Бросок в пространство.
Глава XV. Выбор профессора

Глава XV 

ВЫБОР ПРОФЕССОРА

Миньонета быстро успевала в изучении языка пришельцев. Конечно, она не схватила его сразу, налету, как это сделал профессор, но этого трудно было и ожидать. Все-таки она живо усвоила его себе настолько, что могла вести обыкновенную беседу; но ей захотелось большего: ей вздумалось перевоспитать себя на английский лад. В помощники себе к достижению этой цели она выбрала Блэка и Дюрана, и они с радостью предложили ей свои услуги. Поэтому оба часто были с нею вместе, и оба добросовестно старались выполнить заключенное между собою условие. Блэк строго воздерживался от малейшей попытки пококетничать, и Дюран тоже не позволял себе ухаживать - до времени.

Вначале, пока ей приходилось преодолевать первые трудности языка, произношение и тому подобное, она охотнее занималась с Блэком: он нравился ей своею терпеливостью и постоянно ровным, веселым расположением. Но когда она сделала успехи настолько, что уже могла понимать красоты английской литературы, Дюран, чувствуя себя на своей почве, быстро пошел в гору в ее мнении. Блэк, видя себя отодвинутым на задний план, с горя занялся с ее хорошенькой подругой, Дэзи, которая хотя далеко не была так даровита, как Миньонета, но все-таки выучилась произносить очень мило некоторые фразы, по большей части сентиментального содержания. Другая подруга дочери профессора, тоже видная, красивая девушка, большая любительница художеств, начала изучать под руководством Гревза рисование на таких началах, как оно преподается на Земле. Отцы и матери девушек, по-видимому, не обращали внимания на эти занятия: им, очевидно, и в голову не приходило, чтобы из этого могло выйти что-нибудь дурное. Как не сказать после этого, что марсовцы - странный народ!

Наконец, дошло до того, что девушки захотели поближе познакомиться с земной литературой и с земным художеством и попросили Дюрана дать им книг для чтения, а Гревза показать им свой портфель с рисунками. Тогда доктор Профундис вмешался в дело. Он был человек серьезный, всегда любезный и вежливый, но обладавший такою твердостью характера, которая невольно внушала уважение. Девушки высказали свою просьбу, причем и он заметил, как Дюран и Гревз переглянулись с недоумением. Выждав удобную минуту, он отвел их обоих в сторону и, извинившись перед ними, что намерен обратиться к ним с просьбою, которая, может быть, покажется им неприятною, сказал вежливо:

-- Господа, я слышал, о чем просили вас дочь моя и ее подруги. Как ни неприятно мне, но я должен вмешаться в это дело. Я прочитал многие из книг, который вы имели любезность одолжить мне, м-р Дюран. Я сделал это ради того, чтобы глубже проникнуть в сущность вашего языка, но, признаюсь вам, это чтение не доставило мне ни малейшего удовольствия; то же могу сказать я и о ваших рисунках, м-р Гревз, которые внимательно пересмотрел я с целью получить верное понятие о том, как стоят художества на Земле. Я буду очень рад, если и наши девицы обстоятельно познакомятся с вашей литературой и с вашими искусствами, и буду очень благодарен, если вы им в том поможете...

-- С величайшим удовольствием! - воскликнули разом Дюран и Гревз.

-- Благодарю вас, но...

Профессор приостановился. При всей его твердости ему трудно было высказаться: его мучило опасение оскорбить своих гостей. Но глаза его встретились с глазами его жены, в которых он ясно прочел выражение спокойной, но строгой, непоколебимой решимости. Этот взгляд придал ему бодрости, и он продолжал с усилием, но довольно твердым голосом:

-- Но... я попрошу вас показать мне прежде все, что вы дадите им.

-- О, конечно, сэр! - поспешно ответил Гревз.

-- Можете быть уверены, что мы не дадим им ничего без вашего позволения, - сказал вспыльчивый Дюран, с трудом сдерживаясь настолько, чтобы говорить спокойно.

Профессор заметил его волнение и, конечно, угадал причину. Достойному старику было неловко, но нравственный долг ставится на Марсе выше всего, даже выше учтивости, и он продолжал, стараясь говорить как можно мягче:

-- Боюсь, что вы найдете мою просьбу странною, господа. Действительно, на Марсе подобный контроль вовсе не в ходу, но в нашей литературе он и не нужен. К сожалению, такую свободу чтения нельзя, по моему мнению, допустить в вашей земной литературе. В ее высших и наиболее реалистических областях, - мне странно, что вы употребляете в этом отношении слово "высший", по-моему, следовало бы сказать совершенно наоборот, - она слишком... сильна для молодого, особенно женского, ума. В ней как бы обоготворяются самые элементарные функции органической жизни; это слишком большая уступка чувственности и, по-моему, просто не умно. Преобладающее в ней стремление передавать как можно рельефнее темные стороны жизни наводит не только отвращение, но и глубокую грусть. Ваши писатели реалистического характера (при этих словах Дюран окончательно нахмурился: его произведения все носили, более или менее, отпечаток реализма), кажется, воображают, что достигли высокого умственного торжества, если им удалось подметить и описать какой-нибудь порок или какую-нибудь слабость, до сих пор не подмеченную и неописанную, что же касается до вашего художества, то... но об этом я поговорю с вами после, теперь боюсь вам наскучить.

Никто не отвечал ему. Наступила неловкая пауза. Дюран перебирал в уме заглавия книг, захваченных им с собою с Земли.

-- Право, не знаю, что бы я мог предложить вашим девицам, - сказал он наконец. - У меня есть рассуждение Рескина "О женщинах"...

Профессор снисходительно улыбнулся.

-- Благодарю вас, - сказал он; - я - видел у вас эту книгу и бегло ознакомился с ее содержанием. Понимаю - почему вы упомянули о ней первой. Автор, очевидно, человек чистой нравственности, но - извините, м-р Дюран - наши девушки слишком умны для того, чтобы эта книга могла им понравиться.

-- В таком случае, - сказал Дюран, смешавшись, - укажите мне сами, что бы я мог предложить им. Вы знакомы с содержанием моей библиотеки - выбирайте.

Профессор принялся выбирать и оказался весьма строгим критиком. Между прочим он нашел, что у Вальтер-Скотта слишком много описаний кровопролития, у Теннисона чересчур много сладости, а у Теккерея горечи; Элиота он назвал скучным, Гюго вредным и подчас бессмысленным, Дюма пустомелей, Толстого - грубым, а Золя положительно грязным.

-- Кроме того, - сказал он наконец, - я должен еще заметить, что недостаточно устранять при выборе чтения для молодых умов все, способное принести им вред: нужно еще, чтобы книга, им предлагаемая, принесла им пользу, которая вознаградила бы их за трату времени, необходимого на то, чтобы ее прочесть. У меня теперь в руках, - это было любимое выражение Бернета, и профессор явно перенял его, - экземпляр труда, без сомнения представляющего глубокий интерес в археологическом отношении. Я нашел его между вашими книгами, м-р Гревз. Для девиц эта книга покажется скучною, но по своей глубокой древности она составляет большую литературную редкость. Вот она; вероятно, ее нашли где-нибудь в ваших египетских пирамидах?

-- Нет, - сказал Гревз, бегло взглянув на книгу: - это сборник Мак-Милана; он вышел в свет незадолго до того, как мы пустились сюда.

-- Неужели! - воскликнул профессор, в замешательстве поправляя очки; - извините, я не хотел сказать вам ничего неприятного. Не понимаю даже, как я мог так глупо ошибиться... Ну, что же вы дадите нашим девочкам?

Дюран пустил в ход свою последнюю карту.

-- Благодарю вас, - отвечал профессор. - Это я возьму с удовольствием.

-- А я, - сказал Гревз, искренне желавший, чтобы все "этюды" из его портфеля, скомпонованные им со всею свободою сюжета, какую только можно найти у древних и у новых художников, очутились на дне озера Маральди, - я могу предложить вам несколько копий с пейзажей и морских видов Тернера.

-- Буду весьма благодарен, - ответил профессор с живостью.

-- А я, - вмешался Блэк, который тоже подошел к ним и уже несколько минут был безмолвным слушателем их разговора, - могу ссудить вас вещью, какой наверно не найдется у этих господ: у меня есть одна из речей Гладстона, изданная отдельною брошюрою.

-- О! сэр, - сказал профессор чуть не с энтузиазмом; - я поистине буду у вас в долгу.

Книга, картины и брошюра были живо принесены и вручены профессору, который принял их с благодарностью, в искренности которой сомневаться было невозможно.

-- Джентльмены, - сказал он; - мы никогда или почти никогда не отказываем нашим детям ни в чем, но, признаюсь, необдуманная просьба моей дочери поставила меня в немалое затруднение. Вы меня выручили; благодарю вас за ваш благородный поступок.

С этими словами он свернул в трубку все ему врученное и повернулся, чтобы идти. Блэк уверял впоследствии, будто он лукаво подмигнул одним глазом, но это было невероятно. Тем не менее, подойдя к дверям, старик обернулся и прибавил с каким-то особенным выражением в голосе:

-- Поэма Броунинга, картины Тернера и речь Гладстона! Наши девушки очень умны, джентльмены, говорю вам это прямо. Но если они извлекут из всего этого что-нибудь... что-нибудь для них неподходящее, я, признаюсь, буду очень удивлен, а вы знаете - удивление считается на Марсе впечатлением, достойным варварских времен.

Сказав это, он вышел, и Блэку послышалось, будто за дверями раздался его тихий, сдержанный, словно воздушный, смех.

Впоследствии Миньонета, оставшись наедине с Дюраном, побранила его:

-- Для чего вы прислали мне эту пресную поэму? - сказала она. - Я ожидала, что вы дадите мне один из интересных романов, содержание которых вы мне рассказывали.

"С благоразумными сокращениями", - подумал Дюран про себя и отвечал вслух: - Это не моя вина. Профессор не любит наших книг и... и находит, что вам лучше не читать их. Я одолжу их вашему брату.

-- И отлично! В таком случае и я прочту их: я читаю все, что читает брат.

Дюран посмотрел на нее с беспокойством.

-- Разве мне нельзя их читать? - спросила она с удивлением. - Ну что ж, если я сама их не прочту, он расскажет мне все, что в них есть.

-- Я постараюсь, чтоб он вам не рассказывал! - воскликнул Дюран решительно.

-- Вы постараетесь? Послушайте, м-р Дюран, вы поступаете со мной так самовластно, как у нас мужчины не поступают с женщинами.

При этих словах голубые глаза Миньонеты затуманились; в них отразилась не досада, а скорее грусть. Дюран ей нравился и ей было неприятно, когда он делал что-нибудь несовместное с обычаями, господствовавшими на ее мирной планете.

-- Мы, кажется, не понимаем друг друга, - сказала она холодно. - Я еще не привыкла к вашим манерам, и мы только огорчаем один другого. Я лучше уйду.

С этими словами она встала и хотела уйти.

-- Нет, нет, Миньонета, не уходите! - вскричал он с живостью. - Побудьте со мной; я расскажу вам все, что вы захотите слушать. Побудьте со мной немножко!

-- Странный вы человек, - сказала она, улыбаясь: - как вы легко волнуетесь. Мы никогда так не волнуемся. Конечно, я не уйду, если вы не хотите. Я не могу видеть, когда вы огорчаетесь.

-- Мне кажется, вы ошибаетесь, - возразила Миньонета, придав своему хорошенькому личику глубокомысленное выражение. - Мы не умеем только одного - страдать.

-- Если вы не умеете страдать, значит, вы не знаете истинного счастия.

-- Ну, право же вы чудак, - проговорила Миньонета в недоумении. - Какие вы странные вещи говорите: человеку, по-вашему, нужно узнать горе для того, чтоб быть счастливым. Я вас не понимаю. Неужели вы правду говорите?

-- Вы не совсем понимаете меня, - сказал Дюран улыбаясь. - Лучше оставим этот разговор.

Говоря это, девушка поставила Дюрану стул - учтивость между мужчинами и женщинами на Марсе взаимная - и сама села возле него на великолепно задрапированную кушетку.

-- Повернитесь ко мне так, чтоб я могла видеть ваше лицо, - сказала она, - и говорите, а я буду слушать. Вы знаете, я ведь очень любопытна.

"Хорошо, что на Марсе женщины сохранили хоть это земное свойство наших барынь", - подумал Дюран и послушно уселся возле нее. День клонился к вечеру; наступали странные, мягкие марсовские сумерки. Луч заходящего солнца, пробиваясь сквозь цветное стекло, освещал лицо говорившего, через что выделялось еще яснее каждое впечатление, мелькавшее в его выразительных чертах; как непохоже было его лицо на спокойные лица марсовцев! По временам оно принимало выражение суровое, даже жестокое, но зато какою нежностью дышало оно, когда он описывал земную любовь, с каким сочувствием передавал бесконечную повесть земных скорбей, какой отвагой, когда рассказывал о земных кровопролитных войнах, о борьбе наций на жизнь и на смерть. О! Миньонета, не смотри с таким восторгом на это лицо. Оно научит тебя единственному, чего ты не умеешь - оно научит тебя страдать.

Через открытое окно доносилось в комнату щебетание птичек. Сумерки сгущались, в комнате темнело все более и более, а он все говорил. Девушка слушала его, затаив дыхание, с удивлением, доходившим до благоговения. Перед ней был оратор, только что прибывший с романтической арены битв, давно уже ставших для Марса достоянием легендарного прошлого. Перед нею был деятель, описывающий ей там происходившее с энергиею, присущею только тому, кто сам участвовал в этих битвах с оружием в руках. Для Миньонеты этот воин из века борьбы был так же интересен, как был бы для нас какой-нибудь викинг или миннезингер, если б он вдруг вышел из своей забытой могилы, облекся в плоть и кровь и запел свою песню или стал рассказывать нам свои подвиги. Скажем более: он был даже еще интереснее. Подобно великому английскому поэту, он имел дар передавать в пламенных словах события героической эпохи, обладая замечательною грациею речи, умел выбирать для своих рассказов темы наиболее привлекательные для той, чье чистое сердце содрогалось от восторга, внимая его словам.

по мягкому ковру. Они не заметили его. Он постоял несколько минут, глядя на них, и лицо его изменилось: с него слетело выражение безмятежного счастья, свойственное всем марсовцам. Но он не вмешался в их беседу и, с грустью опустив голову, удалился так же незаметно, как и вошел.

Когда, наконец, Дюран кончил говорить, Миньонета глубоко вздохнула.

-- Все, что вы говорили, очень интересно, - сказала она, - о! да, очень, очень интересно, но как грустно, как страшно, невыразимо грустно! Мы слишком долго засиделись; ваши рассказы так завлекли меня. Дайте мне еще раз посмотреть на вас, хотя здесь почти темно. Вы теперь совсем не кажетесь сердитым. А знаете ли, ведь вы право прехорошенький.

На это Дюран не нашелся ничего ответить: простодушная, чисто марсовская, откровенность Миньонеты смутила его несказанно.

-- Я уверена, что вы не жестоки, - продолжала она, - хотя вы такой высокий и сильный. Я бы хотела, чтобы и наши мужчины были такие же высокие и сильные.

-- Это правда, - простодушно согласилась Миньонета. - Я бы не хотела, чтоб они были так страшно эгоистичны, как вы, земные люди, но я бы желала, чтобы они были интереснее. Странно, - прибавила она в раздумьи, - отчего я прежде не замечала, что они неинтересны?

-- Не говорите так громко, моя дорогая. На балконе, недалеко от окна, у которого мы сидим, стоит м-р Блэк.

-- М-р Блэк? так что же? отчего вы не хотите, чтоб он слышал мои слова? Он такой хороший.

-- Я... я и сам не знаю отчего, - отвечал Дюран, растерявшись.

-- Я боюсь его? я?

-- О! Не сердитесь. Ведь я сказала это в... в шутку - так, кажется, вы это называете. Не сердитесь же на меня, прошу вас. Мне будет очень больно...

-- Я не сержусь... право не сержусь, но... вы меня не поймете... Вы нравитесь м-ру Блэку...

-- Я это вижу, и он мне тоже нравится.

-- Ну, вы опять рассердились. Я, право, не могу понять вас! Отчего вы не хотите, чтоб м-р Блэк мне нравился?

Он не отвечал.

-- Мне он нравится больше всех ваших друзей, - продолжала она простодушно, - но, конечно, он не может мне нравиться так, как вы. Вас я очень, очень люблю!

-- О! Миньонета! - вскричал Дюран вне себя.

она со своим милым, чисто детским, простодушием, - было бы еще хуже, если б прилетели одни женщины.