Супруга Льва скончалась.
Все вдруг заволновалось, заметалось.
К царю летят со всех сторон
Слова любви и утешенья.
Весь двор в слезах от огорченья.
А царь - оповестить повелевает он
О том, что похороны вскоре.
В такой-то день и час быть всем, кто хочет, в сборе,
Чтоб видеть мог и стар и мал
Печальный церемониал.
Кто хочет? А зачем скрывать такое горе,
Когда сам царь ревет с зари и до зари,
Да так, что эхо у него внутри.
У львов ведь нет иного храма.
И следом семо и овамо
На всех наречиях придворные ревут.
Под словом «двор» я мыслю некий люд
Веселый, горестный, а впрочем, равнодушный
Ко всем и ко всему, зато царю послушный,
Любым готовый стать, каким монарх велит,
А если трудно стать, так хоть бы делать вид,
Свой цвет менять пред ним и обезьянить даже.
Придворные точь-в-точь рессоры в экипаже!
Но мы ушли от похорон.
Не плакал лишь Олень. А мог ли плакать он?
Его жена и сын - их эта львица съела.
Так мог ли плакать он? И льстец один донес,
Что слышал смех его, но не заметил слез.
А гнев царя, еще и Льва к тому же,
Как Соломон сказал, всего на свете хуже.
Но ведь Олень читать-то не привык,
И что ему до чьих-то слов и книг!
И Лев ему рычит: «Презренный лесовик!
Смеешься? Плачут все, а ты затеял вздорить!
Не буду когти о тебя позорить.
Эй, Волки, все сюда, за королеву месть!
На тризне надлежит вам съесть
Изменника!» Тогда Олень в испуге:
«Но время слез прошло! Я плакать сам готов
О вашей, государь, достойнейшей супруге.
Но я видал ее на ложе из цветов,
И я узнал царицу сразу.
Я следую ее приказу.
«Мой друг! - она рекла. - Настал мой смертный час.
Боюсь, что призовут как плакальщика вас.
К чему? Когда я там, в блаженных кущах рая,
В Элизии живу, среди святых святая.
Но царь поплачет пусть. В блаженной вышине
Его слеза отрадна мне».
Весть мигом разнеслась повсюду.
Все в крик: апофеоз! Он был свидетель чуду!
Сном позабавьте их, платите им обманом.
Немилость высшего страшна лишь дуракам.
Приманку проглотил - и другом станет вам.