Барон Фламинг, или страсть к титулам

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Барон Фламинг, или страсть к титулам (старая орфография)

Барон Фламинг, или страсть к титулам.
Повесть А. Лафонтена.
(Вольный перевод с Немецкого.)

Барон Фламинг был один из богатейших и могущественнейших Саксонских Дворян. Баронесса, его благородная половина, имела все качества, какие только могут сделать супруга щастливым; но мрачная, глубокая печаль отравляла все наслаждения высокородного Барона: у него не было наследника, которому мог бы он передать блистательность своей породы.

Небо удостоило наконец внять его обетам: Баронесса родила сына. Все её приятельницы, собравшись к ней в спальню, старались наперерыв найти для новорожденного прекраснейшее имя. - "Не трудитесь, милостивые государыни! сказал Барон: я назову сына моего Квинкциусом. - Квинкциусом! вскричали оне все в один голос: ни в каком календаре нет такого Святого; это имя языческое. Лучше назовите, его мясопустом, сочельником, или четвергом, по крайней мере все это находится в календаре."

Барон краснел и бледнел. "Довольно, сударыни, сказал он им, что вы не изволите знать имя Квинкциуса! оно уже две тысячи лет принадлежит моей фамилии. - Две тысячи лет! - Так точно! Квинкциусы разделились на три поколения, а именно; на Фламиниусов, Капитолинусов и Цинциннатусов; я произхожу от первых. - Но вас зовут не Фламиниусом, а Фламингом; тут есть некоторая розница. - Ни какой сударыни, с вашего дозволения: из Латинского ус сделалось Немецкое инг: Фламиниус, Фламинг. Боже мой! это очень понятно: Геминиус, Геминген, равно как у французов, наших соседей, очевидно, что произходит от Помпея, а Фабер от Фабиуса." -- Добрые Госпожи, изумленные такою ученостию, замолчали, и младенцу без всякого прекословия наречено имя Квинкциуса.

Первые годы его жизни не содержат ничего достойного примечания. Барон, его отец, употребил сие время на отъискивание всех старинных рыцарских сочинений, касающихся до воспитания благородных детей; он читал сии книги, учил их наизусть, делал из них выписки, и проч. и проч,

Тысячу раз Баронесса слыхала, как супруг её превозносился древностию своего рода; тысячу раз видала, как он рылся в старых пергаментах и бумагах, из которых, говорил он, надлежало ему выписать родословное дерево, и повесить оное в сенях своих, чтобы тем внушить своим вассалам большее к себе почтение и уморить с зависти соседей своих. Однакожь Баронесса не могла далее доходить как только до третьяго или четвертого колена знаменитого рода Фламингов. Однажды решилась она попросить о том объяснения у августейшого своего супруга. - "Любезная Баронесса! отвечал он ей: с величайшим бы удовольствием исполнил я требование твое; но дом наш, как то известно вселенной, произходит из Рима; история предков моих написана по-Римски, или по-Латине, что мне кажется почти все равно. У меня там есть толстая книга, сочиненная, не знаю в каком году, некоторым Titi Livii opera {Сочинения Тита Ливия. Добрый Барон видел в сем заглавии одно только собственное имя.}. С помощию неутомимого терпения отрыл я в этой книжище одного Квинкциуса Фламиниуса; но признаюсь, что теряюсь во всех этих именах на ус. Естьлибы я был несколькими годами помоложе, то ухитрился бы как нибудь разпутать эту безтолковщину. Впрочем наш Квинкциус читает уже порядочно, и я непременно хочу, чтоб он с завтрашняго же дня начал учиться языку своих предков. Подумай, Баронесса, какие восхитительные вечера доставит нам этот милой робенок, когда станет нам читать в толстой моей книге все то, что мы делали в Риме за многия сотни лет назад!" -- Добрая Баронесса улыбнулась, и положено, чтоб в следующий день послать за Учителем.

День появился, и вместе с ним честной Г. Бейер, давно уже рекомендованный Барону Пастором его села. Г. Бейер под самою смиренною наружностию скрывал необыкновенную ученость. Он с трепетом предстал перед Барона, которой внимательно смерил его глазами с головы до ног. Баронесса, всегда человеколюбивая, старалась его ободрять, говоря ему, сколько почитает она себя щастливою, что сын её будет иметь такого просвещенного и достойного наставника. Бейер поклонился в пояс. -- "Знаете ли, сказал ему Барон, что вы готовитесь иметь честь воспитывать дитя, которое произходит от благороднейшей Христианской крови? знаетели, что вам должно образовать его сердце и разум? Чувствуете ли себя к этому способным? Посмотрим! отвечайте мне на следующий вопрос: как назовете вы брак, заключенный дворянином с мещанкою?" - Баронесса весьма встревожилась, она кашляла, делала знаки Гну. Байеру, будучи уверена, что ответ решит его участь. Он и сам очень хорошо это понял, и приняв смелый вид, сказал важным и громким голосом: "Г. Барон! я назвал бы такой брак явным нарушением всех Божеских и человеческих законов и неизгладимым преступлением против потомства; ибо Моисей сказал, что Ангелы, сочетаваясь со дщерями человеческими, навлекли на землю потоп.

Восхищенный таким ответом; Барон встает и стремглав бросается на шею к Бейеру. - "Госпожа Баронесса! вскричал он голосом торжественным: я нашел его! вот истинный мудрец, которого провозглашаю достойным наставником нашего любезного Квинкциуса." С сей минуты Г. Бейер сделался советником, наперсником и другом высокородного Барона. Он тщательнейшим образом старался о развитии способностей юного своего воспитанника, и Квинкциус платил за его усердие необыкновенным прилежанием и блистательными успехами. Барон не отлучался от него во время учения; но странные термины Грамматики, никогда прежде не поражавшие его слуха, немедленно погружали его в глубокой сон. Он терпеливо однако же сносил сию скуку, помышляя о несказанном удовольствии, которое в последствии доставит ему чтение Римских Историков, и ежедневно ожидал, что сын его примется за них. Прошло полгода, но Грамматика и Синтаксис все еще продолжались. Наконец Барон потерял все свое тeрпение и сказал бедному учителю следующее: "Объявляю вам, любезный Г. Бейер, что вечные ваши разсуждения о предлогах и междуметиях совсем меня сокрушали. Не лучше ли былобы говорить с сыном моим о подвигах его предков, нежели заставлять его корпеть над правилами, которым нет конца? Я хочу, чтоб сего дни же Квинкциус принялся за моего Опера Тита Ливия."

Как можно спорить с таким человеком, каков был Г. Барон? И так принесли Тита Ливия. Добрый Бейер тотчас приискал 11ю книгу, главу 56ю, и взяв Барона за руку, положил указательный его палец на имя Старый Фламинг, исполненный благоговения, снял немедленно колпак и велел сыну своему низко поклониться. Бейер начал чтение свое, но насилу мог его кончить; потому что Барон скакал от радости и поминутно его перерывал, крича сыну своему: "слышишь ли, Квинктус? слышишь ли, сын мой? вот каковы были Фламанги во все время, то есть самые честные, храбрые люди и православнейшие Христиане!" - "С дозволения вашего, Г. Барон, Фламиниусы или Фламинги, о которых здесь упоминается, были язычники, потому что"... Как, язычники! предки мои язычники! Не верь этому Квинкциус! - "Однакожь ничего нет этого справедливее, продолжал хладнокровно честный Бейер, потому что они все родились и умерли до пришествия Христова." - Точно ли вы уверены в этом? - "Точно, сударь!" - Жаль этого, очень жаль!

С Бароном и его сыном Бейеру очень было легко делать переводы; он не думал грешить против совести своей, прикрашивая повествования Тита Ливия, или заставляя его говорить то, чего у него и на уме не бывало*

Пастор, рекомендовавший Бейера Барону, имел сына, одаренного редкими способностями, но которых отец, по причине недостаточного состояния, не имел способов обработывать. Из дружбы и благодарности Бейер вздумал дать его в соученики благородному своему питомцу; в следствие чего и заставил Тита Ливия сказать, что Консул Фламиниус воспитывал вместе с сыном своим одного мальчика из простолюдинов, потому что дворянство, как первое состояние в Государстве, было обязано доставлять учение другим классам народа. Барон заставил по вторить сие место и приказал, чтоб сын Пасторской в следующий день был ему представлен.

Август Лисау - имя молодого человека - был хорош собою, любезен, умен, и скоро привлек к себе благоволение Баронессы. Она безпрестанно твердила сыну своему, чтоб он не употреблял во зло преимуществ, которые порода и достаток давали ему над молодым его товарищем. Квинкциус, не взирая на все странности и сумазбродства, которыми отец окружил, так сказать, колыбель его, имел щастие сохранить чувствительное сердце и ласковой характер: он спорил с Августом в одной только прилежности к учению, я сие соревнование было причиною, что оба они сделали блистательнейшие успехи. Август, желая показать Барону свою признательность, собрал в одну тетрадь все, что мог найти в древних Писателях о трех поколениях Квинкциусов; Барон, чувствительно тронутый, столько забылся, что нежно обнял юного простолюдина; он клялся, что никогда не забудет сего тонкого доказательства приверженности и почтения; приказал, чтоб всякой день за десертом читали по нескольку страниц драгоценной рукописи. Бейер и сам Квинкциус заметили, с каким искуством молодой Писатель разпространялся о славных подвигах Титуса-Квинкциуса-Фламинтуса, которой победил Филиппа, Царя Македонского, и провозгласил Грецию свободною, между тем как он упоминал только вскользь о Кайусе-Фламингусе которой дал себя так больно побить Аннибалу при Тразименском озере.

Барон хотел, чтоб сын его, даже и в детских своих играх, приводил себе на память достославных своих предков, или готовился бы, покраиней мере, сделаться со временем достойным их подражателем. Квинкциус играл всегда первые роли; он был или Консулом, или Диктатором, или по малой мере Греческим Царем. Смиренный Август ограничивался всегда второкласными должностями; а естьли когда нибудь и дозволялось ему принять знаменитое действующее лице, то было единственно для того, чтоб придать еще больший блеск славе победителя. Обольщенный безпрестанными похвалами отца своего и ласкательствами своих вассалов, молодой Фламинг привык почитать себя во всех частях творением единственным, безпримерным. Идти по пробитой дороге, казалось ему низко, и по сему любил он только самое странное и чудное. Боясь встретиться в Науках, в Литературе, или в Нравственности, с обыкновенными людьми, он старался сделать о всех сих предметах особливые системы.

В сию-то эпоху приехала в замок молодая девица Фон-Нотгафт, племянница Баронессы. Мать её умерла, оставя ее попечениям родителя, которой умел только куришь табак и травить зайцов. Добрая тетка требовала, как права, удовольствия воспитывать сию интересную девушку. Ей было только двенадцать лет, о воспитании её очень мало старались, и Баронесса не замедлила приметить, что бедная Эльмина едва знала азбуку. Августу поручили учить ее читать и писать. Доброй молодой человек был в восхищении, что ему представился наконец случай сделать что нибудь угодное для его благотворительницы. Учитель был пригож и чувствителен, ученица прелестна и нежна; возраст, сходство во вкусах и нравах, родили между ими толь сильную дружбу, что они считали потерянными минуты, в которые не были вместе. Протекли два года, я сия дружба превратилась в совершенную любовь, Они ежедневно видались без свидетелей; чувствие, наполняющее их сердца, не могло быть долго неизвестным предмету, которой внушал оное. Август осмелился открыть страсть свою: Эльмина поклялась ему в вечной верности. Квинкциус, бывая часто с ними, приметил взаимную их привязанность; но как он был совершенно углублен в учение и занят только средствами отличиться, или, лучше сказать, сделаться странным, то ни о чем более не помышлял, как только о строении новых систем.

Однажды Август имел с Эльминою такой трогательный разговор, которой заставил их проливать слезы. Август был уже довольно велик, чтоб почувствовать разстояние, положенное породою между им и его ученицею; он вверил ей страх свой и горесть. Эльмина, не столько опытная и менее недоверчивая, старалась ободрить своего любовника, и наконец удалилась в свою комнату, чтоб предаться там меланхолии, которой преодолеть была она не в силах.

Фламинг, будучи уже шестнадцати лет, не заметил еще, что родственница его была редкая красавица; сверх того он почел бы сие малодушное внимание недостойным истинного философа, каковым он себя уже почитал.

Сколь велико было его удивление, как в один вечер читая Латинской перевод Платоновых сочинений, попал он на то место, где сей философ называет любовь источником всего, что только есть великого, превосходного, изящного в подлунном мире. - "Покажите мне того великого человека, возглашает Платон, которой бы в молодости своей не трепетал при виде красоты, которого бы сердце не было снедаемо потребностию любить и быть любимым!"

Квинкциус закрыл книгу и покраснел от стыда. Сколько ни справлялся он со списком ощущении своих, суетность Квинкциуса! - Очень хорошо, сказал он сам в себе: станем любить, когда Платон того желает." - К кому лучше мог он броситься с сердцем своим, как не к Эльмине?

В следующее утро начал он к ней ласкаться; садился подле нее, и в первый раз увидел, что она имела красоту восхитительную; он безпрестанно следовал за нею как тень её, что много мешало Эльмине и Августу. Девушка досадовала, сердилась, но ничто не могло отвратить родственника её от благородного намерения сообразоваться с предписанием велемудрого Платона,

В сие-то самое время Бейер дал читать Овидия юному воспитаннику своему. Квинкциус, разкрыв книгу, попал на искуство любить. "Боже! какое сокровище!" вскричал он, и заперся в беседке, на конце сада находившейся, чтоб научиться такому искуству, которое долженствовало учинить его великим человеком. Он пожирал., так сказать, сладострастные стихи, которые Поэт обращал к Римскому юношеству; мысль, что в сей же самой книге Герои, предки его, могли образоваться, воспламеняла его. - "Сделай, чтоб любопытство присоединилось к благодарности в душе юной девицы, тебя пленившей, говорит Овидий, и чтоб она не могла угадать, из каких рук идут к ней подарки, которыми ты будешь осыпать ее."

В следующее утро Эльмина нашла на дверях своей комнаты цветочные гирланды. Она удивилась такой необыкновенной вежливости и взяла подозрение на Квинкциуса, которой с нескольких дней был, так сказать, прикован к следам её. Она спросила его о том; но Квинкциус, будучи строгим наблюдателем Овидиевых предписаний, божился, что он совсем этого не знает; почему. Эльмина и заключила, что это сделал Август. На другой день дверь её опять украсилась гирландами. Она удивилась дерзости Августовой, знав, что Барон никому не дозволял рвать своих цветов, поспешно спрятала их под кровать.

Квинкциус, не видя еще никакого плода от Овидиевых наставлений, с нетерпеливостию прибегнул к искусству любить, и нашел в нем следующее правило: "будь постоянен в искании своем, молодой человек! терпение приводит к желаемой пристани."

Соображаясь с сим, идет он в тот же вечер в сад, нападает без пощады на Бароновы цветы, наполняет ими большую корзину, прокрадывается в Эльминину комнату и осыпает цветами её постелю и весь пол. Девушка, пришед к себе, более испугалась, нежели тронулась таким странным доказательством любви, и как можно скорее побросала все цветы опять под кровать.

Она не умедлила открыть тайну сию. Молодой Барон, заметив, что Овидий похваляет тайные подарки, возпользовался минутою, в которую думал, что Эльиина была с его матерью и пронес к ней в комнату шляпку, украшенную перьями, которую купил он сам в городе. Эльмина находилась в ближней комнате, откуда выбежав поспешно, застала важного родственника своего на месте преступления. Он признался, что был Автором истории цветов; но оставил девушку в совершенном неведении в разсуждении намерений своих. В этом однако же был виноват Овидий, которой забыл сказать, что делать любовнику, когда его откроют. Квинкциус откланялся своей родственнице, сказав ей только сии слова: "со временем узнают, что все это значит."

Август скоро услышал о сем небольшом приключении, и ревность овладела его сердцем. Эльмина то приметила и улыбнулась; а молодой Барон, чтоб избавиться от своего недоумения, прибегнул к любимому своему Поэту. Овидий советует скромному любовнику подкрасться к любовнице своей во время её сна, отрезать у нее локон волосов, и обещает, что она не проснется, естьли любит. Восхищенный найденным средством читать наконец в сердце прекрасной своей родственницы, Квинкциус на разсвете, положив в карман своего Овидия, и взяв в руку ножницы, прокрадывается на цыпочках в спальню своей любезной. Он приближается к кровати, смотрит на Эльмину, и в восторге роняет на пол ножницы; она не просыпается. "О, мой Овидий!" сказал он, вздыхая: "локон белокурых волосов выбился из-под платка, которым Эльмина была повязана, Квинкциус колеблется, подходит, берет... локон уже в его руках, и красавица - спит. "О мой Овидий! о наставник мой! всегда буду слепо тебе верить!" повторял он стократно, возвращаясь в свою комнату."

не быть принужденною сделать ему выговор за такую дерзость.

Она думала, что щастие Августово разольется по всем, чертам его; но сколь велико было её удивление, когда он предстал перед нее с тем пасмурным и холодным видом, которой сделался ему обыкновенен с самого того дня, как он удостоверился, что Квинкциус был его соперник! Она покушалась изъясниться, но с первых слов обнаружилось с обеих сторон такое негодование, что благоразумная девушка поспешно прекратила разговор.

Молодой Барон, напротив того, в восторге радости своей пришел к отцу, и сказал ему по правилам Ораторским речь, которую заключил тем, что в силу предписания Платона и Овидия, надлежало его как можно скорее, привесть в состояние наслаждаться безпрепятственно пламенною любовию, которую Эльмина к нему питала. - "Что за люди, этот Платон и Овидий? вскричал Барон: и как они смеют вмешиваться в мои домашния дела? Хотел бы я повидаться с этими господами!... Впрочем, Квинкциус Фламиниус, или Фламинг, естьли Эльмина Фон-Нотгафт подлинно тебя любит, я не буду противиться её щастию."

Позвали Эльмину, и заставляли ее признаться в любви к родственнику её, которой ждал только её согласия, чтоб идти с ней к олтарю. Девушка, до бесконечности изумленная, уверяла, что ничего не чувствует к Квинкщусу, кроме дружбы. Оскорбленный сим молодой человек ссылается на все свои покушения, которые. предпринимал он по предписанию Овидия, особливо же опирается на подаренный будто бы локон волосов. Эльмина без труда опровергла все тонкости молодого мечтателя; но старой Барон никак не мог противиться обетам своего законного наследника, и объявил бедной Эльмине, что дает ей только один месяц сроку на решение.

Добрая тетка спешила ее утешить и без всякого лукавства, без всяких угроз довела ее до признания к склонности её к Августу. Баронесса была хотя женщина не блистательная, однакожь знала, что страсти словами не изкореняются, и - замолчала. Но сделав привычку сообщать мужу своему все, что доходило до её сведений, не осмелилась скрыть от него любви племянницы своей к молодому Лисау. Барон, пришед вне себя от одного помышления о такой склонности, которую почитал уже незагладимым пятном для всей фамилии супруги своей, поднял преужасный шум, и Квинкциус скоро узнал, что имеет в товарище своем предпочитаемого соперника. Он знал, что Овидий показал средства обуздывать любовь, научив прежде, как ее производить в следствие сего заперся он в своей комнате, чтоб на просторе предаться чтению и размышлениям. Он нашел, что Стихотворец, почитая праздность источником и пищею сей страсти, предписывает тяжелую работу тем, которых хотят от нее изцелить. Он советует заставлять их бегать, плавать, объезжать лошадей, грести, косить, или пилишь дрова. Молодой философ спешит к отцу своему, и говорит: Овидий снабдил меня неизменным способом изцелить Эльмину и Августа от их любви, как бы она сильна ни была. Нам не льзя заставить их плавать, потому что у нас нет воды. Бегать или объезжать лошадей? бедная девушка сломит себе шею. Косить? теперь Октябрь, и все луга так голы, как моя ладонь. И так остается только пилить дрова, и я прошу, чтоб завтра же заперли Августа с Эльминою в сарай и заставили бы их там пилить до изнеможения сил. - Прекрасно! вскричал Барон, помирая со смеху: Овидий твой дал тебе неоцененное средство: запереть любовников одних в сарай, чтоб изцелить их от любви! - Квинуциус вышел, стеная внутренно, что родитель его не умел ценить так, как он, мудрых писаний древних.

Август, видя, что тайна сердца его сделалась всем известною, трепетал и не смел показаться. Сострадательная Баронесса велела позвать его к себе в комнату. Там изчислив ему все препятствия, с которыми долженствовал он бороться, призналась, что отважилась бы ему помогать, естьли бы имела верные доказательства искренности и постоянства чувствий его к Эльмине. "Естьли бы, на пример, примолвила она, страсть твоя была испытана несколькими годами отсутствия, и ты возвратился бы с сильнейшею прежней любовию; естьли бы Эльмина с своей стороны сохранила к тебе всю верность... Но теперь, мой юный друг, теперь всего благоразумнее будет, изтребить страсть, которой следствия могут быть ужасны." - Август давно уже перестал слушать, что говорила ему благодетельница его; он углубился совершенно в одно великое предприятие которое в ту же ночь произвел в действо. Он ушел из замка, не сказав о том никому, ниже своей любезной, и удовольствовался только тем, что подсунул под дверь её комнаты следующую записочку:. "Прости, Эльмина, прости! будь мне верна; мы увидимся."

По утру сделался страшной шум: Барон бранился, Баронесса плакала; Бейер кстати и не кстати приводил Еврейские, Греческие и Латинские тексты; Эльмина, бедная Эльмина была как окаменелая: она не могла даже плакат, Квинкциус, не прежде как за обедом, узнал о произшедшем. Баронесса, для успокоения мужа своего, преодолела горесть, и сказала ему с большею обыкновенной твердостию, что она находит много великодушия и благородства в Августовом поступке, Эльмина отблагодарила ее взглядом. Квинкциус задумался. - "О, го! сказал он сам в себе: видно тот очень великодушен и благороден, кто бегает по свету без денег и без всякой помощи? Всегда хвалят Лисау, а я что бы наделал!...". Квинкциус пошел размышлять о средствах заставить говорить и о себе.

Эльмина, возвратясь в свою комнату, читала многократно прощальную записку своего Августа. - "Мы увидимся!" повторяла она ежеминутно; потом вдруг вскричала: "Я поняла тебя, милой Август!"

удалился, и - "мы увидимся", значило очень ясно, что он там ее дожидался.

Еще до свету Эльмина была уже за за милю от замка, с несколькими талерами в кармане и с малым количеством белья и платья в переднике, Шед, или лучше сказать, бежав три часа, она до крайности утомилась, и за деревьями, которыми обсажена была дорога, думала найти себе безопасное место для отдохновения, но скоро была встревожена лошадиным топотом: это скакал Барон, которой, внутренно любя Августа гораздо более, нежели сколько хотел сам себе в том признаться, пустился за ним в погоню, надеясь его воротить. Эльмина прилегла к земле, и дядюшка её проскакал мимо.

Квинкциус не переставал с своей стороны заниматься отсутствием друга своего. - "Я знаю, что он на все способен, говорил он сам в себе, как новый Колумб, как новый Гама, он, может быть, откроет новые миры, или по малой мере новые моря, даст им свое имя; а я! я, печальная отрасль Римских Героев...! С сей минуты Квинкциус начал видеть Августа на Берлинской дороге; он видел его в Гамбурге садящагося на корабль.... Намерение его скоро принято: надлежит все оставить, чтоб разделить такую славу.

не берет ни денег, ни съестных припасов, и взвалив с гордостию мешок к себе на плеча: "пойдем, сказал он, пойдем к безсмертию. Отпиа тесит porto. Все свое богатство несу с собою."

Между тем, как Квинкциус таким образом и наполнял свой мешок, Баронесса, услышав о поспешном отбытии своего супруга, бросилась в коляску и поскакала, чтоб быть свидетельницею приятной минуты, в которую догонят Августа, и простят его. Эльмина видела, как и она проехала. Бедняжка вздохнула и не прежде хотела пуститься опять в путь, как потеряв коляску из виду.

Новой страх! Какой - то мущина садится подле дороги, и одни только деревья его с нею разделяют. Будучи: до крайности встревожена, она раздвигает ветви, смотрит.... Этот мущина был - её любезной родственник.... Он увидел Эльмину. - "Возможно ли? Эльмина!" - "Квинкциус! ради Бога, оставьте меня!" - Но куда вы идете? - "Я... прогуливаюсь." - Как! во все это время - а так далеко? - "Но вы сами, куда идете с этим большим мешком и с Ландкартами?" -- Я хотел снять план со здешних окрестностей. Дайте же мне руку, Эльмина! - Эльмина не могла отговориться, и в замешательстве своем опустила передник, "Что это значит? разве для прогулки берут с собою рубашки и платья?" - Последовало весьма жаркое объяснение, которое Эльмина заключила тем, что она остановится только там, где найдет Августа; Квинкциусово же решительное определение было то, что поелику Герои, предки его, предписывают ему великодушное пожертвование, то он обязуется препроводить свою прелестную родственницу в объятия друга своего, хотя бы он должен был искать его во льдах Полюса.

Барон прежде всех приехал в город, и между тем, как лошадь его ела овес, рассказывал он изумленному трактирщику о невероятных подвигах достохвальных предков своих, которых имена оканчивались на ус. Он был еще далеко от конца повести своей, как вдруг вошла Баронесса. Сия непредвиденная встреча подала повод к смеху с обеих сторон. Барон вздумал угощать свою благородную половину и приказал подать великолепный завтрак. Они начали очень важной разговор, как вдруг отворилась дверь - и кто же вошел? Квинкциус с Эльминою! Чрезмерное удивление произвело сначала глубокое молчание; но скоро уста Бароновы пролили целую реку проклятий и ругательств. Чтожь бы еще тогда последовало, естьли бы он знал, что благородная его племянница гонялась за простым мещанином, каков был бедный Август? Девушка это почувствовала; и когда Барон начал приступать к сыну своему, чтоб он объявил ему причины сего побега, она дернула тихонько Квинкциуса за полу, и выразительным взглядом дала ему разуметь, какую нужду имела в его скромности. Квинкциус, будучи с природы предоброй малой, отвечал, что его родственница и он вздумали бегать по свету для того, чтоб было им покойнее любиться. Эльмина принуждена была подтвердить все то, что угодно было наврать Квинкциусу. Барон сделал ей строгой выговор за притворство, употребленное ею в то время, как он предлагал ей руку сына своего. Баронесса, желая сократить тяжкое положение своей племянницы, приняла весьма раздраженный вид, и велела посадить ее с собою в коляску. Барон сел на своего доброго коня, а Квинкциус уныло побрел пешком в замок.

нещастным Августом. Ужин был не так скучен, как, того опасались; дневные произшествия даже развеселили Барона; только, когда молодые люди отклонялись; он последовал за ними и, отведя каждого в его комнату, разсудил, что для обуздания восторгов толь страстных любовников, почитает за нужное привесить к дверям их по большому замку. Он провел часть ночи в размышлениях о безпокойствах, которые могли для него произойти от такого надзирательства, и наконец заключил, что лучшее для отвращения сего средство есть то, чтоб, не откладывая вдаль, обвенчать их немедленно. По утру чем свет послал он за Пастором; двух заключенных привели в залу, попросили туда Баронессу, и знаменитый её супруг объявил ей свою волю. Добрая Госпожа до крайности смешалась; могла держаться на ногах, и когда у нее спросили, чувствует ли она непреодолимое желание сочетаться с Квинкциусом, она отвечала со всею решимостию отчаяния; "нет, нет! никогда!" Барон думал, что он видит это во сне; спрашивает сына своего, и получает такой же ответ; в пылу гнева своего берет он перо, и грозит Эльмине вычернить имя её из родословного дерева Нотгафтов. - "Ах! вычерните его, дядюшка, вычерните! как бы я желала, чтоб его никогда там не было!" Сказав сие, побежала она в свою комнату и заперлась. Квинкциус хотел сделать тоже; но отец остановил его и не мог от него ничего более узнать, кроме того, что он дал слово молчать,

Среди всего этого шуму скоро забыли о бедном Августе. Ввечеру Квинкциус, оставшись наедине с родственницей своей, не мог преодолеть себя, чтоб не изъявить ей безпредельного своего сожаления о том, что был вынужден отказаться от руки её, и следовательно от верховного блаженства. Эльмина, желая его утешить, очень кстати напомнила ему, как похвально жертвовать любовию чести и дружбе; она клялась ему, что он вечно будет для Августа и для нее предметом безпредельного почтения. Квинкциус в ту же минуту почувствовал, что горесть уступила место радости в душе его. Удивление было для него лестнее любви.

Между тем чувствительная Эльмина приметно увядала в разлуке с милым: её любимые занятия, её приятные таланты, разговоры с доброю теткою, философическия разсуждения Квинкциуса - ничто не могло отвлечь ее от глубокого, единственного чувствования. Баронесса, устрашенная состоянием её, вздумала заставить ее путешествовать и отправилась с нею в Берлин. Лицо молодой девушки на каждой миле становилось веселее. Добрая тетка дивилась чудным действиям движения и разсеянности, между тем как Эльмина от того только, сделалась меньше унылою, что надеялась встретиться на дороге с любезным своим Августом.

Барон объявил свое непременное желание, чтоб и Квинкциус был участником в сем путешествии, для познания людей и вещей. Как скоро молодой человек услышал сие приказание, то побежал к своему учителю,и требовал наставления в разсуждении лучшей методы узнать род человеческой. Г. Бейер провел всю свою жизнь в школах, и не имел о вещах иного понятия, кроме почерпнутого в книгах, по чему и разсудил за блого отослать воспитанника своего к физиономисту Кампанелле, одному из предместников Лафатера. Квинкциус тащит огромный фолиант и запирается с ним в своей комнате, где проводит всю ночь в образовании ума своего великими правилами Автора, которой с сего часа долженствовал быть его путеводителем, и прочитывает троекратно следующее наставление;

"Подвижность черт лица, взгляды, выразительность рта в разговорах, в смехе, или в огорчении; движение рук, ног, плечь, суть необманчивое зеркало чувствий и впечатлений душевных. Естьли пожелаешь узнать, что произходят во внутренности человека, подражай с точностию чертам его я всем движениям, и ты в туже минуту ощутишь в себе те самые чувствия или страсти, которые он испытывает."

Восхищенный толь драгоценным открытием, Квинкциус в следующее утра садится в карету с невероятною поспешностию и нетерпением. Мать его и родственница скоро заметили, что он поминутно делал страннейшия кривлянья, которые еще усугублялись во всех домах, где они останавливались. Квинкциус утверждал, что все трактирщики плуты; он тщательно старался подражать всем их минам, и не мог почувствовать в себе того усердия которое показывали они к своим постояльцам.

Наконец приехали в Берлин, остановились в трактире и обедали за общим столом. Квинкциус заметил одного молодого Офицера, которой показался ему весьма хорошо воспитанным человеком. Грасгейм - так его звали - возъимел с своей стороны очень выгодное мнение о Квинкциусе. В следствие сего, вышед из-за стола, подошли они. Друг к другу и начали разговаривать. Квинкциус был очарован умом и сведениями молодого воина и внутренне обещался сделаться его другом; но наперед разсудил за блого узнать, что произходит в его душе; это был прекрасной случай испытать предписания Кампанеллы.,

садится в углу залы, откуда устремляет глаза на Грасгейма, смеется, когда видит его смеющимся, стучит пальцами по столу, как скоро и он то делает, качает головою, когда тот качает ею; словом, подражает всем малейшим его движениям. Молодой Офицер, приметя эту странность, не знал, что об ней подумать. Он наморщился, и Квинкциус вмиг насупил брови. Грасгейм, потеряв наконец терпение, бросается на бедного Квинкциуса, и схватив его за горло, хочет удавить. Фламинг, вырвавшись из его рук и опомнясь, клянется, что он не имел ни малейшого намерения оскорбить Гна. Грасгейма. - "Ах, сударь! сказал он ему: естьли бы вы читали Кампанеллу, то увидели бы, что я хотел только вас узнать, чтоб сделаться вашим другом!"

Грасгейм хотел от него отойти, будучи уверен, что имеет дело с безумным; но Квинкциус, взяв его за руку, подвел к матери своей, и сказал, что представляет ей наилучшого из смертных.... Это было следствие его наблюдений.

нежели в блистательных собраниях, в которые она ее возила. Сие замечание скоро побудило ее предложить Грасгейму, чтоб он проводил их в замок. Эльмина показала ему, что ей будет это непротивно; а Квинкциус с своей стороны настоятельно просил его о том же.

Барон принял очень хорошо молодого Офицера; и как скоро узнал его имя, тотчас побежал справляться с большою книгою, содержащею фамилии Германских дворян. Один Грасгейм отличился на турнире, данном Императором Генриком Птицеловом в 930 году.... и сего довольно было для Барона. Однакожь он с удовольствием узнал сверх того, что молодой человек был умен, сведущ, с талантами; он с первого взгляда заметил, что вид его и приятен.

Эльмина сочла бы за великую себе обиду, естьли бы кто хотя на минуту усомнился в её верности к нещастному Лисау; однако же она не могла не признаться, что после него Грасгейм был любезнейший из смертных. Скоро начала она думать, что они стоют друг друга; потом еще и то не замедлило придти ей в голову, что Грасгейм был на лице, и препятствия. Когда девушка начнет делать такия умозаключения, то можно смело сказать, что сердце её переменилось, или очень скоро переменится. Между тем любви достойный Грасгейм сделал формальное предложение: не было способа скрыть от него произведенного уже им впечатления. Прибегнули к доброй тетушке: она горячо взяла сторону Грасгейма, все отправились к Барону и сделали помолвку.

Одному Квинкциусу не нравилось такое поспешное разпоряжение: он держался того, без сомнения, весьма похвального правила, что ничто в свете не может извинить вероломства. Родственница его обещала сердце и руку нещастному Августу, и, по его мнению, надлежало ей лучше просидеть сто лет в$ девках, нежели отдаться другому. Он с поспешностию входит к Эльмине, которую видит в глубокой задумчивости, и представляет ей между прочими образцами непоколебимой твердости славного Регула, которого примеру долженствовала бы она по его мнению следовать. Девушка закраснелась, услышав имя злополучного Лисау; хотя и не могла понять, какое отношение имела её любовь с Римлянами и Карфагенцами. - Брак был торжествован в присутствии всех вассалов; но радость Баронова была не продолжительна: он очень опасно занемог, уведомясь, что один завистливый сосед выпустил в свет бумагу, в которой доказывал, что Бароны Фламинги ложно производят род свой от Фламиниусов, и называл требование их на сие пустяками и нелепыми баснями. Квинкциус, получив приказание ответствовать на сии обидные доказательства и опровергнуть их, перерыл более ста толстых томов и наконец пришел объявить своему родителю, что он не нашел никаких средств к опровержению, и что даже едва можно было доказать их дворянство. При сих ужасных словах, бедный Барон велел принесть свое родословное дерево, прижал его к сердцу и - скончался, оставя Квинкциуса начальником семейства и наследником всего своего имения.