Юлий Тарентский
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Юлий Тарентский

ЛЕЙЗЕВИЦЪ.

Немецкiе поэты въ бiографiяхъ и образцахъ. Подъ редакцiей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.

Хотя писатель, имя котораго стоитъ въ заголовке этой бiографiи, написалъ всего одну драму, но она замечательна настолько, что не можетъ быть обойдена въ исторiи немецкой литературы.

Іоганнъ Антонъ Лейзевицъ родился 9-го мая 1752 года въ Ганновере. Онъ былъ сыномъ зажиточнаго виноторговца и потому имелъ возможность получить основательное образованiе въ Гёттингенскомъ университете. Тамъ познакомился онъ съ лучшими литературными деятелями того времени и былъ принятъ членомъ въ ихъ литературный кружокъ. Выдержавъ экзаменъ на званiе адвоката, онъ посетилъ Брауншвейгъ, где познакомился съ Лессингомъ, и получилъ сначала место секретаря на государственной службе, а затемъ советника и учителя исторiи наследнаго принца. Служебная его карьера была столько же удачна, сколько плодотворна деятельность. Более всего онъ заботился объ улучшенiи положенiя бедныхъ и первый основалъ публичныя заведенiя для ихъ призренiя. Занимаясь съ молодыхъ летъ исторiею, Лейзевицъ началъ писать исторiю тридцатилетней войны. Сочиненiе это, по отзыву многихъ, кому онъ читалъ изъ него отрывки, заняло бы видное место въ ученой литературе, если бы, къ сожаленiю, не было, вместе съ другими сочиненiями Лейзевица, по его воле, сожжено после его смерти. За годъ до смерти былъ онъ сделанъ президентомъ санитарной коммиссiи и умеръ 10-го сентября 1806 года отъ водяной въ груди.

Въ литературе имя Лейзевица прославлено его известной трагедiей "Юлiй Тарентскiй", заслужившей ему премiю Шрёдера. Какъ велико было впечатленiе, произведённое этимъ трудомъ на современную публику, видно уже изъ того, что Лессингъ, прочтя эту драму безъ имени автора, счёлъ её за сочиненiе Гёте, а юноша-Шиллеръ пришолъ отъ нея въ такой восторгъ, что взялъ её за образецъ при сочиненiи своихъ "Разбойниковъ".

Достоинство трагедiи "Юлiй Тарентскiй" действительно оправдываетъ хвалебные о ней отзывы. Въ ней съ редкимъ уменьемъ соединены интересъ действiя, верность характеровъ а патетическiй ходъ интриги. Хотя, конечно, нельзя не пожалеть, что Лейзевицъ ограничилъ своё литературное поприще этимъ однимъ произведенiемъ, но, съ другой стороны, нельзя упустить изъ виду и того, что нередко таланта писателя хватаетъ всего на одно произведенiе, вследствiе чего новые его труды заставляютъ только сожалеть о томъ, зачемъ онъ ихъ предпринялъ.

Драма Лейзевица переведена на русскiй языкъ и напечатана въ "Европейскомъ Театре" (1875, т. I, стр. 251) подъ следующимъ заглавiемъ: Юлiй Тарентскiй. Трагедiя въ пяти действiяхъ. Сочиненiе Лейзевица. Переводъ ***.

Князь (вставь съ кресла и обнаживъ голову, становится посреди собранiя). Благодарю васъ, друзья мои, благодарю! Вероятно, я сегодня въ последнiй разъ, какъ князь, праздную своё рожденiе. Я не изъ числа техъ стариковъ, которые не знаютъ, что они стары. Если смерть и не призовётъ меня, я скоро отдамъ сыну посохъ пастырскiй. Солнце моё закатилось и мне хочется, въ прохладныхъ сумеркахъ, спокойно обозреть свои дневные труды. Надеюсь, что совесть не покажетъ мне ничего непрiятнаго. Конечно, настоящая точка зренiя для этого - двери гроба. Каждый народъ долженъ бы хранить, между государственными сокровищами, исторiю последнихъ кинутъ жизни своихъ государей. Эта исторiя должна бы лежать всегда открытою передъ его преемниками, чтобы они видели предсмертное спокойствiе добраго и мудраго государя, и впоследствiи доказали добрыми делами, что имели её предъ глазами не даромъ. Что бы мы ни увидели, дети мои, вы будете окружать мой смертный одръ. Надеюсь, что не испугаетесь.

Старый крестьянинъ (съ цветочнымъ венкомъ въ рукахъ, протесняясь сквозь толпу). Нетъ, видитъ Богъ, не испугаются! Всемилостивейшiй князь, я крестьянинъ изъ вашей деревни Остiалы. Община шлётъ вамъ этотъ венокъ въ знакъ своей преданности. Мы не можетъ поднесть вамъ более богатый подарокъ: мы бедны. Просимъ не прогневаться, государь.

Князь (подавая ему руку). Если бъ эти цветы могли остаться свежими до моей смерти - я велелъ бы повесить ихъ надъ своимъ ложемъ: ихъ благоуханiе было бы отрадой для умирающаго. Возьми этотъ венокъ, Юлiй: онъ тоже принадлежитъ къ государственнымъ сокровищамъ.

Крестьянинъ (къ Юлiю). Да, принцъ, будьте таковы, какъ вашъ батюшка - и мой сынъ принесётъ вамъ такой же венокъ.

Юлiй Нетъ, не сынъ, а внукъ твой, добрый старикъ!

Крестьянинъ. Князи да хранитъ Богъ васъ и нашъ домъ!

Князь. Постой, другъ: безъ подарка ты не уйдешь отъ меня.

Крестьянинъ (уходя). Нетъ, князь, а не то изъ всего этого вышла бы кукольная комедiя.

Князь. Сердце моё такъ полно. (Даётъ знакъ: придворные удаляются.) Дети, останьтесь!

Князь. "Да хранитъ Богъ васъ и вашъ домъ!" Да, если только можетъ сохраниться домъ, въ которомъ нетъ согласiя! Вы не понимаете скорби отца и не можете понимать ея; но вы знаете, что больно видеть, какъ засыхаетъ растенiе, которое посажено собственными руками. Такъ представьте же себе печаль отца, утратившаго возможность радоваться на своихъ детей.

Юлiй. Надеюсь, батюшка, вамъ известно, что я невиненъ въ этомъ раздоре.

Князь. Эта радость, думалъ я, вознаградитъ меня за все заботы о вашемъ воспитанiи; но теперь вижу... Я воображалъ, что сею счастiе, а пришлось пожинать слёзы. Чего мне надеяться въ будущемъ? Вы и теперь поступаете дурно: что же будетъ, когда васъ перестанетъ удерживать любовь ко мне и страхъ? Съ какими чувствами придётся мне умирать, видя васъ у своего смертнаго одра? Благословить долженъ я обоихъ, а каждый изъ васъ считаетъ своимъ благословенiемъ проклятiе на голову брата. О, Юлiй! О, Гвидо! Весь мiръ, все люди даютъ этимъ седымъ волосамъ сойти въ могилу спокойно, только вы - вы одни не допускаете... Умоляю васъ, милыя дети, дайте мне умереть спокойно!

Юлiй. Клянусь всемъ священнымъ, я невиненъ! Вы удивились бы моему терпенiю, если бъ знали о всехъ оскорбленiяхъ, нанесённыхъ мне Гвидо! О, братъ, сердце моё разрывается при мысли, что я долженъ такъ говорить!

Гвидо. Да, терпенiя мученика не станетъ, когда ты заговоришь объ оскорбленiяхъ! Не обиды, а правду следовало бы тебе выслушивать съ терпенiемъ, если бъ ты былъ на то способенъ.

Князь. Замолчите! Я хорошо знаю - на сколько вы оба виноваты. Разве не ты, Гвидо, обнажилъ сегодня шпагу противъ друга Юлiя, въ ссоре изъ-за брата?

Гвидо. Это правда, батюшка; но братъ и Аспермонте такъ глубоко и съ такимъ хладнокровiемъ оскорбили мою честь, что я бы желалъ, чтобы вы слышали, какъ моя честь....

Князь. Но стыдно ли тебе тягаться за честь съ отцомъ и братомъ? Если подобное безумiе можетъ ослеплять иногда умныхъ людей, то, во всякимъ случае, ему не следуетъ заглушать голоса крови.

Гвидо. Извините, батюшка: моя честь ничто, если она въ отношенiи къ одному человеку становится чемъ-нибудь инымъ, чемъ въ отношенiи къ другому.

Князь не благоразумное слово свое запечатлеть кровью. На этотъ разъ - довольно. Мы съ тобой поговоримъ объ этомъ въ другое время, когда ты будешь въ лучшемъ расположенiи духа, возвратившись со славою изъ какого-нибудь похода или совершивъ другое достойное тебя дело.

Гвидо. Желаю, чтобъ вы какъ можно скорее нашли такой случай.

Князь. Я найду его - если захочешь - и для тебя тоже, Юлiй. Ты хвалишься своею философiей, а ты, Гвидо, своихъ мужествомъ. Победа надъ вашею безумною любовью будетъ достойнымъ деломъ для обоихъ. Покажите, кто первый достигнетъ цели! Не странно ли, что васъ до-сихъ-поръ ещё ссоритъ ревность! Прежде я думалъ, что нетъ ничего вздорней вашей любви, но я ошибся. Что же касается вашей ревности и соперничества, то они ещё безразсудней. Никто изъ васъ не можетъ обладать Бланкою, такъ-какъ она монахиня и умерла для васъ. Вы съ такимъ же правомъ можете любить древнюю Елену и прекрасную Клеопатру. Стало-быть ваша любовь - пустяки, а вы ревнуете другъ друга! Ревность безъ предмета любви! Это всё равно, что быть тверёзымъ и вести себя какъ пьяный. Или вы думаете, что для вашей любви нетъ ничего невозможнаго? Попытайтесь - и вы найдёте тутъ всё, что въ состоянiи удержать человека. Подумай объ этомъ, Юлiй, и перестань печалиться!

Юлiй. Я ещё не печалился и столько времени, сколько вдовецъ плачетъ о жене... а вы сказали же, что Бланка умерла. Вы видите, что печаль моя не отчаянiе надъ гробомъ, а только слёзы на могиле. Будьте хотя несколько снисходительны къ моей слабости, батюшка.

Князь. Я былъ снисходителенъ до-сихъ-поръ, но если буду продолжать поступать такъ, то моя снисходительность покажется слабостью. Проснись и будь темъ, чемъ тебе быть должно.Ты не женщина - и любовь не единственное твоё назначенiе. Ты принцъ - и долженъ учиться жертвовать своимъ счастьемъ для счастья народа.

Юлiй. Тогда народъ потребуетъ слишкомъ много.

Князь. Немного, сынъ мой, такъ-какъ тутъ мена равная. Ты отдашь ему свои наслажденiя, а онъ тебе - свою славу. Черезъ столетiе, изъ всехъ твоихъ подданныхъ, будешь известенъ только ты одинъ, князь, подобно тому какъ въ дали исчезаетъ городъ и остаются видными только его башни. Темъ не менее самый безвестный изъ твоихъ подданныхъ составляетъ часть твоего княжества, трудится для тебя и несётъ свой камень на постройку славнаго памятника, на которомъ ты начертаеть своё имя.

Юлiй. Но, батюшка, если я ищу безвестной жизни такъ же жадно, какъ любовь миртоваго куста, то, значитъ, я меняю действительное благо на тень?

Гвидо. Братъ, ты бредишь.

Князь. Юлiй, Юлiй, до чего ты унизился! Я вижу, съ тобой ещё рано говорить серьёзно. Разумныя доказательства - укрепляющее лекарство, а твоя болезнь ещё не достигла перелома. Ты похожъ на людей, которые ничего не видятъ, потому-что долго смотрели неподвижно на одинъ предметъ.

Юлiй. Я себя принужу, батюшка, вступить въ борьбу, которая мне дорого будетъ стоить.

Князь. О, сынъ мой! неужели мои седины такъ ничтожны для тебя, неужели мой морщины, ничто въ сравненiи съ прелестями Бланки, мои слезы ничто въ сравненiи Съ ея улыбкой, моя могила ничто въ сравненiи съ ея ложемъ?

Юлiй. Батюшка!

Князь. Юлiй, это не девичьи слёзы - это слёзы отца. Я проливаю ихъ и о тебе, Гвидо: у тебя въ нихъ равная доля съ братомъ. Ты молчишь? Дети, умоляю васъ, доставьте мне удовольствiе - обнимитесь! И пусть это будетъ на половину отъ души и окажется представленiемъ вашимъ въ день моего рожденiя - я обману себя. Обманутый зритель плачетъ-же въ театре. (Гвидо и Юлiй обнимаются.)

Князь (обнимая ихъ обоихъ). Такого наслажденiя я давно не испытывалъ! Дети, прошу васъ, дайте этимъ сединамъ спокойно сойти въ могилу! (Уходитъ.)

Гвидо. Юлiй, можешь переносить слёзы отца? Я не могу.

Юлiй. Ахъ, Гвидо, какъ можно!...

Гвидо просто привычкой. И если такъ, то чемъ же отличается герой, побежденный слезами, отъ женщины, которая вскрикиваетъ при виде паука?

Юлiй. О, братецъ, какъ мне нравится этотъ тонъ!

Гвидо. Мне - нетъ. Какъ можетъ мне нравиться собственная слабость! Я чувствую. что я уже не Гвидо: я дрожу! О, если такъ, то я сейчасъ же найду настоящую причину этого явленiя: у меня, верно, лихорадка.

Юлiй. Странно! Когда человекъ стыдится, чувства его сильнее правилъ.

Гвидо. Полно объ этомъ! Моё теперешее расположенiе можетъ скоро пройти, я я хочу имъ воспользоваться, такъ-какъ известныя намеренiя следуетъ исполнять въ такiя минуты, изъ опасенiя, что они но удадутся въ другое время. Ты знаешь, братъ, что я люблю Бланку и поклялся честью, чти буду обладать ею; но эти слёзы поколебали меня.

Юлiй. Ты меня удивляешь!

Гвидо. Я думаю, для чести моей будетъ достаточно, если никто но будетъ обладать Бланкой, когда она останется темъ, что есть. Но, видишь ли, если я отрекусь отъ своихъ притязанiй, то и ты долженъ отказаться отъ своихъ, то-есть ты долженъ оставить намеренiе когда-нибудь освободить Бланку. Сделаемъ это, Юлiй, и будемъ опять братьями и сыновьями! Какъ порадуется отецъ, когда увидитъ насъ обоихъ у цели, когда мы вместе выйдемъ изъ борьбы победителями. И это намъ надобно сделать сегодня же, въ день его рожденiя.

Юлiй. Ахъ, Гвидо!

Гвидо. Отвечай решительно.

Юлiй. Не могу!

Гвидо. Не хочешь? такъ и я не не могу. И такъ отныне я невиненъ въ отцовскихъ слезахъ. Клянусь, я невиненъ! И я имею въ нихъ равную долю, сказалъ онъ... Смотри же, теперь я всё сваливаю на тебя; твоё - всё наследiе слёзъ и проклятiй!

Юлiи хочу? Кто любитъ, тотъ хочетъ любить - и ничего более. Любовь - главная пружина всей этой машины; а видывалъ ли ты когда-нибудь такую безтолковую машину, которая бы действовала для своего собственнаго разрушенiя и притомъ продолжала оставаться машиной?

Гвидо. Удивительно тонко и основательно! Но отецъ нашъ умрётъ.

Юлiй. Если это случится, ты будешь убiйцею! Его убьётъ твоя ревность. Не самъ ли ты сейчасъ сказалъ, что можешь отказаться отъ своихъ притязанiй, если захочешь? Не значитъ ли это признаться, что ты её не любишь? И при всёмъ томъ ты упорствуешь. Отреченiе твоё даже не было бы добродетелью, между-темъ какъ твое упорство - порокъ!

Гвидо. Браво! Браво! Вотъ неожиданно!

Юлiй. А что же ты думаешь?

Гвидо не делаю, не спросясь чести. Значитъ, мы оба сами по себе ничего не можемъ сделать. Это, кажется, тоже довольно остроумное заключенiе.

Юлiй. Слыхано ли такое сумасбродство! Главный рычагъ, главную силу природы онъ сравниваетъ съ причудами немногихъ глупцовъ!

Гвидо. Немногихъ глупцовъ? Ты съ ума сошолъ! Я тебя презираю. Какъ ты низокъ въ сравненiи со мною. Я считаю свои слёзы слабостью; темъ не менее твоя добродетель никогда не возвышалась до нея.

Юлiй. Твой всегдашнiй недостатокъ - привычка осуждать чувства, которыхъ ты не понимаешь.

Гвидо. А твой - безконечная болтовня о добродетели, которой ты не имеешь. Я думаю, когда ты достигнешь цели своихъ желанiй, то-есть увидишь отца въ гробу, то, вместо отдыха по окончанiи такой достойной работы, станешь объяснять могильщикамъ, что такое добродетель и чемъ она не можетъ быть.

Юлiй

Гвидо. Отопрёшься ли ты, что расчитываешь на смерть отца? Думаешь, я не вижу, что ты надеешься тогда возвратить Бланку изъ ея заключенiя? Правда, ты тогда будешь княземъ тарентскимъ, а я - просто частнымъ человекомъ. Но нежный мозгъ твой разорвется, если ты живо представишь себе всё, на что способенъ человекъ. На свете, слава Богу, есть мечи, а у меня есть рука, которая, въ случае нужды, можетъ еще вырвать девушку изъ рукъ неженки. Ты не будешь спокойно обладать ею: у твоего изголовья безсменно будутъ стоять два грозныхъ привиденiя, тень отца и я.

Юлiй(Уходитъ.)

Гвидо. И такъ - ты хочешь войны? Хорошо, война будетъ - и въ моёмъ плане всё остаётся по прежнему. Я рождёнъ для войны. Ничего не изменится: тоже имя Бланки будетъ моимъ военнымъ кликомъ. Но твой планъ, Юлiй, изменится, и твои мечты о счастьи и спокойствiи разлетятся. Боязнь соперника будетъ вечно преследовать тебя. Я поселю въ душе твоей воспоминанiе, которое безъ умолку будетъ кричать: "Гвидо!" и, притомъ, громче, нежели совесть отцеубiйцы кричитъ:"убiйца!" Каждую мысль твою я запечатлею моимъ именемъ, и при встрече съ Бланкой, ты будешь думать не о ней, а обо мне. Среди объятiй вашихъ будетъ возникать мой образъ и поцалуи на устахъ вашихъ будутъ трепетать какъ голуби, надъ которыми реетъ орёлъ. Среди ночи тебе будетъ грозиться моя месть и возможность похищенья. Ты затрепещешь и Бланка, выскользнувъ изъ остывшихъ объятiй, съ ужасомъ вскрикнетъ: "Гвидо!" (Уходитъ.)