Юлий Тарентский

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Юлий Тарентский (старая орфография)

ЛЕЙЗЕВИЦ.

Немецкие поэты в биографиях и образцах. Под редакцией Н. В. Гербеля. Санктпетербург. 1877.

Хотя писатель, имя которого стоит в заголовке этой биографии, написал всего одну драму, но она замечательна настолько, что не может быть обойдена в истории немецкой литературы.

Иоганн Антон Лейзевиц родился 9-го мая 1752 года в Ганновере. Он был сыном зажиточного виноторговца и потому имел возможность получить основательное образование в Гёттингенском университете. Там познакомился он с лучшими литературными деятелями того времени и был принят членом в их литературный кружок. Выдержав экзамен на звание адвоката, он посетил Брауншвейг, где познакомился с Лессингом, и получил сначала место секретаря на государственной службе, а затем советника и учителя истории наследного принца. Служебная его карьера была столько же удачна, сколько плодотворна деятельность. Более всего он заботился об улучшении положения бедных и первый основал публичные заведения для их призрения. Занимаясь с молодых лет историею, Лейзевиц начал писать историю тридцатилетней войны. Сочинение это, по отзыву многих, кому он читал из него отрывки, заняло бы видное место в ученой литературе, если бы, к сожалению, не было, вместе с другими сочинениями Лейзевица, по его воле, сожжено после его смерти. За год до смерти был он сделан президентом санитарной коммиссии и умер 10-го сентября 1806 года от водяной в груди.

В литературе имя Лейзевица прославлено его известной трагедией "Юлий Тарентский", заслужившей ему премию Шрёдера. Как велико было впечатление, произведённое этим трудом на современную публику, видно уже из того, что Лессинг, прочтя эту драму без имени автора, счёл её за сочинение Гёте, а юноша-Шиллер пришол от нея в такой восторг, что взял её за образец при сочинении своих "Разбойников".

Достоинство трагедии "Юлий Тарентский" действительно оправдывает хвалебные о ней отзывы. В ней с редким уменьем соединены интерес действия, верность характеров а патетический ход интриги. Хотя, конечно, нельзя не пожалеть, что Лейзевиц ограничил своё литературное поприще этим одним произведением, но, с другой стороны, нельзя упустить из виду и того, что нередко таланта писателя хватает всего на одно произведение, вследствие чего новые его труды заставляют только сожалеть о том, зачем он их предпринял.

Драма Лейзевица переведена на русский язык и напечатана в "Европейском Театре" (1875, т. I, стр. 251) под следующим заглавием: Юлий Тарентский. Трагедия в пяти действиях. Сочинение Лейзевица. Перевод ***.

Князь (вставь с кресла и обнажив голову, становится посреди собрания). Благодарю вас, друзья мои, благодарю! Вероятно, я сегодня в последний раз, как князь, праздную своё рождение. Я не из числа тех стариков, которые не знают, что они стары. Если смерть и не призовёт меня, я скоро отдам сыну посох пастырский. Солнце моё закатилось и мне хочется, в прохладных сумерках, спокойно обозреть свои дневные труды. Надеюсь, что совесть не покажет мне ничего неприятного. Конечно, настоящая точка зрения для этого - двери гроба. Каждый народ должен бы хранить, между государственными сокровищами, историю последних кинут жизни своих государей. Эта история должна бы лежать всегда открытою перед его преемниками, чтобы они видели предсмертное спокойствие доброго и мудрого государя, и впоследствии доказали добрыми делами, что имели её пред глазами не даром. Что бы мы ни увидели, дети мои, вы будете окружать мой смертный одр. Надеюсь, что не испугаетесь.

Старый крестьянин (с цветочным венком в руках, протесняясь сквозь толпу). Нет, видит Бог, не испугаются! Всемилостивейший князь, я крестьянин из вашей деревни Остиалы. Община шлёт вам этот венок в знак своей преданности. Мы не может поднесть вам более богатый подарок: мы бедны. Просим не прогневаться, государь.

Князь (подавая ему руку). Если б эти цветы могли остаться свежими до моей смерти - я велел бы повесить их над своим ложем: их благоухание было бы отрадой для умирающого. Возьми этот венок, Юлий: он тоже принадлежит к государственным сокровищам.

Крестьянин (к Юлию). Да, принц, будьте таковы, как ваш батюшка - и мой сын принесёт вам такой же венок.

Юлий Нет, не сын, а внук твой, добрый старик!

Крестьянин. Князи да хранит Бог вас и наш дом!

Князь. Постой, друг: без подарка ты не уйдешь от меня.

Крестьянин (уходя). Нет, князь, а не то из всего этого вышла бы кукольная комедия.

Князь. Сердце моё так полно. (Даёт знак: придворные удаляются.) Дети, останьтесь!

Князь. "Да хранит Бог вас и ваш дом!" Да, если только может сохраниться дом, в котором нет согласия! Вы не понимаете скорби отца и не можете понимать её; но вы знаете, что больно видеть, как засыхает растение, которое посажено собственными руками. Так представьте же себе печаль отца, утратившого возможность радоваться на своих детей.

Юлий. Надеюсь, батюшка, вам известно, что я невинен в этом раздоре.

Князь. Эта радость, думал я, вознаградит меня за все заботы о вашем воспитании; но теперь вижу... Я воображал, что сею счастие, а пришлось пожинать слёзы. Чего мне надеяться в будущем? Вы и теперь поступаете дурно: что же будет, когда вас перестанет удерживать любовь ко мне и страх? С какими чувствами придётся мне умирать, видя вас у своего смертного одра? Благословить должен я обоих, а каждый из вас считает своим благословением проклятие на голову брата. О, Юлий! О, Гвидо! Весь мир, все люди дают этим седым волосам сойти в могилу спокойно, только вы - вы одни не допускаете... Умоляю вас, милые дети, дайте мне умереть спокойно!

Юлий. Клянусь всем священным, я невинен! Вы удивились бы моему терпению, если б знали о всех оскорблениях, нанесённых мне Гвидо! О, брат, сердце моё разрывается при мысли, что я должен так говорить!

Гвидо. Да, терпения мученика не станет, когда ты заговоришь об оскорблениях! Не обиды, а правду следовало бы тебе выслушивать с терпением, если б ты был на то способен.

Князь. Замолчите! Я хорошо знаю - на сколько вы оба виноваты. Разве не ты, Гвидо, обнажил сегодня шпагу против друга Юлия, в ссоре из-за брата?

Гвидо. Это правда, батюшка; но брат и Аспермонте так глубоко и с таким хладнокровием оскорбили мою честь, что я бы желал, чтобы вы слышали, как моя честь....

Князь. Но стыдно ли тебе тягаться за честь с отцом и братом? Если подобное безумие может ослеплять иногда умных людей, то, во всяким случае, ему не следует заглушать голоса крови.

Гвидо. Извините, батюшка: моя честь ничто, если она в отношении к одному человеку становится чем-нибудь иным, чем в отношении к другому.

Князь слово свое запечатлеть кровью. На этот раз - довольно. Мы с тобой поговорим об этом в другое время, когда ты будешь в лучшем расположении духа, возвратившись со славою из какого-нибудь похода или совершив другое достойное тебя дело.

Гвидо. Желаю, чтоб вы как можно скорее нашли такой случай.

Князь. Я найду его - если захочешь - и для тебя тоже, Юлий. Ты хвалишься своею философией, а ты, Гвидо, своих мужеством. Победа над вашею безумною любовью будет достойным делом для обоих. Покажите, кто первый достигнет цели! Не странно ли, что вас до-сих-пор ещё ссорит ревность! Прежде я думал, что нет ничего вздорней вашей любви, но я ошибся. Что же касается вашей ревности и соперничества, то они ещё безразсудней. Никто из вас не может обладать Бланкою, так-как она монахиня и умерла для вас. Вы с таким же правом можете любить древнюю Елену и прекрасную Клеопатру. Стало-быть ваша любовь - пустяки, а вы ревнуете друг друга! Ревность без предмета любви! Это всё равно, что быть тверёзым и вести себя как пьяный. Или вы думаете, что для вашей любви нет ничего невозможного? Попытайтесь - и вы найдёте тут всё, что в состоянии удержать человека. Подумай об этом, Юлий, и перестань печалиться!

Юлий. Я ещё не печалился и столько времени, сколько вдовец плачет о жене... а вы сказали же, что Бланка умерла. Вы видите, что печаль моя не отчаяние над гробом, а только слёзы на могиле. Будьте хотя несколько снисходительны к моей слабости, батюшка.

Князь. Я был снисходителен до-сих-пор, но если буду продолжать поступать так, то моя снисходительность покажется слабостью. Проснись и будь тем, чем тебе быть должно.Ты не женщина - и любовь не единственное твоё назначение. Ты принц - и должен учиться жертвовать своим счастьем для счастья народа.

Юлий. Тогда народ потребует слишком много.

Князь. Немного, сын мой, так-как тут мена равная. Ты отдашь ему свои наслаждения, а он тебе - свою славу. Через столетие, из всех твоих подданных, будешь известен только ты один, князь, подобно тому как в дали исчезает город и остаются видными только его башни. Тем не менее самый безвестный из твоих подданных составляет часть твоего княжества, трудится для тебя и несёт свой камень на постройку славного памятника, на котором ты начертаеть своё имя.

Юлий. Но, батюшка, если я ищу безвестной жизни так же жадно, как любовь миртового куста, то, значит, я меняю действительное блого на тень?

Гвидо. Брат, ты бредишь.

Князь. Юлий, Юлий, до чего ты унизился! Я вижу, с тобой ещё рано говорить серьёзно. Разумные доказательства - укрепляющее лекарство, а твоя болезнь ещё не достигла перелома. Ты похож на людей, которые ничего не видят, потому-что долго смотрели неподвижно на один предмет.

Юлий. Я себя принужу, батюшка, вступить в борьбу, которая мне дорого будет стоить.

Князь. О, сын мой! неужели мои седины так ничтожны для тебя, неужели мой морщины, ничто в сравнении с прелестями Бланки, мои слезы ничто в сравнении С её улыбкой, моя могила ничто в сравнении с её ложем?

Юлий. Батюшка!

Князь. Юлий, это не девичьи слёзы - это слёзы отца. Я проливаю их и о тебе, Гвидо: у тебя в них равная доля с братом. Ты молчишь? Дети, умоляю вас, доставьте мне удовольствие - обнимитесь! И пусть это будет на половину от души и окажется представлением вашим в день моего рождения - я обману себя. Обманутый зритель плачет-же в театре. (Гвидо и Юлий обнимаются.)

Князь (обнимая их обоих). Такого наслаждения я давно не испытывал! Дети, прошу вас, дайте этим сединам спокойно сойти в могилу! (Уходит.)

Гвидо. Юлий, можешь переносить слёзы отца? Я не могу.

Юлий. Ах, Гвидо, как можно!...

Гвидо привычкой. И если так, то чем же отличается герой, побежденный слезами, от женщины, которая вскрикивает при виде паука?

Юлий. О, братец, как мне нравится этот тон!

Гвидо. Мне - нет. Как может мне нравиться собственная слабость! Я чувствую. что я уже не Гвидо: я дрожу! О, если так, то я сейчас же найду настоящую причину этого явления: у меня, верно, лихорадка.

Юлий. Странно! Когда человек стыдится, чувства его сильнее правил.

Гвидо. Полно об этом! Моё теперешее расположение может скоро пройти, я я хочу им воспользоваться, так-как известные намерения следует исполнять в такия минуты, из опасения, что они но удадутся в другое время. Ты знаешь, брат, что я люблю Бланку и поклялся честью, чти буду обладать ею; но эти слёзы поколебали меня.

Юлий. Ты меня удивляешь!

Гвидо. Я думаю, для чести моей будет достаточно, если никто но будет обладать Бланкой, когда она останется тем, что есть. Но, видишь ли, если я отрекусь от своих притязаний, то и ты должен отказаться от своих, то-есть ты должен оставить намерение когда-нибудь освободить Бланку. Сделаем это, Юлий, и будем опять братьями и сыновьями! Как порадуется отец, когда увидит нас обоих у цели, когда мы вместе выйдем из борьбы победителями. И это нам надобно сделать сегодня же, в день его рождения.

Юлий. Ах, Гвидо!

Гвидо. Отвечай решительно.

Юлий. Не могу!

Гвидо. Не хочешь? так и я не не могу. И так отныне я невинен в отцовских слезах. Клянусь, я невинен! И я имею в них равную долю, сказал он... Смотри же, теперь я всё сваливаю на тебя; твоё - всё наследие слёз и проклятий!

Юлии Кто любит, тот хочет любить - и ничего более. Любовь - главная пружина всей этой машины; а видывал ли ты когда-нибудь такую безтолковую машину, которая бы действовала для своего собственного разрушения и притом продолжала оставаться машиной?

Гвидо. Удивительно тонко и основательно! Но отец наш умрёт.

Юлий. Если это случится, ты будешь убийцею! Его убьёт твоя ревность. Не сам ли ты сейчас сказал, что можешь отказаться от своих притязаний, если захочешь? Не значит ли это признаться, что ты её не любишь? И при всём том ты упорствуешь. Отречение твоё даже не было бы добродетелью, между-тем как твое упорство - порок!

Гвидо. Браво! Браво! Вот неожиданно!

Юлий. А что же ты думаешь?

Гвидо делаю, не спросясь чести. Значит, мы оба сами по себе ничего не можем сделать. Это, кажется, тоже довольно остроумное заключение.

Юлий. Слыхано ли такое сумасбродство! Главный рычаг, главную силу природы он сравнивает с причудами немногих глупцов!

Гвидо. Немногих глупцов? Ты с ума сошол! Я тебя презираю. Как ты низок в сравнении со мною. Я считаю свои слёзы слабостью; тем не менее твоя добродетель никогда не возвышалась до нея.

Юлий. Твой всегдашний недостаток - привычка осуждать чувства, которых ты не понимаешь.

Гвидо. А твой - бесконечная болтовня о добродетели, которой ты не имеешь. Я думаю, когда ты достигнешь цели своих желаний, то-есть увидишь отца в гробу, то, вместо отдыха по окончании такой достойной работы, станешь объяснять могильщикам, что такое добродетель и чем она не может быть.

Юлий

Гвидо. Отопрёшься ли ты, что расчитываешь на смерть отца? Думаешь, я не вижу, что ты надеешься тогда возвратить Бланку из её заключения? Правда, ты тогда будешь князем тарентским, а я - просто частным человеком. Но нежный мозг твой разорвется, если ты живо представишь себе всё, на что способен человек. На свете, слава Богу, есть мечи, а у меня есть рука, которая, в случае нужды, может еще вырвать девушку из рук неженки. Ты не будешь спокойно обладать ею: у твоего изголовья безсменно будут стоять два грозных привидения, тень отца и я.

Юлий(Уходит.)

Гвидо. И так - ты хочешь войны? Хорошо, война будет - и в моём плане всё остаётся по прежнему. Я рождён для войны. Ничего не изменится: тоже имя Бланки будет моим военным кликом. Но твой план, Юлий, изменится, и твои мечты о счастьи и спокойствии разлетятся. Боязнь соперника будет вечно преследовать тебя. Я поселю в душе твоей воспоминание, которое без умолку будет кричать: "Гвидо!" и, притом, громче, нежели совесть отцеубийцы кричит:"убийца!" Каждую мысль твою я запечатлею моим именем, и при встрече с Бланкой, ты будешь думать не о ней, а обо мне. Среди объятий ваших будет возникать мой образ и поцелуи на устах ваших будут трепетать как голуби, над которыми реет орёл. Среди ночи тебе будет грозиться моя месть и возможность похищенья. Ты затрепещешь и Бланка, выскользнув из остывших объятий, с ужасом вскрикнет: "Гвидо!" (Уходит.)