она, - наша свадьба. Я приготовила бумаги, ждать не хочу, не умею, не могу - я стара. Свадьба должна быть скоро, а потом уедем за границу, куда хочешь... В Вену, Берлин, Париж, в Италию, мне все равно, лишь бы с тобой. Навестим и дядю, которому я уже писала. Возвратившись, уедем в деревню, меня так манит сельская тишина. В Ровине все будет готово к нашему приезду. Согласен?

- На все согласен, - отвечал Мечислав.

- Ты будешь себе большим паном посещать госпитали, но только не тифозные и не холерные, этого я не позволю.

Мечислав рассмеялся, и на том кончился разговор. Якуб доложил, что вещи привезены.

Едва затворились двери за Мечиславом, пани Серафима подбежала к зеркалу. Она увидела в нем красивое, но изнуренное лицо, и поспешила освежиться. Она сердилась на себя за неловкое ведение первого разговора, оставившего довольно тяжелые следы, чувствовала, что впала в заблуждение, что выдала тайну и что то, чего желала, могла бы достигнуть иначе и искуснее. Она решилась не вспоминать об этом. В таком намерении она села одеваться и в зеркале заметила две слезы, которые текли по лицу ее. Неужели же это были признаки будущего счастья?

Беспокойство о собственном будущем, может быть, не столько тревожило Мечислава, который крепко верил в привязанность невесты, сколько судьба Люси. В тот же день еще он успел убедить пани Серафиму, что ему необходимо одному навестить сестру с целью узнать от нее, как она освоилась с новой жизнью. Не без труда он вырвался на час и полетел в квартиру доктора.

Однако он не мог, как хотел, пройти прямо к сестре: камердинер доложил о нем прежде Вариусу, а последний радушно поспешил к нему навстречу с той вежливой, но холодной веселостью, которая не допускает ни короткости, ни искренности и отделывается общими местами. Профессор казался в отличном настроении и совершенно счастливым. Обменявшись несколькими словами, он предложил идти к жене. У Люси были и свои комнаты, и своя прислуга, то есть стража. Ее окружала всевозможная роскошь, не было недостатка ни в чем, что могло развлечь ее; были тут и великолепное фортепиано Эрара, и книги, и цветы, и разные безделки украшали эту тюрьму... Мечислав ни на пять минут не мог остаться наедине с сестрой; доктор занимал его, отвечал за молчаливую сестру, объяснял все, показывал, что она ни в чем не имела недостатка, заботился о том, чего она еще могла бы пожелать.

Людвика, действительно, по выражению пани Серафимы, походила на изваяние, сидела бледная, молчаливая, улыбалась, но как-то грустно; отвечала робко, говорила как бы про себя.

Мечислав сказал ей о смерти тетки.

- Бедная тетенька, бедный дядя! - воскликнула она, но взгляд ее упал на Вариуса и голос оборвался.

Мечислав в нескольких словах рассказал о своей поездке в Бабин, о встрече с пани Ломицкою, с дядей Петром, но Людвика уже не обращалась с вопросами, даже не отозвалась ни одним словом. Брат заметил, что она оглядывалась на мужа, чувствовала его присутствие и деревенела. Но это не мешало Вариусу быть в отличном расположении духа.

- Достойнейший профессор, - сказал Мечислав, - я знаю, как у вас всегда много занятий: не теряйте же для меня времени, и позвольте мне побыть вдвоем с сестрой.

- У меня теперь нет никакого занятия, - возразил с жаром Вариус, - я оставил все, чтобы упиваться своим счастьем. Я ничего не делаю, мне приятно быть с вами, для чего же вы хотите удалить меня?

- О, нисколько, - отвечал Мечислав, - но я думал...

- Я совершенно свободен, - сказал Вариус, - от практики отказался, редакцию медицинской энциклопедии передал другому и ничего не делаю.

Несмотря на все старания, от Люси нельзя было добиться ни слова. Муж попросил ее попробовать фортепиано, она чинно встала, подошла к инструменту, отворила его, села и сыграла. Окончив пьесу, спросила, играть ли еще? Потом встала и, подобно автомату, возвратилась на прежнее место. Было что-то поразительное в этой немой, бледной женщине, не жаловавшейся, несмотря на страдание, не открывавшей души, сдерживавшей даже выражение глаз, чтоб оно не выдало тайны.

Мечислав задержался, использовав всевозможные средства, чтобы поговорить с сестрой с глазу на глаз, но это ему не удалось, и он вынужден был попрощаться с Люсей, унося самое грустное чувство.

Мечислава утешало только одно, что это был его пролог, вступление, что борьба еще не начиналась, борьба сердца и чувств... Кто знает? Люся могла еще выйти из нее победительницей. Время могло изменить эти отношения.

Пользуясь свободным временем, он побежал еще на Францисканскую улицу поговорить с Орховской, но так как назначенный час приближался, то он и возвратился поспешно к пани Серафиме, которая уже ждала его с нетерпением.

На вопрос о Люсе Мечислав отвечал только вздохом. Пани Серафима и не спрашивала больше.

Хотя они были вдвоем, но вечерний чай и ужин отличались роскошью. Мечислав знал, что невеста его не была лакомкой и что все это приготовлено для него. Кто знает, может быть, с целью сделать из него сибарита, чтоб труд показался ему тяжелым и неприглядным? Мечислав не понял этого, не заподозрил и был благодарен за это опасное баловство, доказывавшее только привязанность. Богато убранный и прекрасно освещенный стол, заставленный блюдами, мог бы удовлетворить десятка два голодных. Пани Серафима шутя сказала, что хочет его откормить.

- Но я так привык к простому образу жизни, - сказал Мечислав, - что сыт и простым, даже черствым, хлебом.

- Это было, когда была в том нужда, но теперь к чему отказывать себе в удовольствии, а мне в наслаждении предложить тебе все, что только есть лучшего.

- Я избалуюсь, - сказал Мечислав.

- А сколько вечеров ты вместо ужина оканчивал стаканом кофе с булкой? Поэтому теперь имеешь право на лакомства, - заметила пани Серафима.

Она угадала, ибо Мечислав с сестрой не раз ограничивались этим напитком.

Разговор уже не касался ни одного спорного вопроса. Серафима была попеременно искренна, весела и задумчива.

Мечислав поддался ее обянию, размечтался и просидел долго, но о медицине уже не было речи. Пани Серафима отдала ему бумаги, желая поспешить, как только можно, свадьбою.

- Нам не предстоит никаких формальностей, приданого мне делать не надо, бала давать не будем, взявшись за руки, пойдем в костел, вот и все. Зачем откладывать?

- Каждый день дорог.

Мечислав насилу мог уйти, но и то с приказанием приходить пораньше к завтраку. Старуха Орховская, ожидая его, еще не спала. Страшное чувство тоски охватило его, когда он прошел по пустым комнатам. За исключением образа Божьей Матери, Люся ничего не взяла отсюда; все было здесь, как и при ней, - и жалкое фортепиано с разложенными нотами, и недоконченная работа в пяльцах, и увядшие цветы на окне. Пусто и холодно было без нее, словно после мертвеца... веяло трауром.

Мечиславу стало жаль дней, проведенных здесь в заботах, в нужде, но вместе в дружбе с сестрой, с которой делился и горем, и радостью. Судьба сестры и своя собственная представлялась из этого бедного уголка каким-то грустным и страшным сновидением. Оба они в глазах людей должны были быть счастливыми, однако же это счастье даже их старой няне казалось не таким, как бы она желала, и не таким, как Мечислав мечтал о нем.

Вместо того чтоб достигнуть его собственными силами, они добыли его, выиграв в лотерею судьбы баснословную сумму фальшивыми бумажками.

Люся пошла на жертву... он поддался признательности, какому-то искушению, характера которого сам не понимал... Он любил Адольфину пылкой любовью молодости, и что же была за любовь к этой другой женщине, к которой он тоже привязался и близ которой находился, стыдясь может быть, сам непонятной страсти!

Он знал ее несколько лет, а между тем не мог сказать, что ясно читал в ее сердце. И вот он первый раз задумался об этом. Утренний разговор и вечерние нежные слова пришли ему на память, словно загадка для разрешения. Он спрашивал себя, кто она, что у нее за власть? Чем она его влечет к себе? И он находил в себе только неопределенные стремления, которых даже разбирать боялся.

Он почти не знал, кто она? Он знал ее в гостиной за милую, добрую, обязательную, предупредительную женщину, но за этим виднелись только старый муж, ревнивец, тиран, жизнь, полная мучений, и потом годы вдовства. Сколько раз он ни касался этого прошлого, ему отвечали молчанием. Случайно только он узнавал кое-что о путешествиях, о знакомых пани Серафимы, о многих ее прерванных отношениях. Почему? Никогда ему этого не объясняли. Она была как-то странно одинока, свет ли отступился от нее, или она от света; в тех сферах, в которых жила некогда пани Серафима, она знала всех, а теперь никого. Мечислав невольно спрашивал себя, отчего же это? Его охватывала какая-то боязнь, когда он все это обдумывал; в этой женщине, в ее обхождении, в разговоре, в жизни, в самой ее даже доброте, всегда какой-то порывистой, в самой чувствительности было что-то таинственное. Он спрашивал себя - чем, кроме молодости и мягкости характера, он мог заслужить такую сильную любовь, которая сама шла к нему навстречу? По некоторым признакам он чувствовал, что у Серафимы был характер энергический, что она презирала общее мнение и имела еще в себе что-то деспотическое. Одним словом, это был сфинкс с женским лицом, улыбающимся, может быть, для того, чтобы... заманить в пустыню.

книжки, необходимые для диссертации, заметки, препараты, кости, хирургические инструменты.

"Я был тогда счастлив, - подумал он, - а будущее скрыто туманом, и с дороги, хотя бы и ведущей в тупик, не время уже возвращаться".

Он еще спал, когда стук в дверь разбудил его.

Вошел Борух с весьма низким поклоном и веселым лицом... Улыбка его сияла.

- Видите, вельможный пан, какой я пророк, недаром называюсь Борухом: все, что я предсказывал, сбылось слово в слово. Пользуйтесь на здоровье! Чего ж еще желать? Богатство, молодая жена графского рода... Сестрица вышла за миллионера. Вас, очевидно, любит Бог.

Мечислав со странной грустью слушал эти слова.

- А когда ваша свадьба? - спросил Борух настойчиво.

- Сам не знаю... Не будем говорить об этом.

- Отчего же не говорить? - возразил еврей. - Я скажу вам только одно: евреи все знают, это их способность, но я вас прошу, женитесь поскорее.

- Это почему?

- Ничего... но все-таки вы женитесь поскорее... оно как-то вернее. Что должно сбыться, отчего же тому не сбыться немедленно?

Пораженный этим советом, Мечислав напрасно допытывался причины. Еврей не говорил ничего определенного, а только повторял постоянно:

- Я вам советую жениться как можно скорее. С тем он и вышел.

В тот же день были поданы документы. Формальности обещали исполнить в несколько дней, и на будущей неделе обряд должен был совершиться без всякой пышности. Пани Серафима ожидала срока с большим нетерпением, приготовлений не было никаких.

Орховская должна была остаться в прежней квартире, к которой привыкла, с сироткой служанкой, взятой для нее у сестер милосердия.

В продолжение этих нескольких дней, проведенных в нежных беседах и ничегонеделании, Мечислав находился постоянно будто в опьянении, не мог собраться с мыслями, был словно сам не свой. Несколько раз он ходил к сестре и заставал ее грустной по-прежнему. Доктор тоже, как и прежде, был весел и не отходил ни на шаг. Мечислав не мог наедине с Люсей обменяться ни одним словом. Он предложил ей поехать к пани Серафиме, и доктор, у которого не было никаких занятий, отправился вместе с ними. Даже там, сколько Мечислав не подходил к сестре, Вариус как-то являлся к ним, так что наконец Мечислав отказался от бесплодных попыток.

Пани Серафима была с ним добра, нежна, угадывала его мысли и желания.

"Среди этой жизни можно уснуть навеки, - думал он, - но сон такой приятный!"

Мечислав утром в воскресенье явился, по обычаю, на завтрак. Невеста его ходила по гостиной, раскрасневшись, с глазами, в которых блестел огонь как бы потухшего гнева. При его входе она хотела быть веселой, и это не удалось ей; она села возле жениха, взяла его за руку и шепнула:

- Не правда ли, ты всегда будешь добр ко мне? Всегда будешь мне верить и никогда не усомнишься во мне?

- Из костела, - сказала она, - мы поедем к Люсе попрощаться, а потом сейчас же в дорогу, не заезжая домой и никуда... Я провела здесь долгие годы невыразимой скуки... хочу забыть их, хочу другого неба. На этом я вижу тучи, которые хотя и прошли, но, кто знает, могут возвратиться.

- О, не возвратятся! - сказал Мечислав, растроганный ее слезами и грустью.

- Это зависит от тебя, - шепнула она, - от тебя. Незачем вспоминать о тучах, - прервала она быстро, - в этот день, в который должно заблистать солнце!

Она протянула руку. Жених поцеловал ее. Первый раз как-то и губы его, и глаза попали на черное колечко.

- Что ж это за грустный знак траура? - спросил он.

- Правда! - воскликнула она быстро и вся покраснев. - Это еще детское воспоминание. Но прочь его, прочь!

И, сняв с пальца кольцо, она бросила его. Черное кольцо покатилось далеко, подпрыгнуло, завертелось и упало где-то потихоньку.

Пани Серафима задумалась. Начали говорить о дорожных сборах.

В тот же день вечер был прекрасный, небо чисто, горожане толпились на улицах. Около пяти часов вечера карета подъехала к костелу. Все было так устроено, чтобы венчание происходило при возможно меньшем количестве свидетелей, при запертых дверях. Люся с мужем, два добрых университетских товарища Мечислава и какой-то услужливый старичок, бывавший у пани Серафимы, - вот и все, кого предназначалось впустить в костел.

Экипажи подъезжали к боковой двери. Все эти меры предосторожности были приняты по распоряжению самой невесты, и все произошло в точности по разработанному Серафимой сценарию. Старик ксендз, тот самый, который венчал Люсю, приступил к алтарю, проговорил коротенькую речь, переменил молодым кольца, связал епитрахилью руки, помолился и благословил.

Во время обряда Люся, закрыв платком лицо, громко плакала, так что ее рыдания по временам заглушали тихую речь ксендза. Невеста дрожала под влиянием какого-то непонятного волнения. Мечислав отвечал твердо, но и в его голосе слышался как будто страх за будущность.

Во время венчания погасла одна свеча в алтаре, но это заметил один только причетник.

Но было другое обстоятельство, которое казалось необъяснимым. Число присутствующих обозначено было с точностью: причетник впускал с известными формальностями, а между тем за колонной, в глубине костела, стоял еще один любопытный свидетель.

Никто его не заметил, и, только когда уже начался обряд, он вышел из-за колонны и стал таким образом, чтоб отходящие от алтаря не могли пройти и не увидеть его. Это был мужчина средних лет, многим старше Мечислава, красивой, мужественной наружности, высокого роста, аристократического облика, с гордым, холодным и насмешливым выражением, брюнет, черноглазый, одетый с большим вкусом, в свежих перчатках, лакированных сапогах и с тростью с золотым набалдашником. Сюртук сидел на нем, словно влитой. В его осанке было нечто военное; он держался прямо, смотрел свысока, а обряд, при котором он присутствовал, казалось, очень волновал его, потому что незнакомец бледнел, краснел и обнаруживал нетерпение. На него мало кто обращал внимания. Один только Вариус, которому он слегка поклонился, отвечал ему тем же.

В момент, когда новобрачные, помолившись у алтаря, отошли, незнакомец вздрогнул и хотел двинуться, но удержался. Пани Серафима подняла глаза, увидела его, побледнела, наклонилась немного, остановилась, но в ту же минуту, оглянувшись на длинное платье, словно оно мешало ей, покраснела и улыбнулась. Молодые сделали несколько шагов. Незнакомец пошел им навстречу, усмехаясь так зло, так иронически, словно намеревался устроить какую-нибудь сцену. Несмотря на это, он, поклонившись, обратился только к новобрачной:

- Счастливый случай как нарочно привел меня в эту минуту, чтоб первому поздравить вас. Сознайтесь, сударыня, что у меня счастливая рука, ибо я приехал только час назад. Будьте так добры, представьте меня вашему супругу.

И он с изысканной вежливостью обратился к Мечиславу и протянул ему концы пальцев. Пани Серафима сперва слабым, а потом немного изменившимся голосом сказала:

- Граф Бюллер.

И проговорив это, она, величественная, гордая, повела Мечислава и, несмотря на то, что граф стоял на дороге, принудила его уступить, кивнула только головой и, придя совершенно в себя, направилась к двери. Карета была открыта. Бюллер спешил, как бы намереваясь сказать еще что-то, но дверца захлопнулась и новобрачные поехали к Вариусу.

- Любезный доктор, - сказал он, - что ж это за неожиданности встречают меня? Вы женаты, и наша красавица Серафима вышла замуж, и я, зайдя случайно в костел, попадаю на ее свадьбу.; Это удивительно. Но ведь это моя старинная добрая знакомая. Как я был бы рад сказать ей хоть несколько слов и познакомиться с этим молодым счастливцем. Я слышал, что они сегодня выезжают за границу и, кажется, будут у вас... Позвольте же мне хоть на минутку и вам засвидетельствовать почтение и поговорить с новобрачными. Чувствую, что это немного нахально, но как же не поцеловать ручки пани Серафиме.

Невозможно было отказать такому любезному графу. Действительно, Вариус пробормотал что-то невнятно, но так как в это время подъехал экипаж, профессор усадил Бюллера рядом с женой, а сам уселся впереди, и они поехали.

Новобрачные ходили по гостиной; пани Серафима была молчалива и взволнована, когда на пороге показался граф Бюллер.

Пани Орденская словно окаменела, но только на мгновение; лицо прояснилось улыбкой, глаза сверкали затаенным гневом. Граф подходил с той вежливостью питомца гостиных, с теми заученными движениями, которые служат характерным признаком людей, хорошо воспитанных, которые учились гимнастике, танцам и поклонам.

- Доктор Вариус осчастливил меня позволением повторить вам еще раз мое поздравление и пожелания, - сказал он, посматривая поочередно на пани Серафиму и на Мечислава. - Я искренно счастлив. Какая удача! Приезжаю сегодня сюда случайно, и иду мимо костела случайно, и случайно же попадаю на вашу свадьбу.

Пани Серафима слушала, гордая и холодная.

- Удивительно, - отвечала она, - что эти случайности сложились так кстати... Я так давно не имела удовольствия видеть вас, граф.

- Целую вечность! - воскликнул Бюллер. - По крайней мере, мне так показалось, мне, который в прежнее счастливое время был у вас таким надоедливым гостем.

Он искоса взглянул на Мечислава, которому и язык, и наружность, и сам человек очень не понравились.

- Вы уезжаете за границу? Свадебное путешествие. Медовый месяц или, лучше скажем, месяцы необходимо провести под небом Италии... Я тоже, может быть, туда поеду.

Пани Серафима ничего не ответила.

- Вы, конечно, первый раз едете в Италию? - спросил граф у Мечислава.

- До сих пор я никуда не выезжал из края, - отвечал Мечислав холодно.

После этого разговора, смерив новобрачных свирепым взглядом, не согласовывавшимся с любезными словами, граф отошел и отправился к хозяйке дома. Воспользовавшись этим, пани Серафима сказала на ухо Мечиславу:

- Несноснейшая личность, какую только я знала в жизни! Он надоедал мне прежде частыми своими посещениями. Однако у Вариуса не хватило такта, чтоб не принять его. Поспешим уехать, потому что я терпеть его не могу.

Тон, каким это было сказано, гораздо более содержания поразил Мечислава; такого гневного, грозного голоса, обнаруживавшего почти бешеную ненависть, он никогда еще от нее не слышал; ему казалось, что этот голос не ей принадлежал: он показывал другой характер, выходил из другого сердца. Бедный муж испугался этого страшного резкого голоса мстительной женщины.

- Уедем, как только позволят приличия, - прибавила она. - Будь около меня, не удаляйся.

- Мне хотелось бы поговорить с сестрой.

Пани Серафима выпустила руку мужа и сделала несколько шагов к окну. Мечислав поспешил к заплаканной Людвике, желая воспользоваться случаем, что при ней не было Вариуса. Едва он подошел к ней, как Бюллер, словно ожидавший этого, скользнул к пани Серафиме. Последняя не отступила ни на шаг, только лицо ее сделалось грозно и гневно.

- Никто не сделал бы гнуснее поступка... Он достоин вас, граф.

- Вам известно, что кто сильно любит, тот страшно ненавидит. Я снизошел до этого скверного, но естественного чувства, - отвечал Бюллер.

- Я ожидала этого... Смутить минуту счастья - большое наслаждение для сатаны и для...

- Не жалейте эпитетов, пусть я буду чем вам угодно. Я приготовился встретить гнев... он для меня удовольствие. Кроме того, мне будет приятно познакомиться с этим милым юношей, вашим мужем, кажется, первостепенным хирургом, я расскажу ему много интересных анекдотов из прошлого.

Все это граф говорил с такими утонченными движениями, что издали можно было его грубости принять за комплименты. Закусив до крови губы, пани Серафима удерживалась от ответа, стараясь казаться спокойной, но дрожала от гнева. Бюллер продолжал:

- Кто, подобно мне, был близок к счастью, потеряв его, дол^ жен мстить. Вы поменяли прежнее черное кольцо на золотое и старого друга на молоденького мужа. У стариков остается только жажда мести; надо было подумать об этом - как тень я буду следить за вами.

Граф поклонился и отошел.

В то время как Бюллер разговаривал у окна с пани Серафимой, Мечислав приблизился к сестре.

- Люся, Бога ради, - сказал он поспешно. - С самой твоей свадьбы я не мог переговорить с тобой без свидетелей. Говори мне, заклинаю тебя, говори, как брату, довольна ли ты? Этот человек...

- Что мне сказать, Мечислав, - прервала Людвика. - Я шла, зная, что меня ждет, и мне могло быть хуже, чем теперь, хотя еще и не знаю, что будет, когда останусь одна-одинешенька. Вы уезжаете... О, ради Бога, возвращайтесь скорее. Так пусто, так пусто и так порой страшно... Все у меня есть, - прибавила она, - все, но не будет ни твоей дружеской руки, ни Серафимы. Но, Мечислав, как она сегодня изменилась! О милый мой, она теперь другая, я боюсь ее, страшная какая-то.

- Фантазия!

- Что-то злое было у нее в глазах.

- Люся, тебе так показалось.

- Неужели же и ты осужден? - шепнула Людвика. - Но за что?

девочкой остается в нашей прежней квартире, и если б на случай она тебе понадобилась, то знай об этом.

Людвика пожала руку брату.

- Ты добр... Хоть Орховская, хоть кто-нибудь, кто нас любит, ибо нас никто не любит, кроме нее... Я не знаю, Мечислав, может быть, и никто... Нас любили, да, нас любили, как дикари любят тех, кого намерены съесть завтра.

Люся бросилась брату на шею, но в эту минуту подошел к ним Вариус.

- Моя дорогая, Людвика! - воскликнул он. - Пожалуйста, без особой чувствительности. Я ведь говорил, что это вредно тебе, нервы необходимо беречь. Разлука с братом, я знаю, грустна, но ведь он с женой скоро возвратится.

- Мечислав, едем! - сказала глухим голосом пани Серафима. - Мне что-то нехорошо, едем!

Видя это движение, Вариус подошел с беспокойством и пригласил на чай; но пани Серафима шепнула ему:

- Мне нездоровится, нужен отдых... Извините, я должна ехать.

И она подошла к Люсе попрощаться. Обе обнялись, молча глотая слезы. Мечислав, прощаясь, сказал тихо сестре:

Бюллер, по-видимому, тоже хотел подойти с каким-то прощальным словом, но пани Серафима прошла мимо него, не удостоив даже взглядом. Все проводили новобрачных до уложенной дорожной кареты, запряженной почтовыми лошадьми. Первой вошла поспешно пани Серафима, Мечислав за нею; захлопнулись дверцы. Люся протянула руки к отъезжающим и, ослабев, едва не упала, но Вариус поддержал ее. Карета тронулась и скрылась в облаке пыли.

Бюллер смотрел в лорнет, улыбаясь.

- Очаровательная женщина, - сказал он со вздохом.

Никто не мог скучать больше о детях, как добрая Орховская. Она осталась в бедных комнатках, которых не было еще времени убрать перед отъездом Мечислава, одна с четырнадцатилетней девочкой, взятой от сестер милосердия, и целые дни проводила в костеле у францисканцев или у себя дома. Не имея занятий, она расставляла мебель и раскладывала вещи, оставшиеся после детей, приводя все в порядок, словно надеялась на возвращение своих дорогих. Иногда, вспоминая Люсю и Мечислава, она сидела у окна и плакала. Несколько раз пыталась она пойти к своей воспитаннице, но ее не допускали к Людвике, и только после продолжительных переговоров лакей привел ее в комнату пани. Но она нашла там неотступную горничную, и вскоре явился и сам Вариус и остался до ухода старушки. Орховская не смогла ни толком поговорить с Люсей, ни расспросить ее, так что с чем пришла, с тем и ушла. Раза два приносили ей от Люси лакомства и кое-какие подарки, но это ее не успокаивало: это доказывало только память, а Орховской хотелось знать, как жила она в новом доме со старым мужем и не была ли несчастлива. О счастье для нее даже не мечтала старушка, молилась только о ее спокойствии и избавлении от страданий.

ей было видеться с Люсей.

Мечислав тоже обещал дать ей знать о себе, а между тем письмо от него не приходило.

Зная набожность Людвики, Орховская догадалась, что она должна ходить в ближайший костел, и несколько раз в неодинаковые часы отправлялась к св. Яну, надеясь ее там увидеть, а при выходе и побеседовать. И, действительно, она встретила Люсю с горничной. Дружеского разговора быть не могло, и из слов Люси Орховская могла догадаться, что не следовало и расспрашивать ни о чем. Все средства были исчерпаны, и старушка знала только, что питомица ее жива и не болела. Бедняжка, однако, не жаловалась и даже старалась казаться веселой. Наряд ее и обстановка изобличали достаток.

"По крайней мере, не будет нуждаться в куске хлеба, - думала старуха. - Но как же этот хлеб горек, о, как горек!"

Так прошло два месяца со времени отъезда Мечислава, и Орховская освоилась с одиночеством и грустью, утешаясь тем, что могла, по крайней мере, видеть Люсю в костеле, как однажды после обеда девочка объявила старухе, что какой-то панич желал видеться с нею.

Девочка побежала, и вслед за этим вошел Мартиньян, при виде которого старушка обрадовалась, ибо он напоминал ей детей и хоть не слишком хорошие, но все-таки лучше, чем теперь, дни в Бабине. Мартиньян был бледен, на лбу у него краснел широкий шрам, лицо было грустное. Он носил траур по матери.

- Боже мой! - воскликнула Орховская, складывая руки. - Что же вы тут делаете? Давно ли приехали? Как поживаете?

- Приехал недавно и случайно узнал от купца Боруха, что вы остались на старой квартире. Я пришел вас навестить и узнать о вашем здоровье, - сказал молодой человек, осматриваясь вокруг и вздыхая.

- О том, как поживаю, и спрашивать не стоит, дорогой мой панич, - отвечала старушка, - известно, старое дерево скрипит... Кашляю, плачу, молюсь и только. Нет наших, нет, - прибавила она тоскливо.

Старуха покачала головой и пододвинула стул.

- Ничего я не знаю, - отвечала она. - Люсю я вижу иногда в костеле, потому что иначе трудно, ибо меня к ней не допускают, а если и допрошусь как-нибудь, то старик всегда настороже, чтоб мы и поговорить не могли дружески.

- В каком костеле? Когда она бывает? Орховская потрясла головой.

- Право не скажу. Еще, пожалуй, вы начнете ходить туда, а это не годится, пан Мартиньян, - прибавила старуха, погрозив, - не годится! И ей могло бы быть худо, да и вам себя не следует убивать. Женщина замужняя.

- Грешно, грешно даже посмотреть! - воскликнула старуха. - Что сталось, того не воротишь. Напрасно.

Мартиньян вздохнул.

- Ничего не поможет, - продолжала Орховская, - так судил Бог, и надобно покориться Его святой воле. Хоть Люся, бедняжка, и похудела, но ей там хорошо... Человек богатый и для нее ничего не жалеет.

- А о Мечиславе ничего не знаете?

там хорошо, катается как сыр в масле, а она добра как ангел.

Мартиньян слушал, опустив голову.

- Вы здесь пробудете? - спросила вдруг старуха.

- Я здесь остаюсь жить, - отвечал Мартиньян, - отец мне не запрещает. Он там за меня хозяйничает, а я хочу немного посмотреть на свет и на людей. Я взял с собой Пачосского, нанял квартиру. Что же мне больше делать?

- Нашлось бы что делать, - сказала старуха, - но зачем же вам обязательно жить здесь? Зачем? Вам здесь не слишком здорово. К чему лгать и людей напрасно обманывать? Будете себе только убивать сердце, потому что приехали сюда для Люси, а это ни к чему.

- Жаль мне тебя, дорогой мой панич, но любить замужнюю женщину - гневить Бога.

- Милая пани Орховская, - сказал молодой человек, - ведь я влюбился не в замужнюю, а полюбил ее, когда она была свободна... Трудно вырвать из сердца то, что вросло в него.

- А зачем же питать дурное зелье? - возразила старуха, качая головой. - Сорную траву надобно вырвать с корнем. Если ты будешь здесь сидеть, милый мой панич, никогда не оставишь грешной мысли. Зачем тебе жить здесь?

- Я не для этого сюда приехал.

будет ревновать, хотя бы и ничего не было... Она, может быть, немного и любила вас и это ей придет на память некстати...

- Говорите, что хотите, моя добрая Орховская! - воскликнул Мартиньян. - А я никогда не перестану любить ее.

- А разве в деревне вы не могли бы любить ее? - спросила старуха.

Мартиньян замолчал и начал ходить по комнаткам, заглядывая в каждый угол.

- Боже мой! - сказал он. - Здесь все после нее осталось, как было.

- Я уже ни о чем больше не прошу, - сказал он, - только позвольте мне иногда приходить сюда вспомнить о них, поговорить с вами.

- Я пред вами дверей не запру, - прошептала Орховская, но лучше вам уехать в деревню.

- Я этого не сделаю, - отозвался решительно Мартиньян, - и вы меня напрасно не уговаривайте.