Сиротская доля.
Страница 9

Пробыв еще некоторое время, молодой человек ушел, а Орховская на прощанье повторила, чтоб он уезжал в Бабин.

Мартиньян решился поселиться в городе во что бы то ни стало, хотел видеть Люсю, по крайней мере, издали.

Он надеялся по возвращении Мечислава встретить у него Люда вику, намеревался бывать в костеле, в который она ходила, и мечтал, может быть, как-нибудь втереться в дом Вариуса. Впрочем, поэтическая эта любовь юноши больше и не требовала: взглянул украдкой, шепнуть словцо, обменяться вздохом - вот в все. Пан Пачосский, которого взял с собой Мартиньян, не мог похвалить этих грешных желаний молодого человека; положение его как бывшего воспитателя не позволяло открыто потворствовать ему; но, несмотря на это, он не был против возвышенного чувства и не мм в душе не удивляться такой постоянной привязанности. Он, вообще, уважал всякую любовь и сам втайне был влюблен в пани Драминскую, о чем, однако ж, не знала ни она и никто на свете.

Мартиньян нашел для себя и для бывшего учителя, а теперь друга хороший домик, окнами на улицу, с садиком, меблировал его отлично и решился остаться в В... как можно долее. Отец этому не противился, ибо уважение, какое питал к уму покойной жены, перенес теперь на сына.

- Молодой человек, - говорил он, - известно, должен потереться в свете, узнать людей. Что ему киснуть в деревне. Для нас, гречкосеев, это хорошо, а для него не годится. Я не пожалею денег.

Старик Буржим заметил ему потихоньку, что молодой человек встретит в городе Людвику.

Пан Бабинский махнул рукой.

- Ну, что мне за дело? Я об этом ничего не знаю и знать не хочу! - сказал он. - Она замужем, пусть муж и присматривает за нею, а мне какая надобность. Наконец, она не одна в городе... может быть, другая понравится и вся эта блажь выйдет из головы. Если б не покойница, моя милая жена, я не запретил бы ему жениться на Люсе; славная, разумная девочка; но покойница, царство ей небесное, не любила ее. Сделанного не воротишь. Не он первый, не он и последний... Мало ли что случается с людьми. Что мне ему запрещать? У него ведь свой ум в голове.

В первые дни Мартиньян только осматривался, навестил Орховскую, ходил по костелам, но ему не удалось ничего узнать и увидеться с Люсей; это, однако, его не беспокоило. Пан Пачосский, со своей стороны, привезя с собою "Владиславиаду", отшлифовывал ее окончательно и искал для нее помещения. В летние месяцы удалось как-то ему напечатать два отрывка в газете, и он восторгался этим постоянно; это были первые плоды его музы, вышедшие из-под типографского станка. Он присматривался к печатным стихам, их форме и по несколько раз в день любовался этой еще свежей одеждой бессмертия. Смущали его только три важные типографские ошибки, конечно исправленные собственноручно автором, но вооружившие его против всех в мире наборщиков... Если б от него зависело, он присудил бы виновных к самому тяжкому наказанию. Он следил только, скоро ли вся печать запоет хором похвалу поэме, появится ли меценат, раздадутся ли со всех сторон воззвания, чтоб, во имя отечественной литературы, он не скрывал долее от света такого исполинского произведения. Увы! никто не отзывался, а что еще хуже - в чем он убедился - никто не читал этих превосходных эпизодов из его поэмы. Такова судьба поэта!

Один только добряк Мартиньян знал некоторые отрывки наизусть, и не удивительно, ибо не имел почти ничего лучшего для занятий. Он слушал Пачосского или бродил по улицам, выжидая счастливой случайности встретиться где-нибудь с Людвикой. Ходил он у нее и под окнами, но эти окна всегда были закрыты, и никто из них не выглядывал, кроме одной чрезвычайно рябой служанки. Бедный Мартиньян, верный своему чувству, заходил также к Орхов-ской, но старушка, хоть и охотно с ним разговаривала, однако не хотела сообщить ему никаких сведений. Тогда ему пришла счастливая мысль следить, куда Люся ходила молиться; раньше она ходила к францисканцам, как вдруг однажды утром она пошла в костел св. Яна. Юноша пошел туда за ней... На ранней обедне Людвика бывала со служанкой. Мартиньян не смел к ней приблизиться, он издали только всматривался в ее бледное лицо, счастливый, что наконец нашел место, где мог с нею встречаться. Выходя из костела, Люся оглянулась и увидела кузена; она сильно побледнела и поспешно, словно боясь, чтобы он не подошел к ней, выбежала на улицу. Давно уж Мартиньян не был так счастлив, и поэтому щедро одарил бедных милостыней, и, дождавшись Орховской, весело поздоровался с ней.

- Видите, пани Орховская, - сказал он, - кто ищет, тот и найдет.

- Да, да, - прервала, старуха, - кто ищет беды, тот и находит ее. Если б вы искали беды только себе, я ничего не сказала бы вам, - прибавила она, пожав плечами, - но вы и этой несчастной готовы причинить горе. Муж ревнивец, вокруг нее множество шпионов... как увидят здесь вас, то и ей нельзя будет выйти в костел.

Выслушав эти убедительные доводы, Мартиньян дал себе слово быть чрезвычайно осторожным и не дать заметить, зачем появлялся у обедни...

В тот день и Пачосского обрадовало хорошее расположение бывшего воспитанника, хоть он и не мог понять причины.

На другой день юноша поспешил в костел и сидел до конца службы, но, увы, не видел уже Людвики. То же самое и в следующие дни. На четвертый или пятый день он снова отправился к Орховской. Старуха, отворяя ему дверь, ворчала:

- Испугали вы мне дитя, как увидела вас, перестала ходить в костел св. Яна.

Мартиньян был мрачен и грустен.

- Заупрямился здесь сидеть, - продолжала ворчать Орховская, - неизвестно для чего мучишь себя и других. Ехал бы в деревню...

Насилу молодому человеку удалось успокоить старуху, а из ее грусти и вздохов догадался, что она должна была знать кое-что о жизни Люси, но только трудно было разговорить ее. Орховская смотрела на Мартиньяна как на человека, питавшего грешные мысли, и не хотела говорить с ним о Людвике. Напрасно бедняга употреблял все усилия и ушел ни с чем.

пани Адольфина Драминская, которая приехала с мужем посоветоваться с докторами. Даже на лице ее заметны были болезнь и изнурение... Только голубые глаза блестели прежним огнем. Мартиньян подбежал к экипажу.

- Ведь вы, кажется, здесь живете? - спросила его Адольфина.

- Да.

- Отлично! Садитесь с нами, поедем в гостиницу, вы будете во многом нам полезны.

- Это Божья милость, что мы встретили Бабинского на улице, - сказал муж, - он избавит нас от многих хлопот.

Послушный Мартиньян, рассчитывая, что ему это может пригодиться, сел и поехал.

Пан Драминский занялся раскладыванием вещей, а главное, распоряжениями насчет обеда, Адольфина отвела Мартиньяна в сторону.

- Вы здесь для Люси? Признавайтесь! - сказала она.

- Но... я не видел ее вблизи ни разу.

- Стало быть, Мечислава нет? Еще не возвратился?

- Кажется, нет.

- Должны возвратиться и очень скоро. Я больна, доверяю ему и надеюсь, что не откажет мне в совете.

- Обратитесь к доктору Вариусу, он ведь знаменитость! - воскликнул Мартиньян.

- Да, - сказала, улыбнувшись, Адольфина, - вы, может быть, хотели бы, чтобы я вас за ним послала, чтоб вам пробраться к нему в дом и вздохнуть у ее порога.

Мартиньян опустил глаза.

- О, - сказал он, - я не этого хочу, мне хотелось бы только узнать, как она, лишь раз я видел ее в костеле бледную, заплаканную, и она ушла от меня. Орховская говорит, что Людвику окружают шпионы, что никто не имеет к ней доступа. Я давно уже здесь живу, а ничего не мог узнать. Вы были бы ангелом-хранителем...

- Буду ангелом-хранителем, - грустно ответила Адольфина, - потому что мне вас жаль, добрый, честный, верный первому чувству, пан Мартиньян; но имейте терпение. Если что узнаю, передам вам, ей буду говорить о вас... буду служить обоим... Мне жаль вас обоих, потому что я знаю, как болит сердце.

Целуя руку пани Драминской, Мартиньян посмотрел на ее осунувшееся лицо. Молодая женщина улыбнулась с состраданием.

- О, вы были бы благодетельницей, спасительницей! - воскликнул он с живостью. - Дело идет не обо мне... Кто же знает, что творится с нею! Эта неволя, шпионы, эта тюрьма... Бедная Людвика такая бледная, худая.

- А я? - спросила Адольфина.

- Не знаю... кажется, что еще хуже. Вам легко будет как даме, как больной проникнуть в тот дом, завязать отношения с ними.

быть здесь, а мне не хотелось бы, чтоб этот добряк скучал. Увидите, какой славный человек этот Драминский и подружитесь с ним; он не любит одиночества и потому возьмите его под свое покровительство.

Мартиньян был счастливейшим из смертных, что имел кем заняться и еще за такую плату, какую обещала ему Адольфина, которая была немного догадливее Орховской и не считала его любовь таким большим грехом.

Он познакомился короче с паном Драминским, которого мучило только одно, что его Дольця постоянно хворала и от этого была немного капризна.

- Пусть себе посидит здесь, - говорил он, - лечится, пьет воду, купается и делает все, что выдумают доктора, лишь бы только выздоровела и повеселела. Пусть наймет Вариуса, попросит Мечислава, наконец, трех-четырех докторов, но только, чтоб они ее вылечили. А то просто на глазах у меня она тает... Худоба ужасная. Притом, может быть, город развлечет ее.

Мартиньян не только сам услуживал, но еще взял пана Пачосского, который считал себя счастливейшим, что мог своему идеалу или даже мужу идеала быть на что-нибудь полезным. Это вдохновило его, и в первый же вечер он написал в горацианском стиле стихотворение к Лидии, начинавшееся так:

"О звезда моя, на серых дней небе..."

На другой день, отдохнув немного, пани Адольфина Драминская поехала к Вариусам. Муж ее остался дома и пригласил Пачосского на партию в шахматы. Мартиньян тоже сидел у него, ожидая возвращения посланницы.

Поездка Адольфины к Вариусам показалась ему чрезмерно продолжительной; он постоянно бегал к окнам и тревожно высматривал. Но вот, когда уже пан Драминский в третий раз ставил поэту шах и мат, раздался стук экипажа и вскоре вошла Адольфина.

Пан Драминский уже начинал приходить в нетерпение и покрикивал, сидя за шахматами:

- А что же там говорили, душа моя? А?

Адольфина вошла, и в изнеможении опустилась на диван.

- Вариус не хочет меня лечить, - сказала она, - говорит, что, с тех пор как женился, отказался от практики, желая наслаждаться домашним счастьем. Нечего сказать - хорошее счастье! Люся в прострации, от нее нельзя добиться ни слова: сидит, смотрит в стену, ничего не слышит... Просто сердце разрывается. Этот старый мерзавец не отступает от нее ни на шаг. Не могла ни о чем расспросить ее, поговорить, обнять от чистого сердца.

- Но ведь это несноснейший человек! - молвил пан Драминский. - И ее мучит, и себя!

- Нарочно просидела долго, - продолжала Адольфина, - думала, что хоть на минуту вызовут его или он сам наконец догадается, что должен оставить нас вдвоем. Куда там! Вежливый, ласковый, чувствительный - не оставлял нас ни на секунду. Я узнала только, что Мечислав с женой возвращаются сегодня или завтра - писал к Людвике. Я думаю взять Мечислава, а он, если хочет, может пригласить себе товарища.

- Отлично! Отлично! Говорят, он превосходный врач и вместе с тем добрый наш приятель и человек с сердцем, - отозвался Драминский. - По крайней мере, ему можно будет довериться... Лучше всего подождать.

Адольфина покраснела при этих словах мужа и потом сказала:

- Приедут сегодня или завтра. Признаюсь, мне также хотелось бы увидеть молодую парочку.

- По крайней мере, она не болеет, - заметил муж, рассмеявшись, - а если и захворает, то у нее доктор под боком.

Пан Драминский долго смеялся над этой своей остротой, пошел конем не туда, куда следовало, потерял слона и получил мат.

Пачосский был счастлив, что ему удалось одержать победу в присутствии Адольфины.

- Люся, действительно, как бы снятая с креста или, скорее, пригвожденная к кресту, - сказала ему Адольфина. - Мне, невозможно было и двух слов сказать ей. Я, однако, устроила так ловко, что муж не слышал, - увидитесь завтра. Признаюсь вам, что если б муж мой держал меня в такой неволе, то я назло обманывала бы его. Узнайте, пожалуйста, о возвращении Мечислава и пришлите нам сказать, когда они возвратятся.

Мартиньян вскоре ушел и распорядился, чтобы ему дали знать немедленно о приезде кузена. В тот день, однако, хоть в доме и ожидали Орденских, они не приехали. Мартиньян имел только возможность убедиться, на какой панской ноге содержался дом.

На другой день довольно рано появился Мечислав на Францисканской улице, Орденские приехали после полуночи, и поэтому Мартиньян не получил известия, Орховская не помнила себя от радости. Она подвела Мечислава к окну, чтоб лучше рассмотреть. Мечислав переменился; казалось, он пополнел, но был бледен, глаза погасли, юношеская свежесть отцвела, цвет лица какой-то нежный и словно восковой. Вероятно, несколько месяцев, проведенных в климате, к которому не привык, должны были таким образом повлиять на северную натуру. Он обнял старушку и грустно осмотрелся... может быть, ему показалось странным, как они могли здесь жить с сестрой.

Может быть, и по платью Орховская едва узнала бы его. Прежде он одевался очень скромно, а теперь платье на нем было щегольское; на галстуке большая бирюзовая булавка, на пальцах дорогие кольца... Старухе даже сделалось как-то неловко, и она подумала:

"Если бы он все это сам заработал, а то все по ее милости..."

Мечислав начал расспрашивать о Люсе. Старуха не могла ему иного сказать, не хотела его слишком тревожить, но и не молчала.

- Бедняжка мало куда показывается, - сказала она, - разве, в костел... а тут еще на беду и Мартиньян появился... Увидела, она его однажды в костеле и теперь боится идти к обедне.

Мечислав сильно рассердился на кузена.

- О, я выпровожу его отсюда! - сказал он.

- А я сомневаюсь, - отвечала старуха, - натура эта упрямая, как и все балованные дети.

От Орховской Мечислав поспешил к доктору. Профессор был на лекции и, по обыкновению, без него никого не принимали. Люся, однако ж, услыхав голос брата, решилась преступить приказание и выбежала к нему навстречу, забыв чему подвергалась. Слуги не могли открыто противиться госпоже. Мечислав вошел к сестре. У нее в комнате застал он неизменную рябую экономку, но, не обращая на нее внимания, брат и сестра вышли в залу, куда экономка не смела последовать за ними. Все, что она могла, это стоять за дверью. Оба молча посмотрели друг на друга. Мечислав нашел, что сестра чрезвычайно похудела; Люсе он показался болезненно пополневшим; в их глазах не было ни искорки, обнаруживавшей довольство жизнью.

- Говори мне, что с тобой? - воскликнул Мечислав. - Как ты живешь с ним? Ты худеешь. Скучно тебе? Запирает он тебя от всех?

- Нет, - отвечала Люся, - мне... мне хорошо... он не зол ее мною. Он меня не запирает, а сама я не хочу выходить, не люблю общества, оно утомляет меня. Я не скучаю, у меня есть занятие: фортепиано, книги, чего же больше? Мне было только скучно без тебя, а остальное... Ну, как же вам ездилось?

- Не слишком хорошо, - отвечал Мечислав. - Серафима теперь менее весела и непринужденна, нежели прежде; вероятно, это происходит от состояния ее здоровья. При том же за границей надоедали нам различные прежние знакомства, в особенности граф Бюллер, которого мы встречали на каждом шагу. Кажется мне, он прежде был влюблен в Серафиму... Не могли мы от него отделаться и потому должны были возвратиться, потому что здесь, по крайней мере, не обязаны принимать его и можем отказывать. Бедная Серафима так измучилась, что это отравляло нам удовольствие поездки. Никогда я не видел ее такой нервной, нетерпеливой; ее раздражало малейшее обстоятельство... Она сердилась иной раз даже на меня.

- Как! На тебя?

- Да, - отвечал, засмеявшись, Мечислав, - но это никогда долго не продолжалось.

- Но ты воспользовался путешествием для науки? Мечислав пожал плечами.

- Увы, очень мало, - отвечал он тихо. - Трудно было оставить Серафиму, чтобы ходить по больницам. Она боялась заразных болезней и притом была недовольна, когда я выступал в качестве доктора. Я принужден был прикидываться немножко паном.

- А знаешь кто здесь? - быстро сказала Люся. - Вчера или третьего дня приехала больная Адольфина и ждет тебя.

- Хочет непременно, чтоб ты ее лечил.

- Ведь я уже почти не доктор, да еще им и не был, а потому ни в каком случае не мог бы взяться за лечение, и Серафима не позволит мне исполнять обязанности врача. Нет, не могу.

- Помилуй, по крайней мере, выбери докторов, посоветуй; она больна в самом деле, - сказала Люся.

- А доктор Вариус?

- Он никого не лечит с тех пор, как женился, - отвечала Люд-вика, опустив глаза. - Адольфина уже была здесь, он отказал ей.

Мечислав нахмурился и начал ходить с беспокойством по комнате.

- Боже мой! - воскликнул он. - Приехал, надеясь отдохнуть, а тут вот что... Адольфина, Мартиньян... Недостает только графа Бюллера для полноты коллекции. Но как же твое здоровье?

- Я здорова, - отвечала, покашливая, Людвика и принужденно улыбнулась, - ты обо мне не беспокойся. А видел ты Мартиньяна? - спросила она, помолчав минуту.

- Нет, но увижу и постараюсь выпроводить в деревню. Он не давал покоя старухе Орховской, ходил и вздыхал по нашим опустелым комнаткам, целовал мебель, сбирал засохшие листья, одним словом, бедняга рехнулся.

Люся краснела, сердце билось сильнее и увлажились глаза; но, однако, ничего не отвечала.

Мечислав поговорил еще немного с сестрой и вышел. На пороге он встретил Вариуса, который посмотрел на него с беспокойством и почти сердито.

- Как же это вы вошли, пан Мечислав? Людвика утром не принимает, она... я предписал ей спокойствие.

Молодой человек улыбнулся.

- Вы забываете, любезный профессор, что я тоже немного доктор и притом ее родной брат. Надеюсь, что мое посещение не повредит.

И Мечислав удалился. Вариус хотел удержать его, но тот сослался на необходимость идти.

И в самом деле он опоздал к завтраку. Увы, пани Серафима пила уже чай и приветствовала его при входе:

- Скажи пожалуйста, ты никогда не приходишь вовремя! Чай перестоялся, все простыло, завтрак испорчен, я должна есть одна, чего терпеть не могу и что мне вредно. Сколько раз я тебя просила!

В голосе ее и тоне было столько жестокости и нетерпения, столько резкости, что Мечислав, как обыкновенно делал он в подобных случаях, счел за лучшее не отвечать и молча сел к своей чашке, холодный и равнодушный.

- Где же ты был?

- Так рано?

- Был у Орховской.

- Так! И для Орховской оставил меня в минуту, когда я не хочу быть одна...

- Виделся с Людвикою.

- Как поживает Люся?

- Нехорошо, - отвечал Мечислав мрачно, - состояние ее здоровья, которое меня с некоторых пор беспокоило, не улучшилось, а скорее сделалось хуже. Она спокойна, не жалуется... но я ею недоволен.

- Тебе иногда кажется, а ты так любишь сестру, - сказала пани Серафима с каким-то странным выражением.

- Действительно, люблю как единственную сестру свою.

- Знаю, - проговорила жена с кислой миной.

Несколько минут длилось молчание.

- Конечно, знаешь и о другой больной, - сказала пани Серафима, - от которой я получила сегодня записку. Приехала Адольфина и, кажется, вообразила себе, что ты будешь лечить ее. Но я не позволю этого! - продолжала она, сверкнув глазами. - Довольно этой медицины! Некогда я очень любила эту Адольфину, но с некоторых пор не узнаю ее и она вызывает во мне отвращение. В особенности с тобой она так смела.

- Мы росли вместе,

- Тем более должна быть сдержаннее, ибо мне кажется, что она была немного в вас влюблена, да и вы в нее.

Мечислав усмехнулся.

- Что это с тобой сегодня, Серафима? Откуда это раздражение?

- Сегодня все на меня обрушилось, чтобы привести в это состояние. С завтраком должна была долго дожидаться, потом пришлось есть и пить одной. Завтрак скверный... Потом смешная записка Адольфины... наконец, ты - холодный, равнодушный, нахмуренный...

- Я не смел приблизиться после выговора, - отвечал Мечислав.

Пани Серафима вскочила со стула, бросила салфетку и вышла, не сказав ни слова. Мечислав наскоро выпил чай и спустился в свою комнату.

Вот так жили молодые супруги. До этого дошли постепенно. Каким образом от ангельской доброты пани Серафима дошла до капризов и ворчания, объяснить трудно. Мечислав всегда был с нею нежен, предупредителен, а никогда почти не обходилось без каких-нибудь упреков. Ее поражали с его стороны множество незаметных оттенков в обращении, которых она терпеть не могла. Так, между прочим, она не допускала ни малейшего намека на медицину, на прошлое, стараясь скрывать это... и краснела, и сердилась, если невольно Мечислав проговаривался. Если ему случалось во время дороги помочь пустить кому-нибудь кровь, она долго не могла этого; простить ему. Он не смел удовлетворить своего любопытства, она: принуждала его играть роль равнодушного путешественника. И он, не привыкший к излишествам, должен был усваивать панские обычаи и баловаться роскошью, которой боялся. Какой-то внутренний голос предостерегал его, что, может быть, ему придется возвратиться к более суровым обычаям, и потому он не хотел приобретать s привычек, которые могли бы быть ему в тягость.

обыкновенно нежным примирением, но оставлявших после себя неизгладимые следы.

Мечислав уже после этой двухмесячной борьбы чувствовал изнеможение и скуку, но все еще надеялся на ее прекращение и что Серафима, возвратясь на родину, вернет прежнюю кротость характера и спокойствие.

По-видимому, неудовольствие с обеих сторон было одинаково: вдова находила мужа холодным, иногда педантом и, главное, что по ее мнению было непростительным, - таким обыкновенным. Сюда причисляла она простоту Мечислава, искренность и правдивость. Оба, однако, питали надежду, что сумеют приноровиться друг к другу.

Прибытие Адольфины, когда-то лучшей подруги, тоже было не по душе пани Серафиме, которая начинала подозревать ее в прежней любви к Мечиславу, не совсем еще угасшей. Догадки эти возникли из нескольких слов Люси, а может быть, из неосторожных фраз и обращения самой пани Драминской в последнее время. Серафима начинала ненавидеть Адольфину.

Мысль последней обратиться за медицинской помощью к Мечиславу еще более раздражала ее. Пани Серафима хотела изгладить всякий след медицины, самую память о ней и взять с мужа обещание, чтоб навсегда отрекся от науки. Собиралась она также при первой встрече дать понять Адольфине все неприличие ее поведения.

Недолго она дожидалась, ибо пани Драминская через два часа сама приехала к ней.

Уже из приветствия Адольфина почувствовала перемену в приятельнице и надвигавшуюся бурю... Она, однако, не испугалась этого.

Обменялись несколькими обычными фразами.

- Однако ты хотела что ли побесить меня своей шуточкой? - сказала хозяйка дома, показывая записку, полученную утром. - Ты хочешь лечиться у Мечислава. Но ведь он уже не доктор, он отказался от этой гнусной медицины, и я не позволю ему возвращаться к ней.

- Как? Так вы уже дошли до такой степени, что ты не позволяешь, а он слушается! - сказала, рассмеявшись, Адольфина.

- Ты поймала меня на слове, моя милая, - возразила хозяйка. - Признаюсь тебе, что в случае болезни Орховской я, может быть, и не запретила бы ему написать для нее рецепт, но взяться за лечение пани Адольфины Драминской, о, это для меня небезопасно! Я стара... ты молода и... в детстве вы играли вместе на зеленых лужайках, и я боялась бы воспоминаний.

Адольфина сильно покраснела.

- Дорогая моя Серафима, - сказала она, - я не знала, что ты ревнива!.. Позволяю тебе даже не доверять мне; но пану Мечиславу?..

- Не доверяй никому, и никто тебе не изменит, говорит пословица, - сказала пани Серафима, покачав головой.

Разговор, принявший подобный оборот, не мог продолжаться долго. Обе приятельницы были раздражены и хоть прикрывали улыбками внутреннюю досаду, однако уже сердились друг на друга.

Пани Драминская молча прошлась по гостиной, чувствуя себя оскорбленной, схватила лежавшую на столе мантилью, накинула ее на плечи и собиралась уехать. Хозяйке не хотелось отпустить ее этом расположении духа; сознавая себя виноватой, она схватил"! Адольфину за руку.

- О, не принимай же шутки серьезно! - воскликнула она. - Я совсем не ревнива, а хотела только немного подразнить тебя за твою записку, которая раздосадовала меня. Я сержусь единственно тогда, когда эта медицина отнимает у меня Мечислава... я презираю ее. Вообрази же себе мужа, который возится с трупами, с больными... со всеми людскими гадостями!.. Благодарю!

- Однако же ты любила его именно в то время, когда он больше всего занимался этим... и это не было тебе противно? - возразила Адольфина.

- Вижу только, что ты диктатор с неограниченной властью, - тихо проговорила пани Драминская, - и не знаешь, как это опасно. В глазах света ты унижаешь избранного тобою человека, отнимая у него волю. Какое ж ты имеешь право на это?

- Мою любовь! - быстро прервала хозяйка.

Адольфина, видя, что вместо успокоения раздражала только больше приятельницу, во второй раз закуталась в мантилью.

- Э, милая моя, - сказала она, - оставим это, зачем нам ссорится. Извини! Что ж мне до этого за дело? Однако поздно, - прибавила она, смотря на часы, - я должна спешить. До свидания.

И она подала руку пани Серафиме.

Последняя сказала без гнева:

- В самом деле, за что же нам сердиться друг на друга.

Адольфина выбежала, раскрасневшись после этого разговора.

"Бедный Мечислав! - подумала она. - Бедный Мечислав! О несчастные сироты! Боже мой! Если так уже через два месяца после свадьбы, то что же будет через два года? Он такой добрый и кроткий, а она? Но как же изменило ее это счастье!"

По возвращении домой она чрезвычайно удивилась, найдя у мужа совершенно незнакомого ей человека. У них шла оживленная беседа. Это было для нее загадкой, ибо пан Драминский не легко завязывал новые знакомства, а прежние ей все были известны. Кроме того, поскольку она приехала в город для лечения, то муж ей обещал ограничиться самым тесным кружком.

Гость этот, по-видимому, принадлежал к аристократический; слоям общества, о чем можно было судить по костюму, разговору и манерам.

- Моя милая, представляю тебе - граф Бюллер. Неожиданная встреча в гостинице... мы вместе учились в Митавской гимназии...

Адольфина холодно поклонилась и ушла в другую комнату.

- Бедная, больная моя жена, - прибавил пан Драминский. - Мы уйдем лучше к вам, потому что здесь будем шуметь, ибо я, если прихожу в хорошее расположение духа, начинаю страшно кричать.

Граф Бюллер только что приехал в город и остановился в одной гостинице с Драминскими. Старинные товарищи сошлись в столовой. Граф Бюллер первый напомнил о себе мужу Адольфины. Так возобновилось их знакомство.

Войдя в свою комнату, Адольфина опустилась в кресло и задумалась; она слышала, как муж уходил, и не двигалась с места, пока он не возвратился через час. Пан Драминский завтракал с графом и выпил немножко больше обыкновенного.

В такие минуты - и Адольфина это очень хорошо знала - он ходил вокруг нее на цыпочках, целовал ей ноги, прислуживал на коленках. Адольфина узнала это настроение с первого же взгляда. Пан Драминский отворил немного дверь, жмуря глаза.

- Можно, ангельчик?

- Сделай одолжение, войди. Вы завтракали? - прибавила она, взглянув на мужа.

И он поцеловал жену в колено.

- Ты не будешь, ангел мой, сердиться? - спросил он.

- За что же? Садись только, пожалуйста, подальше: от тебя пахнет вином.

- Я могу и уйти.

- Зачем же? Садись, я хочу что-то сказать тебе.

- О, я готов тебя слушать годы, века!

И пан Драминский снова поцеловал жену в колено.

- Представь себе, как меня приняла Серафима...

- Как? Дурно?

- С ужасными упреками за то, что я осмелилась назвать ее мужа доктором! Она сделалась такая странная, обидчивая, злая...

- Так и оставить ее в покое! - воскликнул пан Драминский сердито. - Глупая, с позволения сказать, баба... Но мне уже и Бюллер говорил, что она всегда была такая.

Адольфина приподнялась.

- А Бюллер откуда знает?

Пан Драминский закусил губу и, сделав мину, как человек, пойманный на месте преступления, махнул рукой.

- Эх, черт возьми! Вот сболтнул...

- Садись и говори, Бога ради, говори!

- Это старая история, старая история... Конечно, он не просил меня хранить тайну... однако ради самого Мечислава не следовало бы разглашать этого.

- Что же там было? Ведь мне же ты можешь рассказать.

Пан Драминский поклонился, воспользовался этим и поцеловал жену в ухо, что последней не очень понравилось, потом начал:

мужа, они обменялись какими-то кольцами, Бюллер до сих пор носит такое... Потом вдруг все изменилось: муж умер, вдовушке понравился кто-то другой... у них что-то вышло... одним словом, все расстроилось. Бюллер пылает гневом. Любит ли он ее, или не любит, но он нищий, и ему, кажется, хочется завладеть ее состоянием.

Адольфина слушала с большим вниманием.

- И ты уверен, что он не лжет?

- Надеюсь, - отвечал пан Драминский. - После свадьбы он следил за ними шаг за шагом и нигде не давал им покоя...

Адольфина задумалась.

- Несчастный Мечислав! - воскликнула она. - Нужно же ему было, без любви к этой женщине, а из какой-то особой благодарности уготовить себе подобную участь? Но кто же из нас знает эту женщину! Она была совсем другая, милая и добрая, когда! охотилась за этим мужем... Бедный Мечислав!

- Мне его тоже очень жаль... Но, сняв голову, по волосам не плачут: заварил кашу, пусть сам и расхлебывает.

- Милый мой, - прервала Адольфина, - оставим это!

И, задумавшись, она дала знак мужу рукой, что хочет отдохнуть. Пан Драминский поцеловал ей руку и на цыпочках вышел, осторожно запирая двери за собой. Отправившись к себе в комнату с намерением покурить, он заснул сном праведным до самого обеда.

Прошло несколько дней. Пани Серафима, после известного нам утра, очевидно, была недовольна собой. Она сделалась сговорчивее. В тот же день она посылала просить Адольфину на чай, но последняя сослалась на нездоровье.

На другой день пани Серафима сама к ней поехала. Разговор был холодный, неискренний и как-то не клеился...

Пан Драминский, обрадовавшись встрече со старым товарищем постоянно проводил с ним время.

Бедный Мартиньян приходил к Адольфине с целью узнать от нее что-нибудь, но узнавал очень немного и с грустью возвращался. Встретился он и с Мечиславом, который холодно его приветствовал.

- Что ты здесь делаешь? - спросил он его.

- Я? Живу здесь, и больше ничего.

- Мне кажется, что тебе было бы лучше в деревне.

Мартиньян обиделся.

- Я тоже нахожу, что тебе было бы лучше в Ровине, однако не говорю этого.

- Но ведь ты понимаешь смысл моих слов?

- Догадываюсь, - отвечал кузен, - но я не подал ни малейшего повода. Я имею точно такое же право, как и ты, жить где мне угодно.

Пани Серафима еще раза два навещала прежнюю приятельницу, желая сгладить впечатление первой встречи, но это было трудно, потому что обе сердились друг на друга. Взаимная холодность их увеличивалась. Пан Драминский не следил близко за этими отношениями, но привыкший считать законом всякое желание жены, решился, со своей стороны, уговорить Мечислава, чтоб тот взялся за ее лечение.

- Знаю, - сказал он Мечиславу, - что пани Серафима не любит, чтоб вы занимались лечением; но для нас можете сделать исключение, да и не нужно, чтоб она знала об этом. Жена моя имеет к вам доверие... Вы укажите доктора и сами посоветуйте.

Мечислав отговаривался, как мог, но ему трудно было отказаться, и он обещал приехать с другим доктором. Серафима, действительно, ничего не знала об этом. Мечислав не пробыл и лишней минуты у Драминских и поспешил уйти, уклоняясь и от разговора, и от всего, что могло бы напомнить прошедшее.

Пани Серафима постоянно приглашала к себе Адольфину, так что последняя после консилиума, однажды рано утром приехала к приятельнице. Пани Орденская хотела по-прежнему быть веселой и любезной. Начали говорить о городской жизни, о надоедливых гостях. Адольфина сказала как бы нехотя.

- Больше всего мне докучает этот несносный Бюллер.

- Какой Бюллер? - спросила, покраснев, пани Серафима.

- Кто ж его знает! Он учился вместе с моим мужем в Митавской гимназии; человек еще не старый, приличный, очень хорошо образован, только невыносимо нахален. По целым дням болтал с Драминским... Но он говорил, что отлично тебя знает, что был вместе с вами теперь в Италии... что это старинное знакомство, еще при твоем первом муже... Он что-то шептал на ухо моему Драминскому, и они смеялись.

Пани Серафима стояла бледная от гнева и волнения. Она пожала плечами.

- Нелепый хвастун, - воскликнула она. - Советую тебе не принимать его. В какой только дом ни вступит, он старается потом отомстить за гостеприимство.

- Стало быть, ты действительно знаешь его? - спросила Адольфина. - Мне он тоже не нравится.

Тем разговор и кончился. Адольфина убедилась, что Бюллер не солгал, а ей этого только и было нужно.

"Бедный Мечислав! - подумала она. - И мы первые познакомили их на несчастье. Это останется у нас с мачехой на совести".

Был еще и второй консилиум, которого пожелала Адольфина. Мечислав приехал с другим доктором, пробыл недолго, ограничился медициной и ушел как только мог скорее.

Пан Драминский, гостеприимнейший из смертных, зная, чтя нельзя платить Мечиславу за визиты деньгами, желал хоть чем-нибудь отблагодарить его. Он долго ломал голову и наконец при третьем посещении Мечислава взял с него слово поужинать с ним вдвоем. Он так просил, что не было возможности отказать. Для бедного Мечислава вечерние выезды из дому, без ведома жены были невозможны; она не любила отпускать его, и о каждом часе он должен был отдавать отчет. И на этот раз, по обыкновению, он сказал правду: что обещал Драминскому быть вечером и что должен сдержать слово. Во многих отношениях это не нравилось жене, она не любила, чтоб он виделся с Адольфиною, боялась, быть может, также и встречи с Бюллером. Она покраснела и воскликнула, едва удерживаясь:

- Ничего не может быть мне неприятнее.

- Почему?

- Я не люблю, когда ты бываешь с Адольфиною.

- Могу поручиться, что ее не будет. Знаю, что доктор предписал ей ложиться спать пораньше, а мы с Драминским не будем даже и у них в квартире.

- А где же?

- Я ведь этого, кажется, не требовала, но имею право на недовольство.

- Оттого, что мы поужинаем с Драминским?

- Дурное общество, дурное общество! - говорила Серафима. - Впрочем, делай как знаешь.

Мечислав уже не говорил больше об этом, и в назначенный час встретился в отдельной комнате ресторана с Драминским. Последний умел принимать и потому все устроил самым изысканным образом. В минуту, когда именно он обдумывал ужин, подвернулся как бы случайно граф Бюллер.

- Э, милый мой, - сказал он, - а меня, стало быть, не думаешь приглашать! Я никогда не простил бы тебе этого. Напрашиваюсь силой...

Любой другой был бы приятнее для пана Драминского, но он ничего не мог поделать: он был слишком вежлив, чтоб оттолкнуть подобное напрашивание. Общество Бюллера очень не нравилось также и Мечиславу, после путешествия в Италии, где граф постоянно гонялся за ними. Увидев его за столом, он нахмурился; однако они раскланялись учтиво. Возникала какая-то холодность. Пан Драминский тер себе лоб с досады.

- Послушай, любезный, - шепнул он на ухо Бюллеру, - если ты сделаешь малейшую неприятность, ей-Богу буду стреляться.

- Будь спокоен, - отвечал граф тоже шепотом, - я совершенно не думаю об этом. У меня совершенно другое дело.

Пошептавшись таким образом, они уселись. Пан Драминский наливал немилосердно стаканы и заставлял пить. По этому случаю имелся у него неисчерпаемый запас преданий, он знал все эти шуточки, пословицы, формулы, заклинания и одолевал всех упорствующих. При первых двух блюдах он употребил все могущество слова, чтоб подпоить гостей, будучи того убеждения, что после вина все будут чувствовать, подобно ему, аппетит.

Так дошло дело до шампанского. Многие не любят этого вина, но на тех, кому оно нравится, оно имеет то влияние, что изощряет остроумие и развязывает язык. Мечислав не слишком его любил, но пан Драминский пил как воду.

Было уже поздно, во всем ресторане никого, прислуга дремала. Бюллер встал со стаканом в руке.

- Пью за здоровье доктора Мечислава Орденского! - сказал он. - Пью от души, потому что уважаю его, а что уважаю и ценю, дам тому доказательство... и затем именно пришел сюда. Прошу только, любезнейший доктор, не сердитесь и не горячитесь, пока не окончу рассказа, который я принес для вас; потом, когда признаете меня в чем-нибудь виновным, готов на всякую ответственность, какой только пожелаете.

- Какую ты еще тут новую историю выдумываешь? - спросил сердито пан Драминский. - Оставь нас в покое.

- Любезный товарищ, делай со мной что хочешь, но я пришел за этим и выполню свое намерение. Поэтому я попрошу молчания, а вы слушайте, и баста. Я обращаюсь к вам, - сказал он Мечиславу. - Можете иметь самое дурное мнение обо мне, потому что и вам, и вашей супруге я страшно наскучил. Хочу оправдаться и расскажу вам всю свою историю. Я был гораздо моложе, когда познакомился с пани Серафимой, которая в то время была еще женой несноснейшего тирана и имела право считать свою жизнь пыткой. Пани Серафима была прелестна как ангел, несчастна, очаровательна... Я полюбил ее. Невзирая на все предосторожности ревнивого старика, мне удалось войти к нему в дом... Он доверился мне, я обманул его. Я привязался к ней душой и сердцем, готов был отдать за нее жизнь. Мне платили взаимностью.

Мечислав вздрогнул.

- Извините, - продолжал Бюллер, - признания мои могут быть вам неприятны, но они необходимы. Да, мне платили взаимностью, и отношения наши зашли так далеко, что мы обручились черными кольцами, из которых одно видите у меня на пальце, а Другое могли видеть у нее, если она его не сбросила.

Мечислав припомнил сцену с черным кольцом в день свадьбы.

- Будучи уверен в ее сердце, - говорил далее граф, - я терпеливо ждал. Но горе тому, кто поверит женщине. Явился красивый блондин, а так как я имею несчастье быть брюнетом, то предпочли блондина, а меня отвергли со стыдом... Но я воспылал местью, потому что любил, и мне удалось сделать блондина калекой на всю жизнь. Вот моя история. Сердце разбито, судьба исковеркана, жизнь надломлена... Удивительно ли, что я поклялся этой женщине отплатить самым беспощадным мщением? Судите меня, но по этим словам не можете еще осудить справедливо. Я передал вам содержание, но вы не видели гнусности поступков со мной, моей пытки, всего, что я выстрадал.

Во время этого рассказа пан Драминский изорвал в клочки салфетку, Мечислав сидел бледный, но, не обнаруживая гнева, казался холодным и бесчувственным. Когда граф окончил, он помолчал с минуту, а потом сказал медленно, странно спокойным тоном:

Мечислав встал и выпрямился. Бюллер сделал то же самое. Пан Драминский накинулся на последнего.

- Тебя черти занесли сюда! - воскликнул он. Граф рассмеялся.

- Не бойся! Мы люди благовоспитанные и не затеем драки. Итак, вы меня вызываете? - спросил граф Мечислава.

- Вызываю.

- Именно этого я и хотел, потому что должен или убить вас, или быть убитым. Завтра присылайте секундантов. За кладбищем Розы есть уединенные уголки, и мы там рассчитаемся.

Он встал, поклонился и вышел.

Невозможно описать отчаяния пана Драминского: он просто бесился на Бюллера, на себя, на весь свет.

- Бог свидетель, что я не виноват! - повторял он. Мечислав, как мог, старался успокоить и утешить его. Но был уже час пополуночи, он схватил шляпу и поспешил домой. Трудно передать, что с ним делалось: всю дорогу он горько смеялся над собой, пожимал плечами и, только подходя уже к дому, постарался принять спокойный вид. На лице, однако, остались следы волнения.

Мечислав вспомнил, что не умел биться ни на саблях, ни на пистолетах. Слепая судьба должна была разрешить этот вопрос. Жизнь вдруг опостылела ему до того, что смерть для него ничего не значила, а дело шло только о судьбе сестры, которую он хотел поручить Адольфине и Мартиньяну. Он собирался войти в свою комнату в нижнем этаже, когда слуга сказал, что пани ожидает наверху и желает непременно с ним видеться. Мечислав отправился к жене неохотно.

Пани Серафима ходила по комнате быстрыми шагами. Она живо подошла к мужу и посмотрела на него.

- Ничего не случилось? - воскликнула она.

- А что ж могло случиться?

- Этот человек... этот человек... не был там?

- Кто?

- Бюллер! Не было Бюллера?

- Напротив, был.

- Что ж он говорил?

Слова эти были произнесены с каким-то странным выражением.

- Ничего особенного, - отвечал Мечислав, стараясь быть спокойным, - острил, смеялся... Но так поздно, и меня измучил этот ужин.

- Извини, пожалуйста. Вино мне вредит, сколько раз я ни пил его, всегда потом болею. Надо идти.

Пани Серафима немного успокоилась.

- Прикажи подать себе чаю. О, эти несчастные мужские ужины! Полиция должна была бы запретить их.

Мечислав поспешно попрощался и, повторяя, что нездоров, отправился в свою комнату. До завтра оставалось ему еще много работы, ему надо было написать письма, привести в порядок бумаги и как бы приготовиться к смерти, ибо чувствовал, что граф будет стреляться всерьез. Несмотря на наружное спокойствие, Мечислав волновался. Он хотел только, чтоб ночные занятия его не привлекли чьего-нибудь внимания, и заперся на ключ в своей комнате.

День был пасмурный, туманный. Несколько мужчин выехали в полдень прогуляться за город. В этом довольно веселом и разговорчивом обществе никто не мог бы заподозрить людей, которые ехали убивать друг друга.

Впрочем, эта веселость была притворная, чтоб, как говорится, отвести глаза. Одна группа избрала дорогу по окраине, другая по улицам. Никто не обращал на них внимания. Молодежи необходимы развлечения. Именно в это время на кладбище хоронили молодую девушку, гроб которой был весь убран цветами. Молодые люди остановились за кладбищем. Сойдя с дрожек, они отправились в лес выбрать место.

У графа Бюллера секундантами были военный и статский. Оба, по-видимому, принадлежавшие к высшему классу, одетые изысканно и поглядывавшие свысока на обыкновенных смертных. Все трое, словно дело шло не о битве и человеческой жизни, были в отличном настроении, смеялись, острили, напевали и, привычные к подобным сценам, приступали к поединку словно к завтраку, с весельем и аппетитом. Бюллер отличался насмешливым красноречием, возбуждавшим громкий смех его спутников. Они беседовали попеременно на разных языках, владея ими с одинаковой ловкостью. Они первые выбрали место на окраине леса, где небольшой глинистый обрыв спускался над потоком.

Небольшая зеленая лужайка между березами и елями, окруженная несколькими срубленными пнями, казалась очень удобной Для поединка. Трава на ней была не слишком скользкая, солнце не било в глаза, случайные люди не могли сюда зайти, и недалеко стоял дом, где можно было отыскать помощь. Место уже было выбрано и отмечено, когда пришел Мечислав в сопровождении Мартиньяна, пана Драминского и печального Пачосского, на случай надобности. Хотя Мечислав совершенно не умел стрелять, однако был вполне спокоен; Мартиньян молчал, но казался сердитым, пан Драминский старался быть спокойным; Пачосский шел бледный, словно его самого вели на казнь. Они разговаривали потихоньку, и серьезность этой кучки страшно противоречила веселью товарищей Бюллера, хотя в самом графе это настроение можно было принять за отлично сыгранную комедию.

Казалось, что Бюллер принуждал себя к этим громким взрывам смеха, шуткам и несвоевременным остротам, которым вторили егоспутники. Группа эта, при виде подходивших противников, не удержалась от шуток, но статский секундант подошел, раскланиваясь, к пану Драминскому уговориться с ним насчет расстояния в других условий.

- Мне чрезвычайно грустно, - сказал он Мечиславу, который мало обращал на него внимания, - что я вынужден вас убить! В таком юном возрасте, исполненном надежд, в медовых месяцах, в самом расцвете счастья погибнуть от руки старого рубаки - вещь неприятная. Я прежде стрелял на лету ласточек, - прибавил он. - А вы?

- Я, - тихо отвечал Мечислав, - никогда не стрелял по ласточкам.

- Я имел на веку, - продолжал граф, - шесть поединков, и все дурно окончились для моих противников... хотя не все смертельно, однако оставшиеся в живых были искалечены, как ваш предшественник.

Мечислав ничего не ответил, но пан Драминский вспыхнул.

- Почему же и нет? - возразил граф. - Последние минуты надо проводить весело. А написали вы завещание? - обратился он к Мечиславу. - Надобно было исполнить эту формальность. После вас я получу в наследство самую драгоценную жемчужину.

Графские секунданты засмеялись. На Мартиньяна и Пачосского это произвело тяжелое впечатление; поэт гневался.

- А может быть, вы желаете помолиться? - прибавил Бюллер. - Я подожду. Жаль, что нет ксендза под рукой. Фельдшера, кажется мне, не нужно... и кладбище близехонько. Впрочем, пока мы тут орудуем, там еще не окончатся похороны и священник будет к вашим услугам.

Секунданты Бюллера молчали. Отмеряли шаги. Мечислав стоял равнодушный. Пан Драминский учил его, как держать пистолет, в какой момент спускать курок. Мечислав еще с утра пробовал стрелять в цель, но ни разу не попал. На лицах его секундантов выражалось беспокойство.

- Перестань, Бюллер, - отозвался военный, - довольно шутить, пора приступать к делу.

Секунданты развели противников.

Бюллер продолжал курить сигару и бросил ее лишь тогда, когда ему подали пистолет. Стрелять должны были по счету: "три", сходясь. Мечислав взял пистолет у Мартиньяна, пожал последнему руку, кивнул головой Пачосскому и стал на место.

И вот после шуток и смеха наступила минута полного молчания. Лицо графа вмиг сделалось серьезным, выражая гнев и ненависть.

- Раз!

Бюллер тронулся живо, потом уменьшил шаг, прицелился тщательно, но с уверенностью искусного стрелка. Мечислав шел очень медленно, устремив взор на противника.

- Два!

Бюллер шел не спеша. Мечислав сделал только шаг... У присутствующих сильнее забились сердца. Пачосский, как после сам признавался, читал машинально молитву и, когда дошел до места, "и в час смерти нашей", услышал команду "три!" и почти одновременно два выстрела... Сперва ничего не было видно за дымом. Мечислав, однако, стоял, опустив пистолет, и смотрел в землю.

- Сто чертей!

- Ранен!

- Sapristi!..

Секунданты бежали к Бюллеру, который, закружившись, упал и схватился за грудь.

внутри. Бюллер не мог уже говорить, а только вращал мутными глазами.

- Я доктор, господа, - сказал подходя Мечислав. - Позвольте мне осмотреть эту злополучную рану.

- Нечего осматривать, - шепнул статский, - вы убили его, пуля где-то в легких, и он истечет кровью.

У графа в это время голова упала на траву, он не мог уже поднять ее; на сжатых губах показалась розовая пена. Он, однако, приподнялся, дернул рукой, снял черное кольцо с помощью приятеля, который, догадавшись, помог ему, и, подавая Мечиславу, прошептал:

- Последняя просьба, - отдайте ей... отдайте ей... Слово?

- Воля ваша будет исполнена.

Бюллер несколько раз еще рванул рубашку на груди, проговорил несколько невнятных слов и упал на траву.

Между окружавшими воцарилось глубокое молчание.

- Уходите, - отозвался наконец военный, - уходите, ждать нечего.

- Мы должны договориться молчать. Мы все уладим так, что сочтут за самоубийство, это уже наше дело. Нечего будет бежать. Бедный Бюллер! Он сам искал, сам и нашел, чего хотел.

Теперь только Мартиньян и Мечислав заметили, что у последнего на высоте сердца сюртук был разорван пулей и видна была синяя полоска ушиба. Пан Драминский отвел Мечислава к экипажу. Лошади стояли за кладбищем, а извозчики, весело покуривая трубочки, беседовали, опираясь о кладбищенскую стену.

Мечислав без особых приключений доехал до города, но не пошел к жене, а, попрощавшись с паном Драминским, мрачный и задумчивый, отправился на Францисканскую улицу. Смеркалось, когда он постучался у двери своей старой квартиры. Остановившись у двери, он осмотрелся и тогда только совершенно опомнился. Он глубоко вздохнул и, не говоря ни слова Орховской, вошел в свою комнатку, снял книжки с дивана и опустился на него.

- Я буду ночевать здесь, любезная Орховская, - проговорил он наконец слабым голосом.

Она предчувствовала, что должно было случиться какое-нибудь несчастье, но, не зная в чем дело, только молилась Богу, чтобы он отвратил гибельные последствия.

Мечислав еще раз кликнул Орховскую и приказал никому не говорить, что он здесь. Он велел впускать только одного Мартиньяна.

Ночь опустилась на город, и нельзя уже было ждать, чтоб кто-нибудь зашел к Мечиславу. Он присел к столу и написал следующее письмо:

"Сегодня в пять часов пополудни граф Бюллер погиб от моей руки, а скорее от руки Божьей, которая направляла мою слабую и неискусную руку. Умирая, он вручил мне прилагаемое черное кольцо для передачи вам. Я защищал ваше доброе имя и спокойствие, считая это своей обязанностью. Как наследство умершего осталось на душе моей воспоминание, которого ничто не в состоянии изгладить, мы не можем больше жить вместе. Два месяца испытания должны были убедить вас, что мы сделали ошибку, вина которой ложится на меня. Мы были бы оба несчастны. Я сошел с пути труда, продавая себя в приятное, но унизительное рабство. Стыд одолевает меня. Я должен исправить и искупить свою вину. Желаю быть свободным и возвратиться на дорогу, с которой сбился. Простите меня. Решайте, как знаете, я на все согласен, но мы должны расстаться. Буду трудиться, стараясь позабыть, что дерзко втерся в свет, который не создан для меня, так же как и я для него. Забудьте меня и простите.

Сложив кольцо в письмо и запечатав, Мечислав только тогда подумал, как отправить его. Не оставалось другого средства, как послать старуху Орховскую, которая должна была нанять извозчика, отвезти письмо в дом Серафимы и отдать лакею. Мечислав, сообразив, что его могут искать на прежней квартире, немедленно ушел к Мартиньяну.

Последний, возвратясь домой с Пачосским, ходил по комнате и тихо разговаривал о происшествии, свидетелями которого они были, как вошел Мечислав.

- Извини, брат, - сказал он, - но на сегодня ты должен дать мне приют.

Пачосский посмотрел на него и придвинул ему кресло.

- У меня нет дома, - ответил мрачно доктор, - я расхожусь с женой. Я сделал ошибку и должен иметь силу поплатиться за нее.

Некоторое время длилось молчание. Мартиньян обнял Мечислава, а потом шепнул, схватив его за руку:

- Мой дом к твоим услугам, пока будет тебе нужен; ведь мы братья.