Диогенова бочка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Диогенова бочка (старая орфография)

Дион. Ты все останешься неправ, Любезной Диоген, хотя бы я во всем согласился с тобою; рассказывая приключения жизни своей, ты даешь им совсем другия краски; но естьли Философов - - -

Диоген. О! естьли послушать Философов, то я не иное что, как тщеславной глупец, которой странностями хочет обратить на себя внимание всех Греков. Я рассказал тебе приключения моей жизни; теперь суди, что необыкновеннее: оне, или мой характер? Я думаю, приключения.

Дион. Конечно, естьли положиться на твои слова. Однакож в моих глазах ты все не прав. Что за странная мысль жить в бочке! Признайся, Диоген, что ты хотел блеснуть своими затеями.

,,О боги! блеснуть!" вскричал Диоген, встав с места и сложив печально руки. Он прошел взад и вперед несколько раз, опять сел подле своего приятеля, взял его за руку и говорил с жаром: ,,В этой бочке, друг мой! прежде меня жили люди, и теперь еще живет человек, которой научился в ней быть человеком. О! естьли бы ты знал, что заставило меня поселиться в ней, тогда скорее почел бы меня Платоническим энтузиастом, нежели глупцом тщеславным.. Клянусь, что я не хотел ни блистать, ни отличаться. Каждой раз, бывая в Коринфе, провожу ночь в бочке, и орошаю ее горячими слезами.

Дион. Ты возбудил во мне великое любопытство. Пожалуй разскажи мне...

Диоген. Ты не забыл еще, как оба мы жили в Афинах. После отъезда твоего в Азию, и я скоро простился с Афинами. И что делать мне там оставалось? Все указывали на меня пальцами; я прослыл чудаком за то - что не хотел обобрать богатого Морона; евнухом - что не соблазнил дочери почтенного моего хозяина, которая чувствовала ко мне склонность; богоотступником - что две мины, за которые хотели допустить меня к таинствам левитским, я отдал бедному семейству; трусом - что я не хотел ложно присягнуть для погубления главного жреца, моего неприятеля; словом, я увидел что был не на своем месте и - отправился в Коринф. Не думай, чтобы я надеялся найти там других людей: Нет! я пошел в Коринф для того, чтобы попировать у богатого сластолюбца Леонта, и между тем уговорить его сделать двух человек щастливыми. Мне удалось изполнить мое желание. Леонту было очень приятно видеть Диогена, сидящого с ним за роскошною трапезою, на которой стояло двадцать разных яств и столько же сортов вин самых вкусных. Я с терпением глотал яд; но от того зависело благополучие двух человек. И так я отправился в Коринф, как, сказано, на пир к богатому Леонту.

Путешествие мое также покажется тебе странным - и не мудрено; потому что для тебя всего обыкновеннее видеть молодых Афинян, Спартанцев, Эпиротов, оставляющих отечество для того, чтобы возвратиться домой повесами или нищими, обжорами или больными, чтобы надоедать каждому рассказами о статуях Дианина храма, или описанием великолепной фелюки, на которой они имели честь гулять по морю с каким-нибудь Сатрапом. А я предпринимал путешествие именно для того, чтобы попировать.

Дион. Где же бочка, бочка?

Диоген. Тотчас. Я сперва шел по дороге; потом, оставив ее, нечувствительно взобрался на красивой холм, спустился в долину и очутился на берегу моря. Что нужды? думал я: мне не трудно будет берегом дойти до Коринфа. На деревах и кустах везде я находил для себя обильную трапезу; ночи проводил в рыбачьих хижинах или на утесах, и таким образом приближался к Истму. Наконец я зашел в самую глубину утесов, которые простираются через весь перешеек; видел вокруг себя высокия крутые скалы, здесь и там прохладные долины, осеняемые дубами, дикими розовыми и другими кустами, меж которыми струились източники воды прозрачной; слышал вдали шум морских волн, разбивающихся о гранитной берег; не было никакой дорожки, никаких следов ноги человеческой. Я лег под кустом розовым и предался сладкой дремоте. Вдруг ветер заревел в утесах, и шум волн раздался на подобие ударов грома. Сам не знаю, от чего вздумалось мне посмотреть на разъяренное море, которое прежде много раз видел. Взбираюсь на крутые утесы, но не вижу моря; всхожу еще выше, выше, достигаю вершины последней скалы, но буря уже миновалась, и море тихо колебалось в берегах своих; проглянуло солнце красное, и я увидел внизу пред собой приятную долину, окруженную гранитами. Взоры мои летают над долиною, и встречают сидящую под кустом женщину, которая держала младенца на руках своих. Не видно было никакой хижины. Нещастная! ей, может быть, нужна помощь, подумал я и сошел вниз. Приближась к ней, увидел молодую, прекрасную женщину, одетую в богатое платье. Незнакомка была одна; не смотря на то, прелести её скрывались под одеждою - ты знаешь, что женщина стыдливая все из меня может сделать. На левой руке она держала младенца; правою брала из пазухи смоквы, и ела их, омочая пищу свою слезами.

Она услышала шорох, посмотрела вокруг, вскочила, затрепетала, протянула ко мне руку, показывая, будто хочет оттолкнуть меня, хотя я стоял от нея не близко; потом искала взорами, куда бы уйти от меня. Я стоял неподвижно и просил ее не бояться. Незнакомка ничего не отвечала, но слезы её полились еще сильнее. Я " повторила она со вздохом, и прижалась лицем своим к дитяти. Наконец мы познакомились. Она рассказала мне в коротких словах, что корабль, на котором ехала, разбился у здешних берегов, и что волны выбросили ее с маленьким сыном на берег.

Я приметил, что другое нещастие удручает ее. Она равнодушно разказывала о кораблекрушении; но при каждом слове, которое, по видимому, ничего не значило, а в самом деле имело отношение к нещастным её приключениям, жестокая горесть раздирала её сердце. Я соболезновал об участи её, и в другой раз предложил ей свою помощь. Она покачала головою, посмотрела на меня с недоверчивостию и ясно дала мне заметить, что боялась меня более, нежели дикого уединения. Между тем солнце закатилось. ,,Сколько ни кажусь страшным для тебя, я сказал ей с усмешкою, однакож ты позволишь мне провести ночь в твоем убежище; не уже ли захочешь, чтобы я сломил себе шею между скалами?"

Она кинула взор на утесы и, ударив себя рукою в лоб, произнесла медленно: ,,как я нещастлива". ,,Праведные боги!" вскричал я против воли своей: ,,какие злодейства поселили в этой невинной душе толь мрачную недоверчивость? Я человек; боюсь богов и уважаю друзей их - нещастных. Будь в том уверена и ничего не опасайся!" В самом деле, говоря это, я столько было тронут, что на глазах моих навернулись слезы.

Она зарыдала и подала мне руку; таким образом мы заключили оное знакомство. Я сыскал себе место для ночлега на одной стороне между утесами; она укрылась на другой. По утру мы опять сошлись на долине. Мне хотелось узнать о небольшом её хозяйстве. Взяв ее за руку, я сказал с чувством сострадания: ,,как мне жаль тебя! без хижины, без крова, подвержена суровостям воздуха!" Она улыбнулась и отвечала: ,,у меня есть хижина; ах! она прилична моему положению". Тут она привела меня к подошве одного утеса, при котором лежала большая бочка выброшенная на берег морскими волнами. ,,Вот мое жилище!" Горестно смотрел я на постелю, сделанную из тростника и листьев древесных; постелю, которую боги и злодеяния людей определили для невинности. Я не мог удержаться, чтобы не объявить ей моего мнения. Слезы блеснули в глазах её, и мне кажется, что это были слезы благодарности. ,,При всем том я здесь несравненно щастливее," сказала она ,,нежели когда была бы в другом месте."

Я просил ее оставить дикую пустыню и идти со мною. Легким движением головы она дала мне знать, что не может на то решиться. Я усугубил мою прозьбу и услышал в ответ, что она не в силах предпринять путешествия по гранитным утесам. ,,Ах! продолжала она: дай мне спокойно умереть здесь; мне остается жить не долго." Теперь только я мог приметить, чего прежде, не знаю по чему, не удалось мне сделать, что огонь погас уже в её взорах, что розы поблекли на щеках её. Теперь только с ужасом я увидел томное, бледное лицо её, которое улыбалось ко смерти; услышал слабый, тихий голос её, которой, подобно пению лебедя, возвещал близкую кончину.

Наше знакомство скоро превратилось в нежную дружбу. Сердце её приметно становилось искреннее. Она около часа уже сидела подле меня, и облегчала скорбь свою повествованием о любви своей к дитяти, и о том, как она занималась его судьбою. О! я с радостию согласился бы просидеть подле нее целой год, прижав руку её к моему сердцу, устремив взор на её угасшие глаза, чуждые нескромных желаний, и слушать томной, но милой голос её! Разве мало горестей боги посылают нам? Нет! Надобно еще, чтобы люди с яростию Фурий отнимали у невинности краткия минуты веселия, которые в удел ей достаются! - Приключения этой женщины поселили во мне ненависть к человечеству; прежде я только насмехался над людьми, а тогда готов был проклинать их. И эту перемену сделала - бочка!

Дион. Ты еще не кончил. Разскажи мне приключения женщины.

Диоген. В один прекрасной вечер я сидел на гранитном утесе подле Xариклеи, так называлась женщина. Одною рукою она оперлась на плечо мое, другую положила на мое колено. Тут она рассказала мне горестную свою историю; повествование продолжалось до самой ночи.

Она родом из Андоса - небольшого острова в морском заливе; на пятнадцатом году вышла за муж за Каллиаса, прекрасного молодого человека. Описывая щастливые дни первой любви своей и брака, на минуту забыла она горесть настоящую. Нежная краска показалась на щеках её; слабый лучь веселия живил её взоры, грудь её приметно поднималась под одеждою. Это служило доказательством истинны слов её, когда она говорила, что чувственные удовольствия не были одним из главнейших её наслаждений. С возторгом она возпоминала о протекших днях блаженства и часто обращала к морю радостные взоры, как бы желая найти ту хижину, в которой была столько щастливою. Но когда дошло дело до претерпенных злоключений, огонь погас в глазах её и слезы полились ручьями. Она поднесла дитя к лицу своему, омочила его слезами и покрыла поцелуями.

Целой год протек в невинности, добродетели, любви и щастии. Мелон, богатый Коринфянин, имевший в Андосе сельской дом, увидел ее на празднике. Красота Хариклеи пленила сластолюбца. Он предложил ей золото, жемчуги, драгоценные камни, поместья за одну ночь наслаждений - и его предложения отвергнуты с презрением. Ему вздумалось похитить ее. Каллиас настигает его в то самсе время, когда злодей увлекал свою жертву; разгоняет невольников, повергает на землю робкого похитителя и возвращается домой с своею супругою. Вдруг требуют Каллиаса к суду, читают доказательства вины его, выслушивают свидетелей, пожимают плечами, сожалеют о нещастном жребии Каллиаса, советуют ему во всем положиться на волю богов и, в силу законов, отдают его Мелону в вечное рабство. Мелон вырывает Хариклею из объятий супруга её, которого приказывает, отягчив оковами, отправить в рудокопни Коринфския на работу.

Сластолюбец предлагает Хариклее свободу мужа её на постыднейшем условии, достойном развращенной души его. Любовь и целомудрие борются в невинном сердце. Хариклея в нерешимости: она повергается к ногам властелина судьбы мужа своего; злодей улыбается и требует пожертвования непорочностию. Она обещается изполнить его волю, естьли Каллиас на это согласится; отправляет верного невольника с пись-ом к своему супругу. Каллиас читает письмо, бледнеет, возводит к небу взоры. Он написал в ответ следующее: ,,Нет, Xариклея! я знаю тебя. Неверность твоя спасет меня; но ты не будешь спокойна во всю жизнь. Живи для твоего и моего младенца, залога любви нашей. За Стиксоме увижу тебя верною, непорочною. Прощай - за тебя умираю."

Отдав письмо, Каллиас бросился в пропасть бездонную. Невольник возвращается, с рыданием рассказывает то, что видел, и отдает письмо нещастной. Она в отчаянии падает на землю. Пришед в себя, бежит на площадь, рыдает, кричит и требует правосудия. Народ вступился за бедную. Мелон убежал в Коринф и, в объятиях прелестниц, забыл свое преступление. Хариклея решилась сама ехать за ним и там собственными руками заклать злодея в жертву тени своего супруга. Она берет сына и отправляется с ним на корабле.

была её жилищем. Здесь провела она несколько недель, питаясь плодами; силы её отчасу ослабевали. Она с ужасом представляла себе, что сын её должен будет умереть голодною смертию, когда сама лишится жизни; отчаявалась, надеялась; наконец, увидясь со мною, обрадовалась и не боялась уже, что сын её умрет от голода.

Вот краткая история этой женщины! Я слабо и холодно изобразил тебе только главные черты её горести. О! естьли бы ты слышал ее самую! есть-либы видел, как она вдруг вставала с места, простирала руки к светлому месяцу, жаловалась на богов, потом опять садилась подле меня и вспомнив о своем супруге, изступлении бросалась ко мне на шею, омочала лицо мое своими слезами и требовала от меня и от богов мщения! Твердые граниты смягчились бы её жалобами, естьли бы могли понимать их. Я, холодной, нечувствительной Диоген, которой надо всем насмехался, я сам заливался слезами, как маленькой робенок, лежал у ног её, склонял печальное лице на грудь её и в сладостном умилении целовал её руки.

Посмотри, Дион! я и теперь плачу, возпоминая об этой Ночи. Слушай дале. Мы жили на долине, как будто небо определило нам быть заточенным между скалами. Ни один раз не приходило мне на мысль желание с нею разстаться. Я забыл о свете и провел целой месяц - щастливейший в моей жизни - в сем тесном круге скорби и сетования. Здоровье Хариклеи час от часу изнемогало; каждое утро она выходила из своей бочки бледнее и слабее; её чувствования каждой день становились тише и спокойнее. Часто я с горестию и досадою смотрел на нее, сидящую в глубокой задумчивости, сложив руки, с печальною улыбкою; казалось, она внимала гласу смерти, которая готова была разлучить ее с миром; смотрел, и понимал ее. Когда в безмолвных мечтаниях своих поднимала она вверх руки, клала их на разтерзанное сердце. потом, прижав голову невинного младенца к бледным губам своим, тихо произносила: ,,будь щастлив!"

Такое для меня зрелище, такия впечатления продолжались целой месяц. Наконец силы совершенно оставили ее; она не могла уже встать с одра болезни. Я сидел у её постели, держал сына её на своих коленах, и видел, как она умирала каждую минуту; ничего более не видел, не слышал, не чувствовал, кроме её смерти. Вся долина ничего более не вмещала в себе, кроме плачевных приключений Хариклеи. О вы, живущие в шумном свете! тысяча предметов развлекает вас, тысяча предметов удаляет вас от зрелища человеческой бедности! а я сидел при Хариклее, и ничего другого не видел, кроме того, как смерть перерывала нити жизни её, одну за другою; одне горестные стенания наполняли слух мой; одни угасающие глаза были предметом моего зрения. Я умирал каждую минуту вместе с нею.

но тогда прослыл бы сумазбродным мечтателем и фанатиком. Ненависть моя к людям была безпредельна. Я поклялся на могиле Хариклеи никогда не оставлять долины, умереть там, где она скончалась, и скрыть от сына ее, что существуют на свете другие люди, они умертвили его родителей, следственно он не мог любить их. Бочка Хриклеи досталась мне в наследство. Ни один сын Царский не наследовал Престола отца своего с такою гордостию, с какою я вступил в обладание бочкою, в которой скончалась невинность. Садясь в нее, я торжественно обещался сам перед собою, жить там до моей смерти. Ах, Дион! Ни одной ночи я не провел в бочке без того, чтобы не сделаться смиреннее, чувствительнее, терпеливее. Казалось, что Гений добродетелей Хариклеи: терпения, кротости, доброты сердца, еще оставался на одре её смерти. Никогда я не ложился на постелю Xариклеи, не повторив клятвы своей быть столь же терпеливым, стольже человеколюбивым, кротким и простосердечным, как эта женщина.

Время умерило печаль мою, а вместе с нею погасило во мне ненависть к человечеству. Я разсуждал о том, что должно делать с робенком, которого боги даровали мне, и которой столько был дорог моему сердцу. Я знал и чувствовал, что праздное уединение не есть назначением для человека, хотя бы беды и нещастия ожидали его в обществе. ,,Так!" сказал я, прижимая дитя к моему сердцу: ,,ты должен учиться терпеть, сын мой! ты должен жить между людьми! Наследие твоей матери, эта бочка, единственный памятник её существования, пусть научит тебя быть человеком, пусть научит терпеливо сносить то, чего избежать не можно!"

Едва успел я кончить, как вдруг слышу человеческий голос. Вижу лодку, приставшую к берегу, иду на встречу и нахожу Лаомедона, старинного своего приятеля. Он удивляется моему пребыванию в пустыне и предлагает мне ехать с ним вместе. Я требую, что бы бочка, драгоценное наследство моего сына, взята была на корабль. Лаомедон смеется моей странности. ,,На что тебе бочка?" спрашивает он. --,,Я живу в ней; а человек не должен оставлять своего жилища." - Какая мысль! Диоген все таков же, как был прежде !

Бочку мою взяли. Простясь с прахом Хариклеи на её могиле, я сел на корабль. Скоро мы очутились подле Коринфа. Меня с мальчиком и бочкою высадили на берег, и выгрузили привезенные товары. Нас окружила толпа любопытных. Тут вздумал я о Мелоне, убийце родителей моего мальчика, и вдруг мысль о намерении Хариклеи, отмстить злодею, подобно вдохновению богов, проникла мою душу, овладела ею. Я подкатил бочку под тенистое масличное дерево, сел с мальчиком на земле и дожидался вечера. Шум утих; по захождении солнца, я лег в бочке и заснул спокойно с планом в голове моей.

На другой день, открыв глаза, я увидел уже стоящую около бочки толпу любопытных, которые смотрели на нас и шутили. Встаю, умываюсь, умываю, мальчика, набираю плодов и учу ходить моего сына. Это занимало всех, а мне того-то и хотелось. Сперва подходил народ и насмехался надо мною. Потом явились знаменитые граждане, осматривали бочку, останавливались, смеялись, подходили ближе, спрашивали. Я давал ответы самые простые, по моему обыкновению, и между тем осведомлялся об имени каждого посетителя. Наконец явился Мелон. ,,Ты называешься Мелоном? ты сын Лизиаса?" - Точно. - Я пристально смотрел на него. Он шутил над бочкою. ,,Эта бочка, приятель дорогой!" сказал я, ,,ближе к тебе, нежели, может быть, ты думаешь. Ты отдал бы за нее мраморные чертоги, с тем только, чтобы провести в ней хоть одну ночь так спокойно, как я живу уже целой месяц. Слушай!" прибавил я: ,,естьли Фурии вздумают когда-нибудь напасть на тебя с своими пламенниками, то ожидай их из этой бочки. В ней живет Диоген - и твое отчаяние."

Злодей смутился. ,,Естьли ты хочешь знать более", прибавил я, ,,то приходи ко мне в нынешнюю ночь; я разскажу тебе нечто. Он пошел от меня в глубокой задумчивости; по наступлении ночи опять явился. Я хотел разтерзать его сердце. Оба мы сели подле бочки, в которой дитя уже спало. Ясной месяц освещал нас. Можно было наблюдать лицо его. Я рассказал ему слышанные тобою приключения Хариклеи, не упоминая об её имени. Начало повествования он слушал с смущением, не прерывал продолжения и становился час отчасу внимательнее. Я видел, как лицо его изменялось; видел, какого труда стоило ему казаться спокойным. Взор его помрачился, когда я говорил об отчаяиии нещастной по получении известия о смерти её мужа. Вздох насильно вырвался из груди его, не смотря на то, что он всячески старался удержаться. Наконец речь дошла до последних часов жизни Xариклеиной и её смерти; он затрепетал, отворотился от меня, закрыл рукою лицо свое и, казалось, утирал текущия слезы. ,,Здесь," говорил я, ,,в этой бочке скончалась нещастная." Он уныло взглянул на бочку. ,,Посмотри," продолжал я: "на сии доски градом падали её слезы, слезы горести бесконечной; в сем тесном жилище раздавались её вздохи и стенания. Оставленная от всего света, в нищете, в изнеможении, в отчаянии, принужденная с невинным младенцем умирать голодною смертию, Xариклeя скрывалась в сей бочке, которая была гробом её. Так, Мелон! между сими досками, над которыми ты смеешься, раздавалось смертное храпение женщины, лишенной жизни от твоего злодейства." - Я замолчал.

Мелон, опять взглянув на бочку, вскочил с трепетом, показывая, что слышит нечто ужасное. ,,Слышишь ли?" вскричал он голосом робким. ,,Теперь понимаешь," я сказал ему, ,,что у тебя есть совесть? Тихое дыхание сына тебе кажется храпением умерщвленной матери! Нигде не скроешься от Фурий: оне гнездятся в твоем сердце; собственное твое дыхание будет казаться тебе последними вздохами умирающей Xариклеи." Мелон онемел и дрожал, как в лихорадке. Я схватил его за правую руку, насильно притащил к бочке, и продолжал с жаром: ,,Здесь я поклялся мстить за нещастную; здесь умерла она, здесь раздавалось последнее храпение твоей жертвы. Злодей! ты слышишь его? вот казнь твоя! В этой ужасной для тебя бочке поселюсь в Коринфе, охотно возложу на себя должность Фурий, которым надлежит мучить тебя,убийца нечестивый! Теперь торжествуй, сластолюбец! усыпляй совесть свою забавами, музыкою, пирами! Я подкачу бочку свою перед твои чертоги. Собеседники твои скажут со смехом: ,,вот Диоген с бочкою!" Тогда отчаяние разольет желчь во все твои члены; тогда сердце перевернетея во внутренности твоей; тогда онемеешь среди пирования и с трепетом будешь взирать на предмет твоего мучения."

но сделал более - привел в чувство злодея. Спустя два дни, ночью разбудил меня голос говорящого человека: это был Мелон. ,,Диоген!" сказал он горестно: ,,ты разтерзал мою душу." Он наклонился к младенцу, омочал его слезами и продолжал, всхлипывая: ,,О естьли бы боги возвратили жизнь родителям твоим, я купил бы ее собственною моею кровию! но постараюсь сделать то, что в моей власти. Отныне будешь моим сыном. Сим рукописанием укрепляю за мальчиком половину моего имения и делаю его своим наследником."

Это изумило меня. Я не мог вверить дитя сластолюбцу, и не знал, что делать, не смотря на все доказательства любви Мелоновой к невинному малютке. Между тем он разорвал связь с прелестницами и начал вести себя воздержно и кротко, без принужденного оказания наружной честности, так что я отважился отдать ему мальчика и бочку. Я перешел к нему в дом. Мелон поставил бочку в самом скрытном месте своего сада, сделал над нею кипарисовую беседку, и большую часть дня в ней просиживал. Спустя несколько месяцов я разстался с ним, будучи совершенно уверен в его изправлении.

По прошествии немногих лет, я посетил Мелона. Печаль его уже разсеялась; характер важный и твердый занял её место в душе его. Сын Хариклеи любил нового своего благодетеля с " сказал он: ,,каким драгоценным подарком ты наградил меня! Буря с страстей утихает; возникающая чувственность изчезает, когда прикасаюсь к твоей бочке." Теперь минуло уже пятнадцать лет тому, как бочка поставлена в саду Мелоновом; каждой раз, бывая в Коринфе, провожу ночь в бочке, и каждой раз просыпаюсь умнее и чувствительнее в сем тесном вместилище, бывшем жилищем отчаяния и добродетели.

юноша измучился под тяжелою своею ношею; мне жаль его! помогу ему нести.

Дион. Пускай его несет один! Скажи же мне, Диоген, разве Мелон - - Диоген.