Дирслэйер (Зверобой). Часть первая.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть первая. Глава I (старая орфография)

РОМАН
Фенимора Купера.

(*) Deerslayer буквально - "убиватель оленей". Читателям "Отеч. Записок" уже известен герой этого романа под именем Патфайндера (в романе "Путеводитель в Пустыне", напечатанном в "Отеч. Записках" в 1840 году).

I.

Разнообразие событий имеет на человеческую фантазию действие времени. Кто много путешествовал и видел, тот способен вообразить, что он жил очень-долго, и народная история, обильная фактами, весьма-скоро принимает древния формы. Иначе мы не можем понять и объяснить этот достопочтенный вид, в каком уже представляются нам американския летописи. Далек, повидимому, и слишком-темен первоначальный период колониальной истории; тысячи многосложных перемен и событий переплетаются и путаются в звеньях исторических воспоминаний, набрасывая густой туман на колыбель народа, пережившого, повидимому, длинный ряд замечательных эпох, а между-тем четыре только поколения, ни больше, ни меньше, передают под формой предания из уст в уста все то, что совершил на этой почве образованный европейский человек. Народонаселение Нью-Йорка, одного только Нью-Йорка, превышает в материальном смысле народонаселение всей швейцарской конфедерации, а прошло всего лишь двести лет, как Голландцы своими поселениями начали выводить эту страну из варварского состояния. Ясно, стало-быть, что сановитая древность в этих случаях не более, как оптический обман, который исчезает сам собою, когда приближаешься к нему с хронологией в руках.

Имея в виду подобную перспективу событий, читатель не должен слишком изумляться при взгляде на картины романиста, тем более, что некоторые дополнительные объяснения дадут ему возможность правильно представлять состояние общества, которое мы намерены изобразить. Известно, что поселения на восточных берегах Гудсона, не далее как за сто лет, еще не были свободны от набега Индийцев, и даже до-сих-пор, по закраинам той же реки, на разстояние ружейного выстрела от Албани, существует резиденция младшей отрасли Ван-Ренислеров, которые строили здесь свои укрепления для защиты от этих хитрых врагов. Многие другие памятники, разбросанные в самом центре современной американской цивилизации, неоспоримо свидетельствуют, что безопасность против туземных дикарей утверждена в самый короткий промежуток времени, который равняется продолжению обыкновенной человеческой жизни.

События нашей повести заключаются между 1740 и 1745 годами, когда обитаемые части нью-йоркской колонии ограничивались четырьмя атлантическими графствами, по обеим сторонам Гудсона, от его устья до водопадов при его истоке, и еще несколькими соседними областями по берегам Могока и Скогари. Широкия полосы девственной почвы простирались до самой Новой-Англии, представляя густые, непроходимые леса, в которых свободно мог укрываться туземный воин в своей безшумной обуви из кожи дикого зверя. Стало-быть, вся страна к востоку от Миссисиппи, представляла в ту пору обширное протяжение лесов, окаймленных по краям весьма-незначительною частью обработанной земли, пересекаемой блестящею поверхностью рек и озер. В этой обширной картине торжественного уединения, описываемый нами уголок, сам-по-себе, совершенно ничтожен; но если читатель получит о нем верную идею, нет сомнения, в голове его образуются правильные понятия обо всей этой стране, за исключением, разумеется, частнейших подробностей, которые не могут, иметь большой важности.

Но, при всех переменах, произведенных человеком, природа вечно неизменна в своих основных законах. Время сеяния и время жатвы возвращаются и проходят с незыблемою точностью, представляя человеку благороднейший случай испытывать высокия силы своего всеобъемлющого духа в познании вечных законов, которыми упрочивается это бесконечное однообразие. Целые столетия знойное летнее солнце согревало вершины этих благородных дубов и сосен, вечно зеленых, распространяя свою теплоту до их последних корней, как вдруг во глубине этого леса раздались человеческие голоса, перекликавшиеся один с другим. Это было в один из июньских дней, когда листья высоких дерев омывались потоками света, и когда их ветви возвышались в мрачном величии, отбрасывая от себя отдаленную тень. Перекликались, очевидно, два человека, потерявшие дорогу и хотевшие встретиться друг с другом. Наконец, пронзительный крик возвестил об успехе, и в то же мгновение какой-то человек, пробираясь по лабиринту густого кустарника на закраине болота, вышел на долину, образовавшуюся в лесу от опустошений бури и огня.

-- Вот здесь можно перевести дух, сказал лесной странник, видя над своей головой чистый свод неба. - Ура, Дирслэйер! Здесь очень-светло, и мы очень-недалеко от озера..

-- Знаешь ты это место? спросил Дирслэйер: - или, может-быть, ты кричишь от радости при виде солнца?

-- Да, приятель, место знакомое, и я, сказать правду, радёхонек, что наткнулся на солнечный луч. Теперь мы ухватились за все румбы компаса, и не кого будет винить, если опять потеряем их из виду. Не будь мое имя Скорый-Гэрри, если не в этом самом месте приставали прошлый год сухопутные охотники {Так назывались колонисты, которые приискивали удобные места для своих поселений.}, проведшие здесь целую неделю. Видишь, вот остатки хвороста, который они палили, и я очень-хорошо знаю этот ключ. Да, молодой человек, я люблю солнце, хотя и без его лучей отлично понимаю, что теперь двенадцать часов, минута в минуту. Мой желудок - превосходный и самый верный хронометр, какого не отъискать во всей колонии. Его стрелка указывает на полдень: стало-быть, нам надо развязать котомку и завести часовую машину еще на шесть часов.

Они оба принялись за необходимые приготовления к умеренному обеду, который всегда приправлялся удовлетворительным аппетитом. Воспользуемся этой минутой, чтоб познакомить читателя с двумя странниками, главными действующими лицами нашей истории. Тот из них, который называл себя Скорым-Гэрри, представлял своей особой благороднейший образец мужественной красоты во всем её могущественном величии. Его подлинное имя было Генрих Марч; но пограничные жители, следуя обыкновению Индийцев придавать прозвища к собственным именам, называли его Скорым-Гэрри, а иногда просто Торопыгой, означая этим необыкновенную скорость его движений и беззаботность характера, какими он прославился на всей линии жилищ, разбросанных между Нью-Йорком и Канадой. Ростом Скорый-Гэрри был в шесть футов и четыре дюйма, и его физическая сила вполне соответствовала гигантским размерам его членов. Черты лица его были правильны и прекрасны, и все его манеры, несколько-грубые, как у всех колонистов, были однакожь проникнуты каким-то особенным благородством, гармонировавшим как-нельзя-лучше со всею прекрасною наружностию.

Другой характер и совсем-другая наружность отличали Генрихова товарища; который назывался Дирслэйером. Достигая своим ростом также до шести футов, он был, сравнительно, чрезвычайно тщедушен и тонок, хотя мускулы его обличали необыкновенную ловкость и проворство. На его молодом лице рисовался особый отпечаток, невольно располагавший к нему сердце наблюдателя, который принимал на себя труд разсмотреть его хорошенько. Это было наивное простосердечие, соединенное с необыкновенною твердостью воли и совершенною искренностью. С первого раза можно было даже подумать, что он нарочно прикидывается добряком и простофилей, чтобы тем удобнее скрыть затаенный обман и плутовство; но эти подозрения тотчас же исчезали при малейшем с ним знакомстве.

Оба они были очень молоды. Торопыге казалось на вид лет двадцать восемь; Дирслэйер имел не более двадцати-пяти. Их костюм не требует подробных описаний, и мы скажем только, что он состоял из выделанной кожи диких коз; стало-быть, оба спутника, по своему платью, принадлежали к людям, проводившим свою жизнь в дремучих лесах на рубеже возникающей цивилизации.

-- Ну, Дирслэйер; теперь за дело. Докажи, что твой желудок работает мастерски, как у всех этих Делоэров, между которыми ты получил свое воспитание, сказал Гэрри, отправляя в свой рот страшный кусок дичи, которого хватило бы на целый обед европейскому крестьянину. - Докажи, любезный, своими зубами докажи этой самке, что ты человек в полном смысле слова. Своим карабином ты уже доказал ей эту статью отличнейшим образом.

-- Невелика честь для человека хвастаться тем, что он врасплох убил бедную лань, отвечал его скромный товарищ, принимаясь за обед. - Еще бы это была пантера или дикая кошка, можно бы, пожалуй, и похвастаться. Делоэры прозвали меня Дирслэйером вовсе не за силу и храбрость, а единственно за верный взгляд и проворство. Застрелить оленя, конечно, еще не значит быть трусом; но все же было бы безразсудно доказывать этим свою храбрость.

-- Твои Делоэры, любезный, кажется, не большие храбрецы, бормотал сквозь зубы Скорый-Гэрри, отправляя в рот новый огромный кусок мяса. - Вот эти праздношатающиеся Минги скрутили их по рукам и по ногам, как беззащитных овечек: не так ли?

-- Нет, вовсе не так, с жаром возразил Дирслэйер: - это дело надобно понять хорошенько и не перетолковывать вкось и вкривь. Минги самые вероломные, безсовестные дикари, и весь лес наполнен их обманом и безстыдством. Нет для них ни честного слова, ни верности своим договорам. А с Делоэрами я прожил десять лет, и очень-хорошо знаю, что они умеют быть героями, когда нужно.

-- Хорошо, Дирслэйер; так-как мы коснулись этого предмета, будем говорить откровенно, по-человечески. Отвечай мне вот на какой вопрос: ты уже давно составил себе славу отличного охотника и прославился во всех лесах; но нападал ли ты когда-нибудь на человека и способен ли ты стрелять в неприятеля, который под-час был бы не прочь сломить тебе шею?

-- Скажу тебе по совести, Гэрри, никогда я не имел и не видал законных случаев обнаруживать убийственные замыслы против своих собратий. Я проживал между Делоэрами в мирное время, и, по моему мнению, преступно отнимать жизнь у человека, если он не в открытой с нами воине.

-- Как! Разве тебе не случалось столкнуться у своих капканов с каким-нибудь мошенником, который собирался украсть твои кожи? А в таком случае, весьма-вероятно, ты разделывался с ним сам, своими собственными руками: не тащить же его к судье и не заводить тяжбы, всегда соединенной с хлопотами и большими издержками для обоих тяжущихся лиц!

-- Я не разставляю ни капканов, ни сетей, гордо отвечал молодой человек: - я живу своим карабином и не побоюсь с этим оружием никого в мире. Никому не предлагаю звериной кожи без диры на голове в том месте, которое природа устроила для зрения или слуха.

-- Звериная кожа совсем не то, что волосы с неприятельского черепа. Подкараулить где-нибудь и подстрелить какого-нибудь Индийца, значит действовать по тем же правилам, каких придерживается твой неприятель, когда ведет с тобой войну. По-моему, чем больше отправить на тот свет этих негодяев, тем легче на душе и тем спокойнее твоя совесть. Надеюсь, приятель, мы не так часто будем видеться вперед, если карабин твой умеет ладить только с четвероногими.

-- Наше путешествие, Гэрри, скоро будет кончено; стало-быть, мы можем разойдтись, если тебе угодно. Меня ждет один приятель, который не постыдится вести знакомство с человеком, неубившим никого из своих ближних.

-- Желал бы я знать, что завело сюда этого щепетильного Делоэра, бормотал Гэрри Марч, не скрывая своего негодования и недоверчивости. - В каком месте, говоришь ты, молодой начальник назначил тебе свидание?

-- Подле небольшого утеса на краю озера, где, как меня уверяли, индийския племена имеют обыкновение заключать договоры и закапывать в землю свои военные секиры. Я часто слышал от Делоэров об этом утесе, хотя еще ни разу не видал его. Об этой части озера еще спорят между собою Минги и Делоэры. В мирное время, оба эти племени здесь ловят рыбу и охотятся за зверьми, так-что этот клочок составляет пока общую собственность.

-- Общую собственность, - вот оно как! вскричал Скорый-Гэрри, заливаясь громким, смехом: - желал бы я знать, что скажет на это Гуттер Том-Плывучий, который пятнадцать лет сряду один владеет озером исключительно и нераздельно! Не думаю, чтоб он охотно уступил его Делоэрам или Мингам.

-- А колонии разве будут смотреть хладнокровно на этот спор? Вся эта страна должна же составлять чью-нибудь неотъемлемую собственность. Колонисты, повидимому, не знают в своих желаниях никаких пределов, и готовы захватывать все возможные места.

-- Ну, сюда, надеюсь, никогда не заберутся ноги колонистов. Им и не узнать этого захолустья. Старик Том не раз мне говорил, что им в тысячу лет не разведать об этих окрестностях, и я с своей стороны решительно убежден, что Том-Плывучий никому в свете не уступит своего озера.

из-за которого готовы перессориться все племена. Кто же он, этот человек? Какой он породы?

-- Объяснить породу старика Тома не так-то легко, да едвали и найдешь человеческое племя, к которому бы его можно было отнести. Он скорее, по своей породе, смахивает на канадского бобра, чем на какого-нибудь человека. Его манеры и все привычки точь-в-точь как у бобра. Думают некоторые, будто в молодости он разгуливал по, соленой воде с каким-то Киддом, которого лет тридцать назад вздернули на виселицу как морского разбойника. По смерти Кидда, он приютился сюда в той уверенности, что в этих местах никогда не доберутся до него королевские солдаты, и он спокойно может наслаждаться плодами своих грабежей.

-- Он разсчитал дурно, Гэрри, слишком-дурно. Человек нигде и никогда не может наслаждаться спокойно плодами своих грабежей.

-- У всякого свой вкус и своя натура, любезный Дирслэйер; я знал таких молодцов, которые могли быть спокойны и счастливы не иначе; как посреди веселой компании безпардонных и безпросыпных гуляк; знавал и таких, которые любили прятаться от всяких обществ и корчиться в каком-нибудь углу. Одни не заснут спокойно ночи, если не ограбят кого-нибудь на сон грядущий; другие, напротив, теряют и сон и аппетит после грабежа. Человеческая природа, видишь ты, слишком разнообразна. Что касается до старика Тома, могу тебя заверить, он совершенно счастлив, и живет-себе на славу вместе с своими дочерьми.

-- Да, я знаю, у него есть дочери. Между Делоэрами об них носился слух. Есть у них мать?

-- Была, разумеется; но вот ужь два года, как она умерла и брошена в воду.

-- Что ты сказал? спросил Дирслэйер, с изумлением озирая своего товарища.

-- Умерла и брошена в воду. Кажется, ясно: я говорю не потарабарски. Старый проказник похоронил свою жену в озере, распрощавшись с нею, как нежный супруг. Копать могилу, видишь ты, неловко среди этих корней; а может он сделал это в том предположении, что вода чище смывает грехи с человеческого тела - не знаю наверное.

-- Стало-быть, бедная женщина была слишком грешна? спросил Дирслэйер.

-- Не думаю, чтобы через-чур; но, разумеется, водились за ней грешки, и вообще Юдифь Гуттер проводила разгульную жизнь. Впрочем, всего вероятнее, что старику лень было рыть могилу на сухой земле. В характере Юдифи было довольно стали; а её муженек - настоящий кремень; не мудрено, стало-быть, что огонек довольно-часто вспыхивал между ними, хотя вообще они жили очень-дружно и согласно. Я, с своей стороны, всегда уважал Юдифь Гуттер, как мать прекрасной девушки, которая носит её имя. Дело, видишь ты, идет о старшей дочери Тома, которую также зовут Юдифью.

-- Да, я слышал об этой, девушке, хотя Делоэры по-своему произносили её имя. Судя по их рассказам, я не думаю, чтоб Юдифь Гуттер могла нравиться моему воображению.

-- Твоему воображению? Это очень-забавно! вскричал Скорый-Гэрри, покраснев от запальчивости при этом равнодушии, с каким его товарищ отозвался о прекрасной девушке. - Как ты смеешь соваться с своим воображением, когда идет речь о Юдифи Гуттер? Ты ещё молокосос, у тебя не обсохло на губах молоко матери, между-тем, как Юдифь имела любовников, когда ей было не больше пятнадцати лет. Не безпокойся, любезный: Юдифь Гуттер не захочет и взглянуть на тебя.

-- Вот что, Гэрри: теперь июнь, и ни одно облачко не заслоняет от нас солнца, отвечал Дирслэйер спокойным тоном. - Горячиться безполезно, и я не советую тебе выходить из себя. У каждого свои мысли, и я надеюсь, белка может думать о дикой кошке что ей угодно.

-- Разумеется, если только дикая кошка не проведает об этом. Впрочем, ты еще молод, легкомыслен, и я охотно тебе прощаю. К чему, в-самом-деле, нам ссориться из-за девушки, которой ты еще и не видал? Смешно было бы считать соперником какого-нибудь молокососа... А кстати, что говорили о ней Делоэры?

-- Они хвалили её ум и красоту; но прибавляли, что она ветрена, и слишком любит обставлять себя поклонниками.

-- Ах, чорт бы их побрал! Да они нарисовали тебе самый верный портрет Юдифи Гуттер! Сказать правду, Дирслэйер, если бы не эта ветренность, быть бы ей моей женою года два назад. Была, впрочем, и еще причина, почему я не женился.

-- Какая, на-пример? спросил Дирслэйер с видом человека, которого слишком-мало интересует этот разговор.

-- Я в то время не совсем был уверен, любит ли она меня. Плутовка слишком-хороша и знает себе цену. Не растут на этих горах деревья прямее её стана, и ты в жизнь не увидишь серны, которая прыгает с такою легкостью. Но при всем том, и её недостатки слишком-резко бросаются в глаза. Было время, я клялся никогда не видеть этого озера.

-- И вот ты опять идешь к нему. Зачем же ты клялся, когда не надеялся сдержать клятвы?

-- Ах, Дирслэйер, ты еще новичок в этих делах, и трудно тебе растолковать, на что бывает похож человек, когда страсть овладевает его сердцем. Если бы ты знал Юдифь, как я ее знаю, мои клятвы не казались бы тебе слишком-безразсудными. По-временам, видишь ты, наезжают на это озеро для рыбной ловли крепостные офицеры с берегов Могока, и вот тогда-то кокетка совсем теряет голову. Она рядится как кукла и всем в ту пору делает умильные глазки.

-- Это нехорошо, очень-нехорошо, простодушно заметил Дирслэйер. - Дочь бедного отца должна понимать свое место. Я уверен, ни один из этих офицеров не имеет честных намерений, если ухаживает за Юдифью.

-- Вот это-то меня и бесит. Есть между ними один вертлявый капитан, который того-и-гляди ни за что погубит ее. Впрочем, Юдифь сама будет виновата: она готова всякому вешаться на шею.

-- За чем же ты о ней думаешь, Генрих Марч? На твоем месте я давно бы убежал в лес от такой женщины.

не попал бы ни один из этих офицеров. У старика Тома осталась бы еще дочка, не красавица, правда, и не умница, но за то примерная смиренница.

-- Есть, стало-быть, еще другая птичка в этом гнезде? Вот что! Делоэры, однакожь, говорили только о Юдифи.

-- Не мудрено. Кто не забудет бедной Гэтти, когда подле нея красавица Юдифь! Впрочем, по-моему, и Гэтти довольно мила; только ужь что касается до ума, надобно ее извинить: бедняжка не совсем-хорошо умеет отличить правую сторону от левой.

-- Есть существа, жоторых Господь Бог берет под свое особое покровительство, заметил Дирслэйер набожным тоном: - и благодать Его особенно простирается на нищих духом. Краснокожие особенно уважают таких людей, потому-что, думают они, злой дух не может поселиться в слабом теле и овладеть немощною душою.

-- Ну, злому духу не о чем хлопотать подле бедной Гэтти. Старик-отец и умная сестра не спускают с нея глаз; иначе, пожалуй, не уцелеть бы ей от этих сорванцов, которые, сказать правду, похитрее всякого злого духа.

-- Как же это? Я думал, напротив, что озеро совсем неизвестно этим людям, сказал Дирслэйер, очевидно озадаченный близкой перспективой неприятного столкновения с цивилизованным обществом.

-- Твоя правда, любезный; сюда пристают на короткое время десятка два белокожих, никак не больше. Но мало ли что могут настряпать эти два десятка сорванцов, рожденных и воспитанных на границе, без оседлости и без всякого определенного образа жизни? Одним словом, Дирслэйер, я был бы в отчаянии, если бы теперь, после десятимесячного отсутствия, нашел, что Юдифь угораздилась выйдти замуж.

-- А разве она подала тебе какие-нибудь надежды?

-- В том-то и дело, что нет. Не знаю, право, как все это выходит: я, видишь ты, недурен, даже очень недурен, и в этом уверяет меня всякий ручей, освещаемый солнечным лучом; при всем том, я никогда не мог от нея добиться ни обещания, ни даже ласковой улыбки, хотя иной раз без умолку она хохотала по целым часам. Ну, да что тут толковать? Если Юдифь Гуттер осмелилась выйдти замуж - быть ей премилой вдовушкой на двадцатом году своей жизни.

-- Не-ужь-то, Гэрри, ты решишься погубить человека единственно за то, что его предпочли тебе?

-- Почему же нет? Если неприятель загородил мне дорогу, я имею полное право раздавить его, как мне угодно. Всмотрись в меня хорошенько: разве я похож сколько-нибудь на человека, способного подставить свою шею какому-нибудь вкрадчивому торгашу, который задумает перебить у меня любимую красавицу? Нет, слуга покорный, это было бы из-рук-вон. Притом, за отсутствием законов, мы сами по-неволе и судьи и палачи. Пусть, пожалуй, отъищут в лесу мертвое тело: кому охота идти в колонию с доносом на убийцу?

-- Мне, на-пример. Ведь я же буду знать, что ты намерен был отправить мужа Юдифи?

-- Как? Ты осмелишься доносить на Скорого-Гэрри, ты, низкая тварь, полу-человек_ч полу-обезьяна?!

-- Я готов высказать правду обо всяком человеке, кто бы и где бы он ни был.

С минуту Генрих Марч смотрел на своего товарища с безмолвным изумлением. Потом, ухватившись обеими руками за его горло, начал трясти его с такою ужасною силой, как-будто хотел разорвать своего приятеля. Дирслэйер не оробел, не задрожал, и ни одна черта лица его, спокойного и ясного, не изменилась ни сколько. Он сказал твердым и решительным голосом:

чаяния, есть у нея муж, я воспользуюсь первым случаем, чтобы пересказать ему наш разговор.

Марч перестал трясти и взглянул на своего товарища еще с большим изумлением.

-- Я думал, что мы приятели; но теперь вижу, что жестоко ошибался. Это последний секрет, залетевший в твое ухо; знай это, Дирслэйер.

-- Знаю, и очень-рад. Не хочу слышать секретов, если под ними скрываются убийственные замыслы. Твоя правда, мы очень-легко и удобно можем скрываться от преследования гражданских законов; но ты забываешь, Генрих Марч, что есть над миром один верховный законодатель, который знает и видит все. Тот, кто не повинуется его заповедям, не должен называть меня своим другом.

-- Какой же ты после этого разбитной и свободный охотник, гроза и каратель лютых зверей? Лучше бы тебе удалиться к моравским братиям и копать гряды подле своего дома.

Гуттер, без сомнения, еще не вышла замуж, и язык твой очевидно в разладе с твоим сердцем. Перестанем толковать об этом, и вот тебе моя рука.

Гэрри, казалось, был изумлен как-нельзя-больше. Принимая мало-по-малу веселый и беззаботный вид, он расхохотался до того, что слезы выступили у него на глазах. Потом он взял предложенную ему руку и дружба снова была заключена.

там иной раз дерутся из-за мыслей.

-- Слыхал об этом и я, Генрих Марч. Моравские братья рассказывали, что есть, будто, такия государства, где люди ссорятся и дерутся из-за своей религии. Если это справедливо, прости им Бог: они слишком-жалки в моих глазах. Нам во всяком случае нечего следовать этим примерам, и ужь конечно очень-глупо ссориться из-за мужа Юдифи, которого, может-статься, у ней и не будет никогда. Что касается до меня, то мне гораздо приятнее видеть бедную Гэтти, чем эту ветренную красавицу.

-- Послушай, Дирслэйер, ты знаешь вообще, что такое охотники, трапписты и праздношатающиеся продавцы кож. Этим людям ни-по-чем человеческия чувства, и они иной раз из одной удали готовы отважиться на всякое зло; но я убежден, что во всей этой стране не отъищешь человека, который бы решился добровольно нанести какое-нибудь оскорбление девице Гэтти Гуттер.

умственных способностей. Право, Гэрри, я очень-рад, что в этом отношении ты совершенно сошелся с моим образом мыслей. Но вот уже солнце склоняется к западу: не пора ли нам продолжать дорогу, чтобы поскорее увидеть этих замечательных сестер?

Путешественники собрали остатки обеда, взвалили котомки на свои плеча, и, оставив долину, снова углубились в тень густых дерев.