Дирслэйер (Зверобой). Часть вторая.
Глава IV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дирслэйер (Зверобой). Часть вторая. Глава IV (старая орфография)

IV.

Тишина летняго вечера представляла поразительный контраст с человеческими страстями, но возрастающий мрак в совершенстве согласовался с ними. Солнце закатилось, и последние его лучи уже перестали позлащать контуры облаков. Небо мрачилось больше и больше, предвозвещая темную ночь, и поверхность озера рябилась от прохладного ветра. Обитатели замка были безмолвны и печальны, как природа. Освобожденные пленники, проникнутые унижением и стыдом, томились жаждою мести. Дирслэйер и Юдифь углубились в размышления о собственной судьбе; Гетти наивно предавалась детскому восторгу; Могикан, между-тем, любовался перспективой своего блаженства. При таких-то размышлениях и чувствах, вся компания уселась за стол.

-- Знаешь ли что, почтенный старичина! вскричал Генрих Марч, заливаясь громким смехом - ты был чертовски-похож на скованного медведя, когда повалили тебя на эти дубовые сучья, и я только дивился, - отчего ты не ревел как мишка. А и то сказать: кто прошлое помянет, тому глаз вон. Только этот мерзавец Райвенук, надо согласиться, плут отчаянный, и я бы дал большие деньги за его башку. Ну, а вы как поживали здесь, Юдифь, красоточка моя? Много вы обо мне плакали, когда я был в руках этих Филинстинов!

Так прозывалось одно семейство немецкого происхождения, жившее на берегах Могока, которое ненавидел Генрих Марч. Он смешал его фамилию с именем известных врагов древней Иудеи.

-- Вы могли заметить, Генрих Марч, что озеро сделалось гораздо глубже от наших слез, отвечала Юдифь насмешливым тоном. - Я и Гетти много горевали о своем отце; но о вас мы пролили целые потоки горьких слез.

-- Да, Генрих, мы грустили о вас так же как о батюшке, простодушно заметила Гетти.

-- Это в порядке вещей, моя милая, с живостью возразила Юдифь - мы жалеем о всяком несчастливце, кто бы и какой бы он ни был. Впрочем, в-самом-деле, Генрих Марч, нам приятно видеть, что вы счастливо вырвались из рук Филинстинов.

-- Да, Филинстины - гадкое племя, и я не пожалею, если оно провалится сквозь землю 'со всем своим отродьем. Как это удалось тебе нас выручить, Дирслэйер? За эту небольшую услугу я тебе охотно прощаю, что ты не дал распотешиться моей руке. сообщи нам, пожалуйста, этот дивный секрет, чтоб, при случае, нам можно, было оказать и тебе такую же услугу. Вероятно, ты употребил ласку или хитрость?

-- Ни той, ни другой. Я просто заплатил выкуп за вас обоих, и цена его так высока, что вперед не советую вам попадаться в эту ловушку, иначе капитал наш истощится.

-- Выкуп! Стало-быть, старик Том продал мои скрипки, иначе откуда бы взять вам денег для освобождения меня? Я никак не думал, что эти бродяги согласятся уступить за вздор такого пленника, как я; но, видно, деньги всегда деньги, и гадкий Индиец жаден до них не меньше людей всякой другой породы.

В эту минуту Гуттер подал знак Дирслэйеру, и тот в другой комнате, сообщил ему все подробности выкупа и переговоров. Старик не обнаружил ни изумления, ни досады, когда узнал, что вскрыли его сундук, и только полюбопытствовал узнать, все ли вещи были пересмотрены. Он спросил также, где и как отъискали ключ. Дирслэйер откровенно рассказал обо всем, и потом оба они опять перешли в ту комнату, которая служила вместе и кухней и залой.

-- Я желал бы знать, чорт побери, война или мир у нас с этими дикарями, вскричал Генрих Марч в ту самую минуту, когда Дирслэйер, не останавливаясь, проходил через наружную дверь. - Это возвращение пленников обнаруживает, повидимому, дружеския связи, и, пожалуй, легко станется, что они на этот раз оставят нас в покое. Ты как думаешь, Дирслэйер?

-- Вот тебе, Гэрри, прямой ответ на твою мысль.

Говоря таким образом, Дирслэйер бросил на стол пучок прутьев, крепко перевязанных ремнями. Схватив этот пучок, Генрих Марч стремительно побежал к огню, горевшему в печи, и немедленно убедился, что оконечность каждого прута вымочена в крови.

-- Ясный ответ, нечего и толковать. Вот как, Юдифь, в Нью-Йорке объявляется война. Каким манером ты, Дирслэйер, нашел этот вызов?

-- Очень-просто. За минуту перед этим окровавленный пучок лежал во дворце Плывучого-Тома.

-- Как же он туда попал? Ведь не с облаков же спустился, как иной раз падают оттуда жабы, да притом и дождя не было. Ты должен нам объяснить эти штуки, Дирслэйер, иначе, пожалуй, мы подумаем, что ты хочешь запугать несчастных горемык, которые и без того чуть не спятили с ума.

Дирслэйер подошел к окну и бросил взгляд на мрачную поверхность озера. Удовлетворив с этой стороны свое любопытство, он опять взял окровавленный пучок, и принялся его разсматривать с большим вниманием.

-- Да, это по всей индийской форме объявление войны, и оно доказывает, Генрих Марч, что ты отуманился порядком. Волосы на голове твоей целы, это ясно; но Ирокезы, вероятно, подрезали твои уши, иначе ты должен был слышать шум на воде, произведенный движением плота, на котором воротился молодой человек. Его послали бросить к нашим дверям окровавленный пучок, а это значит вот что: по заключении торговой сделки, мы подаем военный сигнал, и будем стараться изо всех сил забрать вас в свои руки.

-- Кровожадные волки! Юдифь, дайте мне карабин, и я с этим вестником отправлю к ним приличный ответ.

-- Не отправишь, Генрих Марч, покуда я буду при тебе, хладнокровно сказал Дирслэйер. - Клятва всегда клятва, с кем бы ни имел ты дела, с красным или белым. Молодой человек зажег факел, и при свете его открыто приехал к этому месту: никто здесь не может и не смеет прикоснуться к его особе, как-скоро он занят исполнением подобных поручений. Да и напрасно ты беснуешься, любезный: твоя пуля в эту минуту не долетит до его головы. Опоздал!

-- А вот, увидим. Лодка авось догонит неуклюжий паром, отвечал Скорый-Гэрри, быстро подбегая к дверям с карабином в руках. - Никто в свете не помешает мне овладеть волосами этой гадины.

Юдифь задрожала всеми членами, ожидая неизбежной перепалки с обеих сторон. Если Марч почерпал в сознании своей силы непреклонную и бурную волю, за то Дирслэйер отличался необыкновенною твердостью духа и настойчивостью, которая почти всегда обещала ему верный успех. Гэрри побежал немедленно к тому месту, где была привязана лодка; но Дирслэйер одушевленном тоном заговорил о чем-то с Чингачгуком за делоэрском языке. Могикан в свое время первый услышал шум весел, и вышел на платформу, чтоб разъузнать, в чем дело. Заметив свет, он убедился, что идет ирокезский посол, и вовсе не был изумлен, когда молодой человек бросил к его ногам связку прутьев. Он ограничился только тем, что удвоил свою бдительность, опасаясь, как-бы под этим вызовом не скрывалась измена. Заслышав теперь голос Дирслэйера, он немедленно бросился в лодку, и с быстротою мысли выхватил оттуда весла. Гэрри пришел в бешенство, и с угрозами бросился на Чингачгука, разсекая воздух своими гигантскими кулаками; но могиканский шейх встретил этот напор с таким величавым видом и с таким безстрашием, что противник его невольно отступил назад, и ринулся на Дирслэйера с очевидным намерением выместить на нем все свои неудачи. Неизвестно, чем бы кончилась эта свалка, еслиб не вмешалось сюда постороннее лицо.

-- Стыдно вам и грешно, Скорый-Гэрри, предаваться такому гневу, сказал кроткий и нежный голос: - Бог никогда не простит вам. Вы должны помнить, что Ирокезы обходились с вами милостиво: они пощадили вашу голову, тогда как вы и батюшка покушались на их жизнь.

Это вмешательство слабоумной девушки не замедлило произвести свое благотворное действие. Вместо того, чтоб схватить за горло своего противника, Генрих Марч обратился к Гетти. - Жалко и досадно, сказал он: - выпустить из рук добычу, которая сама бежала в капкан. Этот гадкий плот увез с собою ценность по-крайней-мере шести мехов первого сорта, тогда-как я мог его догнать после дюжины ударов веслом. Ты, Дирслэйер, и не думаешь дорожить интересами своих друзей.

-- Я дорожу своею честью больше чужих и своих собственных интересов, с твердостью возразил Дирслэйер. - Этот молодой человек приезжал для законного дела, и нам было бы стыдно не уважать таких прав, которые свято сохраняются даже последним индийским бродягой. Да ужь притом теперь он слишком-далеко, и безполезно нам с тобой толковать о предмете, который не в наших руках.

Высказав эту мысль, Дирслэйер отошел с видом человека, который не решался более продолжать пустого разговора. Гуттер и Генрих Марч отправились в ковчег, где происходила между ними тайная беседа. Могикан и его приятель разсуждали о своем плане относительно похищения прекрасной Делоэрки из ирокезского стана. Юдифь, между-тем, покорная своей чувствительности, выслушивала наивную повесть сестры о похождениях её в густом лесу. Гетти говорила также о Вахте, расхваливала её красоту, добродушие, скромность, но ни словом не проболталась относительно тайны Чингачгука.

Возвращение Гуттера на платформу прекратило все эти совещания. Он собрал в одно место всех жителей замка, и объявил, что, соглашаясь с мнением Дирслэйера, считает необходимым переместиться в ковчег, по-крайней-мере, на некоторое время. Все с необыкновенной торопливостью принялись выбирать вещи, нагрузили каюту ковчега, затушили в комнатах огонь, заперли их со всех сторон, и пересели на ковчег.

представлявшая удивительный контраст с береговою тенью. Здесь, по обыкновению, дул западный ветер, но иногда довольно трудно было отгадать настоящее его направление. На этот раз, сам Гуттер, державший руль, не мог наверное определить, в какую сторону дул ветер. Это затруднение обыкновенно отстранялось наблюдением над ходом облаков, следовавших натурально за направлением ветра; но теперь небесный свод представлялся сплошною массою густых стен. Глаз не видел между облаками никакого отверстия, и Чингачгук серьёзно начинал бояться, как-бы его возлюбленная не осталась в шалаше, потому-что на небе не являлось путеводной звезды. Гуттер, между-тем, распустил парус с очевидною целью убраться куда бы то ни было от замка, в котором с минуты на минуту мог появиться вооруженный неприятель. Когда, наконец, воздух раздул полотно, и ковчег быстро сдвинулся с места, оказалось, что ветер дует с юга и уносит путешественников к восточному берегу. Около часа плывучий дом следовал по этому направлению; но потом вдруг ветер переменился, и ковчег понесся в ту сторону, где был расположен лагерь Ирокезов.

Дирслэйер, между-тем, с неутомимым вниманием следил за всеми движениями Гуттера и Генриха Марча. Сначала он не знал наверное, случаю или обдуманному плану приписать направление ковчега; но в эту минуту он не сомневался в последней догадке. Генрих Марч, знавший немного по-алгонкински, объяснился на этом языке с Могиканом, и тот в свою очередь поспешил сообщить некоторые подробности Дирслэйеру.

-- Старый мой отец и младший мой брат Великая-Сосна (так назвал Делоэр Генриха Марча) хотят поживиться волосами с гуронских черепов, сказал Чингачгук своему приятелю. - Будет авось пожива и для Змея, который желает с честью воротиться домой. Знаю, что у моего брата белые руки, и он не будет отнимать волос даже у мертвеца. Он будет, напротив, ожидать нас здесь, и я надеюсь, он не будет после нашего возвращения стыдиться своего друга. Великий могиканский Змей должен сделаться достойным воинственного Сокола.

-- Ну, да, я вижу, что это имя останется за мной, и мне особенно приятно слышать его из твоих уст. Что касается до твоего желания охотиться за чужими волосами, то я не вижу в этом никакого зла: ты родился Могиканом и должен оставаться верным своей природе. Будь, однакожь, снисходителен и милосерд, Великий-Змей - прошу тебя об этом от всего сердца. Сострадание не может вредить чести красного человека. Старик Гуттер и Генрих Марч - совсем другая статья: что естественно в тебе, то чудовищно и отвратительно в них, особенно в этом отце молодых девушек, которые могли бы возбудить в его сердце лучшия чувства. Пусть ик судит христианский Бог. Минги в свою очередь роптать не должны, если поражение будет их уделом. Желая чужой крови, они не в праве ждать пощады от других. Но все-таки, Великий-Змей, тебе надобно быть милосердым. Не начинай своих военных подвигов стенанием женщин и жалобным криком детей. Веди себя так, чтоб Вахта смеялась, а не плакала при встрече с тобою. Ступай же с миром, и пусть Маниту будет твоим покровителем.

-- Мой брат останется здесь на ковчеге, отвечал Могикан. - Вахта скоро выйдет на берег и Чингачгук должен спешить.

Затем Индиец присоединился к своим товарищам и все трое, переместившись в лодку, удалились от ковчега. Гуттер и Марч не говорили ничего Дирслэйеру о своих намерениях и один Чингачгук сделался поверенным их тайны, которая, впрочем, состояла только в том, что они хотели произвести резню в ирокезском стане. Успех казался вероятным. Они разсчитывали, что неприятели в эту же ночь не замедлят сделать поголовную вылазку против замка, оставив в своем лагере женщин и детей. Их-то и хотел без пощады перерезать старик Гуттер, оставивший за собою двух своих дочерей на произвол судьбы.

Старик Гуттер правил лодкой, Генрих Марч храбро занял свой пост напереди, Чингачгук стоя расположился в середине. Они осторожно подъехали к берегу, вышли из лодки без всякого шума и, осмотрев свое оружие, начали тигровым шагом приближаться к ирокезскому стану. Могикан шел впереди, и осторожная поступь его была так легка, как-будто он летел по воздуху, между-тем, как хворост иной раз хрустел под тяжелыми ногами Генриха Марча. Нужно было прежде всего разгадать положение огня, который, как известно, находился в центре самого лагеря, и на этот пункт было теперь обращено их напряженное внимание. Наконец, проницательный глаз Чингачгука заметил слабый след этого путеводителя, мелькнувшого из-за дерев на некотором разстоянии. Пламени, однакожь, не было видно и курилась только затухавшая головня: было поздно, а дикари обыкновенно ложатся и встают вместе с солнцем.

Открыв таким-образом этот безошибочный Фарос, искатели приключений ускорили свои шаги и, через несколько минут, очутились подле ирокезских шалашей. Немедленно Могикан начал подкрадываться к одному из них с хитростию кошки, навострившей свои зубы на неосторожную птичку. Еще несколько шагов, и он должен был поползть на карачках, потому-что, при узком и низком входе, эта предосторожность была совершенно-необходима. Еще не просовывая головы, он насторожил свой слух, надеясь услышать храп и вздохи; но никакой звук не долетел до его чуткого уха, и этот человек-змей просунул наконец свою голову через отверстие точно так же, как это делает всякий другой змей, когда подкрадывается к птичьему гнезду. Не было, однакожь, никаких последствий и от этой смелой попытки: ощупав осторожно все стены и углы, он убедился, что лачуга совершенно пуста. Не было ни души и в других двух шалашах, объисканных с такими же предосторожностями. Ясно, что Гуроны оставили свой лагерь, и эту безотрадную весть Чингачгук немедленно сообщил своим товарищам. Трудно описать досаду и отчаянное изступление Гуттера и Марча, когда новыми поисками они окончательно убедились, что обреченные жертвы ускользнули от их яростного гнева. Прогремев энергическими проклятиями над всем племенем Ирокезов, они переломали несколько лачужек отсутствующого врага, и, томимые безсильной злобой, отправились в обратный путь к ковчегу, где Юдифь и Дирслэйер, в-продолжение их отсутствия, вели между собою одушевленный разговор.

-- Какое ужасное существование для двух женщин, Дирслэйер! воскликнула Юдифь. - Скоро ли кончится эта адская жизнь?

-- Что жь вы находите здесь особенно ужасного, Юдифь? Можно привыкнуть ко всякой жизни, и другия на вашем месте были бы очень-счастливы.

-- Нет, Дирслэйер, я была бы счастливее в тысячу раз, еслибы могла жить в образованных обществах, там, где спокойно стоят фермы, храмы и дома, построенные христианскими руками. Не лучше ли выстроить свой дом подле колониальных крепостей, чем в этих диких местах, куда запропастился мой отец?

враги, каких не найдти в других местах. Фермы также очень-полезны, и многие любят проводить в них свою жизнь; но все эти удовольствия, представляемые открытыми полями, человек вдвойне найдет среди обширного леса. Если ему нужен воздух, прохлада, яркий свет, долины и ручьи могут все это доставить в большом изобилии, и притом здесь есть озера, которыми никогда не перестанет любоваться человек с мыслию и чувством. Но где вы на открытом поле найдете густую тень от почтенных дерев, проживших более тысячи лет? А эти прозрачные ручьи, каскады, водопады, разнообразные хоры птиц? - разве все это не доставляет высочайших наслаждений для человека с чувством?

-- Все это так, Дирслэйер; но согласитесь, что женщина не рождена для кровавых сцен, которым, кажется, не будет и конца в этом захолустьи.

-- Если вы разумеете собственно белую женщину, я согласен с вами, Юдифь; но женщины краснокожия отнюдь не отвращают своего лица от этих сцен. Скажу даже больше: в них-то именно он и находят главный источник для своих наслаждений. Вахта, например, чингачгукова невеста, была бы совершенно счастлива, еслиб узнала, что её жених охотится в эту минуту за волосами своих врагов.

-- Не-уже-ли, Дирслэйер, ее нисколько не тревожит мысль, что человек, ею любимый, подвергается опасности?

-- Она думает не об опасности, Юдифь, а о чести своего возлюбленного, и при таком чувстве страх не может иметь места. Вахта девушка веселая, добрая, милая, но слава для нея всего дороже. Через час она должна увидеть Чингачгука, и нет никакого сомнения, радость этого свидания достигнет до величайшей восторженности, когда вместе с тем она узнает, что её возлюбленный счастливо охотился за волосами.

пропадет с тоски, если узнает, что жизнь её любовника подвержена опасности. Да и вы, Дирслэйер, при всем своем хладнокровии, не-ужь-то будете спокойны, как скоро узнаете, что вашей Вахте грозит опасность?

-- Ну, это совсем другое дело. Женщина слаба по своей природе, и мужчина необходимо должен принимать в ней участие. Но для меня нет, и, вероятно, быть не может другой Вахты, и краснокожая девушка никогда не овладеет моим сердцем: люди различных пород, по моему мнению, могут вступать в дружеския связи, но чувства более нежные между ними неестественны.

-- Такой образ мыслей делает вам честь, Дислэйер, и мне приятно, что вы действуете по законам вашей собственной природы. Генрих Марч, я уверена, думает совсем не так: он согласен жениться на Делоэрке или губернаторской дочери без всякого разбору, была бы только она смазлива и умела приготовлять вкусные блюда для его желудка.

-- Послушайте, Юдифь, вы очень несправедливы к Генриху Марчу. Он влюблен в вас до безумия, и быть не может, чтоб какая-нибудь Делоэрка заставила его изменить этому чувству. Смейтесь, пожалуй, сколько угодно, над такими людьми, как Марч и я: мы необразован! и грубы до-того, что не умеем даже читать, но это не мешает нам иметь свои хорошия стороны. Несправедливо презирать мужчину с добрым сердцем единственно за то, что он не имеет познаний, приятных для женского воображения.

вас, Дирслэйер! С чего вы это взяли? Как пришло вам в голову, что я могу поставить вас за одну доску с Генрихом Марчем? Для этого, слава Богу, я еще не сошла с ума, и не-ужь-то, думаете вы, найдется глупое созданье, которое ваш прекрасный, благороднейший характер поставит в параллель с холодным самолюбием и ненасытимою жадностию свирепого и гордого Генриха Марча? Его прозвали Торопыгой, и я нахожу, что этим прозвищем выражены все лучшия свойства, какие еще можно отъискать в нем. Даже батюшка, покорный теперь его капризам, понимает как-нельзя-лучше разницу между вами обоими, и это он мне высказал очень-ясно.

И, говоря это, Юдифь, увлеченная невольным чувством, с жаром пожимала мозолистую руку охотника, доказывая всеми своими жестами, что слова её происходили от искренняго сердца.

-- От всей души благодарю вас, Юдифь, отвечал растроганный молодой человек. - Приятно слышать голос истины, особенно из таких прелестных уст. Гэрри красавец, этого от него отнять нельзя, и Чингачгук справедливо назвал его прекрасною горною сосной. Но что жь делать? Одним нравится смазливое лицо, другие напротив предпочитают ему честное поведение. Природа наделила Генриха Марча красотой, и от него самого зависит приобресть... Чу! что это такое? Я слышу, кажется, сердитый голос вашего отца.

-- О, Боже мой, скоро ли прекратятся эти ужасные сцены! воскликнула Юдифь, закрывая обеими руками свое лицо. - Знаете ли, Дирслэйер: я иногда жалею, что у меня есть отец.

голос младшей сестры:

-- Юдифь, мне бы хотелось прочесть батюшке и Генриху одну главу из библии. Позовите их, Дирслэйер, и скажите, что я хочу сообщить им спасительные наставления.

-- Оставьте ваши затеи, бедная Гетти: не вам утолить их жажду мщения и денег. Странно, однакожь, Юдифь: ваш батюшка и Генрих Марч ревут как медведи, а голос Чингачгука вовсе не слышен.

-- Нет, Юдифь, я думаю совсем иначе. Ирокезы, по всей вероятности, оставили свой лагерь, и наши искатели приключений возвращаются без успеха. Это всего лучше объясняет бешенство Гэрри и молчание Чингачгука.

приключений соединились с своими товарищами. Гуттер и Марч не заикнулись ни словечком относительно своих похождений, а Чингачгук пробормотал только: "огонь потушен", и эти два слова объяснили Дирслэйеру все дело.

Надлежало теперь определить направление плывучого дома. После предварительных разсуждений и совещаний старик Гуттер решил, что благоразумнее всего разъезжать по разным местам наудачу взад и вперед, разстроивая таким-образом план нечаянных нападений со стороны Ирокезов. Затем он и Генрих Марч, не смыкавшие своих глаз в-продолжение плена, повалились на постели, и вскоре дружный храп возвестил, что они заснули крепким сном. Чингачгук и Дирслэйер остались на пароме вместе с девицами, которые тоже, как они, не хотели засыпать в эту тревожную ночь.

Через несколько минут молодые люди с удовольствием заметили, что ковчег несется прямо и быстро к тому месту, где назначено свиданье Чингачгука с его возлюбленной. В-продолжение этого переезда, никто почти не говорил ни слова, и даже молодые девушки обуздывали свое любопытство. Могикан казался по наружности совершенно спокойным, но его внутреннее волнение увеличивалось с минуты на минуту, и возрасло наконец до такой степени, что могло удовлетворить желаниям самой взъискательной любовницы. Мало-по-малу, ковчег введен был в бухту, и путешественники медленно подвигались вперед под тенью густых листьев. Чингачгук, не отрывавший от берега своих глаз, безмолвно подошел к своему другу, и обратил его внимание на отдаленный пункт, находившийся прямо перед ними. Из-за кустарника, покрывавшого южную оконечность мыса, мелькал огонек, разведенный, очевидно, человеческой рукою: это обстоятельство не оставляло никакого сомнения, что Ирокезы нечаянно перенесли свой табор именно в то место, о котором Вахта рассказывала своей белой приятельнице.