Когда железный занавес падает.
Первый день.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Когда железный занавес падает. Первый день. (старая орфография)

Когда железный занавес падает. 

Из комедии жизни. Ионаса Ли. 

(Перевод с норвежского).

"Русское богатство", NoNo 8--9, 1902 

Первый день.

На огромном океанском пароходе паровой кран работал двое суток напролет, с оглушительным визгом наполняя свои "угольные ямы" и отправляя через люки неимоверное количество груза в зиявшую пропасть трюма, под один и тот же однообразный окрик сверху вниз и снизу вверх, смотря по тому, захватывал ли кран своим железным когтем новый груз или стряхивал с себя ту или другую кладь. И вот в этой части дока наступило затишье...

Гавань, окутанная дымом сотни плавучих печей. Тяжелый, неподвижный, сырой воздух над множеством фабрик и труб... Небо, затянутое каменноугольной копотью, загрязненное небо, которое так и хотелось бы подмести огромной метлой... Мрачное, давящее, закрывающее от суетливой людской жизни более широкие горизонты...

Исполинское судно с высокими бортами и большими трубами стояло теперь, после полудня, с разведенными парами, наготове к отходу и поглощало в свои три царства, три класса, самых разнокалиберных пассажиров.

Публика поднималась по трапам и в безпорядке теснилась у борта; некоторые уже начали махать носовыми платками стоявшим на набережной.

Сопровождаемые служителями гостиниц, нагруженными всевозможными баулами, и встречаемые низкими поклонами пароходной прислуги, плавно выступали по мосткам пассажиры первого класса, - в изящных дорожных костюмах, с окованными сундуками усеянными разными билетиками, свидетельствовавшими о странствованиях по Европе или о возвращении, глядя по сезону, из европейских курортов в Америку.

Путешествие было для этих людей привычным делом: они не суетились и, не стесняясь, останавливались среди мостков, чтобы заставить пересчитать свои вещи.

Куда оживленнее шло во втором классе: путешественники, одетые в более подходящие к случаю костюмы, сами несли свою поклажу и плэды; это была тоже нарядная, но средняго калибра публика, которая с улыбками и извинениями в пылу спешки пускала в ход локти. Здесь преобладало хорошее настроение в надежде приятно провести вместе предстоящие семь-восемь дней.

Совсем иначе, - с шумом и гамом, усаживались на пароход пассажиры третьяго класса. Это, казалось, лился целый поток... Тут были и крестьянския семьи с деревянными сундуками со всякими пожитками, и отбросы городского люда едва одетые.

У трапа стояла нарядная крестьянка с дочкой, которую она, по случаю путешествия, вырядила в накрахмаленное светлое праздничное платье. Она терпеливо караулила свой сундук и узел с платьем и скромно пропускала вперед других, выжидая своей очереди, как это делают в деревнях, когда народ разом хлынет из церкви к выходу.

Сверху через перила перегнулись два юнга, перемигиваясь и хохоча, как сумасшедшие. Они подметили наивно простодушное представление женщины о путешествии и варварски потешались над предстоящей судьбой светлого платья среди копоти каменного угля.

Время от времени из той таинственной пропасти, где машины в тысячу лошадиных сил, подобно землетрясению, заставляли все дрожать, через гигантския трубы парохода вырывался шум и гул, а палубу иногда вдруг обдавало целым дождем горячих брызг под пронзительный визг свистка.

Вот уже послышалось громыхание якорной цепи, спускавшейся с одного борта, которую теперь навертывали на вал; снизу, из кочегарного отделения, донеслось хлопанье печными дверцами.

Наконец, раздалась в рупор команда капитана, который стоял наверху, рядом с лоцманом, взявшись за штурвал. Несколько резких свистков, и в воздухе задрожали электрические звонки - сигналы в машинное отделение.

Еще два поворота.

Вот еще и еще, один за другим, то слабые, то сильные взмахи могучих лопастей; вода всколыхнулась с самой глуби, закрутилась, завертелась у руля, зеленая, мутная, и поднялась белой пеной.

Пароход сделал полоборота, чтобы стать в курс на выход, и направился вон из английской гавани, тихим ходом. Носовые платки замелькали на набережной; с парохода отвечали тем же.

В эту минуту напряженного душевного состояния одни открыто отдавались своим чувствам, другие, безмолвные, бледные, с растерянным выражением, робко отвертывались от взглядов или были погружены в раздумье, как бы не замечая колыхавшейся вокруг толпы.

Раздалось несколько звучных, отрывистых "ура!" Они вырвались из груди тех неудачников, которые здесь боролись с судьбой и потерпели крушение, и которые не выдержали теперь - дали выход долго накапливавшейся горечи.

Кучка музыкантов, имевших даровой проезд, грянула оглушительное "Iankee Doodle", покрывшее собою все остальное как раз в тот момент, когда пароход прибавил ходу.

Кларнет резал воздух, флейты сыпали трелями; литавры отбивали дробь, медные трубы гудели, почти без перерыва, далеко за полдень.

С средней палубы, с того места, где сошлось несколько человек крестьян, доносились звуки псалмов.

На самой нижней палубе, в машинном отделении, слышался шум, который перешел в торопливую, безпорядочную беготню и розыски кого-то матросами.

Один из кочегаров сбежал!

Малый нанялся до самой Америки, и вчера и третьяго дня был, когда забирали уголь, он еще стоял на куче угля, разравнивая его лопатой. После этого никто не видал его.

Старший машинист и двое-трое офицеров не разошлись до тех пор, пока не порешили, что молодец улизнул.

- Нечего давать пассажирам совать свой нос в это дело. Стоит только им услыхать о кочегаре, как сейчас же решат, что он изжарился... - закончили они беседу.

Лес мачт в открытой гавани вырисовывался своими неясными, темными очертаниями на сером фоне неба и два густые столба дыма стлались по ветру, закрывая часть ландшафта. Воздух стал влажным и принял желтоватую вечернюю окраску, что накладывало на природу странный отпечаток заплаканности. На горизонте выступила белая башня маяка.

На пароходе шла сутолока, - все хотели поскорее устроиться и обезпечить за собою определенное место. Головы, фигуры до талии и во весь рост высовывались из люков с лестниц, ведущих в каюты, люди озирались во все стороны, соображая, где они находятся, и снова ныряли.

Некоторые прохаживались по длинной белой палубе, распахивали двери, заглядывали в залы, в надежде найти себе там местечко.

Под палубой прислуга бегала с утомленными, потными лицами, стараясь, под залп перекрестных приказаний, разыскать среди сваленного как попало багажа вещи, которые с сердцем требовали из полуоткрытых дверей кают.

Двое пассажиров уже отмежевали себе на палубе место для прогулки. Они заплатили за себя! - и затем им не было никакого дела до окружающих - они лишь искоса поглядывали друг на друга, чтобы не задеть один другого.

- Вот этот, с бакенбардами? В светлой шляпе, желтых башмаках и длинном светло-сером дорожном пальто? - спрашивал дежурный офицер у корреспондента, стоявшого рядом, с записной книжкой и карандашом в руке. - Это мингер-ван-Титуф... едет за океан охотиться в Монтане.... Мы приняли сегодня на пароход его двух чистокровных лошадей.

По верхней палубе прохаживался господин с телеграммой в руке и перечитывал ее; когда пароход проходил мимо маяка, он сунул телеграмму в карман своего широкого пальто, но затем опять вынул ее и принялся взвешивать в ней каждое слово.

Он подходил два-три раза в раздумье к спуску в каюты, но повертывался и, остановясь, пристально смотрел на воду.

На палубу поднялась его жена.

- Ион, куда ты запропал? - спросила она, - ты совсем забыл про нас? У нас так много дела в каюте, а я сижу с вещами и жду ключей!..

Доктор как бы очнулся от забытья.

- Я чуть было не забыл показать тебе вот эту телеграмму. Я только что получил ее здесь, на пароходе - от Фольтмара. Прочти...

Он впился в нее взглядом хищника, пока она пробегала глазами телеграмму. Там стояло:

"Вон из глаз, но не из памяти. Прощайте. Прощайте. Ваш тоскующий друг Фольтмар".

- Да, преданная душа, - сказал доктор странным тоном.

- А мы теперь ни о чем не думаем, кроме славы! - засмеялась она, все еще со слезами на глазах, - кроме того, как бы сделаться какой-нибудь величиной!

Губы доктора судорожно подернулись и в глазах блеснул странный огонек, когда он произнес:

- Да, конечно... первая дама в городе, инициаторь всевозможных остроумных затей... приносит всех обожателей в жертву на алтарь моей сухой науки!.. Странно, - прервал он себя с деланным равнодушием, - Фольтмар не шлет привета своему маленькому любимцу. Мальчика следует подразумевать; соблюл экономию на словах телеграммы...

- Фу, Ион!.. - остановила она его. - Я пришла за тобой и за ключами. Бедный Исак сидит там один со служанкой и ждет - не дождется своего коня. Он видел, как другой мальчик в каюте рядом с нами играет мячиком.

- Конечно, конечно, мальчик должен постоянно развлекаться, раз ему наготовили столько средств для забавы, а запаса игрушек для путешествия, пожалуй, хватит на все его детство.

- Ион, ты обещал мне не хандрить. Ведь тебе не о ком теперь думать, кроме как о себе, обо мне и о нашем мальчике. За тобой уж не пришлют ни от консула Янсона, который объелся и трепещет за свою жизнь, ни от г-жи Клод, у которой со злости сделались судороги, ни от армейского интенданта, который не может спать по ночам, разстроившись за день всякими счетами и подсчетами.

Доктор улыбнулся.

- Ты права... как всегда, конечно. Но я плохой товарищ в игре, совсем мешок. Впрочем, я постараюсь, вот увидишь. А у нас будет приятная компания в лице нашего знаменитого скрипача Белье Хавсланд... Это очень кстати, - добавил он, доставая из кармана ключи и следуя за женою.

А винт громыхал себе и громыхал, потрясая гигантский корпус судна, и хорошо промасленные машины с неутомимыми поршнями продолжали действовать с силою десяти тысяч лошадей. Острый железный штевень разрезал волны точно плуг, и из-под киля вырывалась широкая, шипящая полоса воды, которая исчезала за кормою, пенясь среди вечерняго сумрака.

- Не кажется тебе странным, Вангенстен: Америка впереди нас и Европа позади!.. Точно на острове между двумя частями света человек делается совсем другим. Старый, утерянный товарищ всплывает из воды...

- Дда... Итак, Матиас, ты намереваешься распродавать в Америке нашу возлюбленную родину по кусочкам в фотографических снимках... Ну, что-ж... - добавил Вангенстен с некоторой снисходительностью.

- А почему-ж бы и нет? Впрочем, я без всяких планов собрался в путь. Хотя, конечно, по ту сторону океана найдется немало людей, которые пожелают повесить у себя на стену "старую Норвегию". Я даже думаю, что мне удастся продать кое-что и здесь, на пароходе, эмигрантам. Что скажешь? Смею уверить, я был в таких местах, куда еще ни один фотограф не захаживал - целая серия совершенно новых, невоспроизведенных видов норвежской природы - и с вершин гор, и со дна фиордов! Я, видишь-ли, надумал тоже хоть раз поспекулировать на счет чувства патриотизма.

- Гм... вывозить за границу мертвую природу... Пожалуй, оно и не дурно; но не лучше-ли было бы заняться снимками с живых людей, с самой жизни нашего народа, с её апогея в лице наших выдающихся и знаменитых людей? Это куда лучше видов из Гальдхепиггена.

Говоривший выпрямился, и вся его фигура в полузастегнутом сюртуке сделалась еще красивее. Он и вообще был красив, - мягкая войлочная шляпа удобно и легко сидела на вьющихся черных волосах, темные небольшие проницательные глаза глядели с бледного овального лица, идеальные черты которого портил лишь рот.

На помятом лице фотографа, которое напоминало выцветший портрет, отразилась ирония.

- Отчего бы не заняться, - ответил он, - если бы только нашелся человек, который сумел бы осветить светом магния внутренность людей, а пока приходится довольствоваться плодами фантазии простодушного народа.

- Ну, знаешь-ли, я никогда не был особенным мастером улавливать твои хитросплетенные остроты. Смотреть на окружающих, как на скрытый вертеп, переполненный всевозможными гадами - это прямой путь к.....

- К жалкому существованию, хочешь ты сказать?

- Пожалуй-что, но...

- С пьянством, презрением к самому себе и всякой пакостью, называя вещи их настоящими именами... - докончил фотограф. - Да, да, вполне признаю, что у тебя в руках красноречивый факт; сколько раз моя падшая особа укрывалась в переулках от твоих непогрешимых взглядов.

- Ой-ой, какой тон! Ты не можешь обойтись без шпилек...

- Ничего не поделаешь! Вполне сознаюсь, что я одержим несчастной страстью делать проколы на пузырях, и это создало мне немало врагов.

- Да, я знаю твою слабость...

- Но тебя я не затрогивал, Вангенстен. Я каждый раз после твоих наставлений чувствовал себя провинившимся псом. Если бы ты знал, как я завидовал тебе каждый раз, когда я, как раненый тюлень, шел ко дну.

- Шел ко дну?

- Да, ко дну - брёл в кабак залечивать свою рану, сиречь, искать забвения в пиве и водке...

- А знаешь-ли, старый товарищ, - мне от души жаль тебя, - прозвучало более мягко, - из тебя могло бы выйти что-нибудь порядочное; ведь ты прекрасно сдал два экзамена.

- А на третьем провалился! Я никогда ничего не доводил до конца, это уж, брат, моя особенность. А теперь слишком поздно. Впрочем, я теперь больше уж не тот человек, который не решался показаться на улицу. С самой весны через мою грешную глотку не проходило ничего, кроме воды, молока и самых слабых напитков, и смело могу сказать, что с этой стороны я стал почти нормальным человеком. Вначале не легко было бороться с верблюжьим желудком, требовавшим для утоления жажды целых литров! Раз привил к своему организму эту дрянь, то впустил к себе в кровь самого сатану... Ну, а потом мне пришло в голову заняться фотографией, нарочно для того, чтобы попадать в такия места, где сатане нечего было предложить, кроме молока, холодной воды да снега, который таял в его пылающей глотке. Благодаря этому, во мне проснулся и воспрянул человек... А затем, понимаешь-ли, в Америку, где тоже будем утолять жажду холодной водицей... О, стакан такой прозрачной, кристальной воды...

Хоть бы, например, то, что твои ближние - пузыри и т. п., тогда как ты сам...

- Гм... что правда, то правда. А только нужно немножко и пузырей - чтобы поплавать на них... для развлечения, вместо прежних забав, сданных в архив... которых искал в стакане. Это, так сказать, проявление одной и той же идеи в высшей форме и, в качестве таковой, она относится к высшему порядку вещей.

- Ты опять за остроты! Уверяю тебя, что от них воняет. Но вот оно что, - теперь я знаю, в чем суть: в этом дьяволе сатирического остроумия и в отсутствии у тебя непосредственной веры - причина твоего пьянства и всего остального. Если бы, Матиас, при твоих дарованиях тобой овладела какая-нибудь идея, твоя жизнь устроилась бы за тысячу миль от кабака.

- Положим... ну, а моя натура? Удивляюсь, как это я до сих пор не натворил чего похуже! Но нужно иметь уж очень заржавевшую совесть, чтобы закрыть глаза на все доводы против...

Но Вангенстен уже не слушал: его внимание привлекла молодая особа, которая несколько раз показывалась у медных перил лестницы, с недоумением озираясь вокруг себя.

- Мы, кажется, земляки? - поклонилась она несколько смущенно. - Я не могу разобраться, где жилые помещения на этой громадине. Здесь так легко заблудиться, - добавила она, как бы извиняясь. - Как пройти в отдельную каюту доктора Ангелль - сюда вот или вниз по лестнице?

Вангенстен приподнял шляпу и слегка провел рукою по волнам черных волос. Окинув незнакомку беглым взглядом, он сказал с отеческим соболезнованием:

- Господи, ну вы-то, прелестный цветок, зачем едете в Америку?

- Наш известный земляк Вангенстен всегда с цветами красноречия на устах, m-lle, - представил его Виг, - а я - фотограф Матиас Виг, во всем его ничтожестве.

- M-lle Морланд, - назвала она себя, - немножко музыкантша, еду в Америку, чтобы заняться уроками музыки. И... и... - прибавила она с запинкой, - взялась отвезти туда одного ребенка к его матери. Ах, малютка должно быть сидит теперь в страхе между чужими, - добавила она взволнованно. - Мне надо было подняться, чтобы сказать несколько слов буфетчику. Если бы мне не досталась каюта рядом с каютой доктора Ангелль, я не знаю, чтобы мне и делать тогда. Так мне сюда?

- Нет, нет, как раз в противоположную сторону, - пояснил Вангенстен словами и жестом, перейдя вдруг на повелительный тон. - Идите через палубу. No 45-й с другой стороны. Я провожу вас...

- Надо помочь! - прибавил он несколько покровительственно, и Виг услыхал, как Вангенстен говорил молодой особе:

- Погубленная жизнь... пропащий человек этот Виг!.. знаю его со школьной скамьи...

"Р" в слове "пропащий" отчетливо загремело по его крепким, здоровым зубам.

- "Прропащий!" Точно телега прокатилась по мостовой... - пробурчал фотограф, - вот у него так даже зубы никогда не болели...

Над необъятной гладью моря мало-по-малу замелькали красные, зеленые и желтые огоньки, словно блестящия, огненные мухи.

Пароход шел по фарватеру, где сновали сотни маленьких и больших судов, направляясь в Европу и из Европы и захватывая в Кингстоуне последнюю почту. Мерцающий свет маяка выделялся яснее и яснее среди все сгущавшихся сумерек; на горизонте догорала красная полоса зари, как бы разорванная на клочки облаками.

На палубе все прибавлялось число фигур в дорожных костюмах. Оне или прогуливались взад и вперед, или выискивали себе местечко, прикрытое от ветра, где можно бы было постоять и поболтать...

Отдельные слова и обрывки фраз доносились и замирали, уносимые ветром.

Приближалось время обеда.

и поправляли его свободной рукой.

В одной из кают молодая девушка стояла у раскрытых чемоданов, готовясь накинуть на себя платье. Родители торопили ее через стену соседней каюты.

Она вздрогнула и вскрикнула, когда кто-то вдруг дернул за ручку двери и в каюту просунулось взволнованное смуглое мужское лицо.

- Не ошибся-ли я? Это моя каюта? - спросил он растерянно.

- Нет, не ваша! - резко крикнула она и захлопнула дверь.

Электрический свет, вспыхнув, залил всю столовую, и раздался давно желанный звонок к обеду. В столовую потянулась вереница мужчин и дам в выходных и дорожных, шерстяных и шуршащих шелковых платьях; к этому течению присоединились притоки из дамской комнаты, музыкального зала, читальни и библиотеки.

Заиграла музыка. Электрическия лампочки отражались в роскошных зеркальных стенах и ярко освещали длинные столы, заставленные серебром на ослепительно белых скатертях, тонувшим в массе роскошных свежих цветов ради торжественного, первого дня плавания.

После несколько шумной сцены, когда назначали места каждому из присутствующих и пока все усаживались, наступила своеобразная тишина, которую не могла заполнить никакая музыка.

Во время закуски делали смотр своим соседям и решали, где бы им было приятнее и удобнее сидеть.

Молодая особа, которую пассажир, раскрыв двери, застал полуодетой, чувствовала себя не по себе; ее кидало то в жар, то в холод: тот смуглолицый господин оказался наискосок против нея и её родителей.

Он, очевидно, узнал ее, так как поглядывал, ухмыляясь; ему было, должно быть, весело...

Она отвертывалась и усердно болтала с матерью.

Всеобщее внимание сосредоточивалось на знаменитом пианисте Янко. О нем перешептывались и узнавали, как по безпроволочному телеграфу.

Он и знаменитая певица, по крайней мере, в былые дни - для настоящого она немножко устарела, - занимали почетные места рядом с капитаном.

После супа и рыбы всем уже стали известны главные подробности: они намеревались сделать турнэ по Америке: импрессарио и остальные участники ожидают их в Нью-Иорке, где они должны выступить перед публикой сейчас же по приезде, затем будут концертировать в Бостоне, Чикого и Сан-Франциско.

Немного погодя, начали перекидываться взглядами насчет того, - настоящие или поддельные брилианты на певице.

Наконец, публика заинтересовалась и материальной стороной обеда...

Слуги обносили кушанья, вилки работали, ножи постукивали о тарелки и в воздухе стоял гул из смеси разных языков. После целого ряда блюд, делавших честь буфетчику, подали дессерт. Под влиянием хорошого самочувствия начали знакомиться друг с другом и заговаривать с соседями.

Пароход подъезжал к Кингстоуну, где он должен был захватить последнюю почту из Европы, и обед продолжался среди приятного сознания, что въезжали в более спокойный фарватер, - обстоятельство, развязавшее языки и сделавшее обеденный разговор более оживленным.

Как раз в тот момент, когда свисток дал знать, что пароход подходит к Кингстоуну, все, как по уговору встали из-за стола и вышли на палубу, - сказать последнее прости Европе.

Вдруг вышла какая-то остановка. Один из только что приехавших требовал свой багаж. Должно быть, его позабыли на берегу...

Несчастный путешественник, в длинном, наглухо застегнутом сюртуке и в шляпе с широкими полями, по всей вероятности, пастор, в конце концов, поднялся на пароход без багажа, с одним плэдом, перекинутым на руке.

Сопровождаемый всеобщим сочувствием, он спустился в каюты второго класса.

Когда баркас стал отчаливать, какой-то молодой человек окрикнул его и быстро вскочил на борт. Ухватившись за один из канатов, он подался вперед верхней частью тела, метко прицелился и кинул на палубу баркаса запоздавшее письмо.

- Моя первая корреспонденция с этой линии! - крикнул он со смехом дежурному офицеру.

Он остался в таком положении еще несколько секунд, и им нельзя было не залюбоваться: необыкновенно красивая, стройная фигура в мягкой куртке изящно выделялась при освещении на фоне вечерняго неба.

Когда он легко, эластично спрыгнул с борта на палубу, послышалось восклицание изумления из уст одной молоденькой особы, и в то же время пожилые господин и дама, очевидно её родители, поспешно направились к нему.

- Инженер Борг... Господин Кетиль Борг... какими судьбами? И вы в Америку? - посыпалось на ломаном норвежском языке.

Сиявшия лица свидетельствовали о крепких узах, связывавших молодых людей, и, очевидно, им нужно было подольше побыть друг с другом, чтобы дать улечься радостному волнению.

Старый господин нетерпеливым жестом приглашал их следовать за собой. Кетиль Борг предложил руку пожилой даме и повел ее к указанному месту.

Молодая особа стремительно отдернула отца в сторону и дала пройти им вперед.

Она слегка прихрамывала.

- Ай да Кетил Борг! - пропустил сквозь зубы фотограф Виг, когда они проходили мимо него. - Сумел уловить момент лучше любого фотографа. Ужь наверно эта чахлая дочка, которую они таскают каждое лето из Америки в Норвегию, - кубышка с золотом.

Пароход продолжал свои путь.

Вот он снова в открытом море, по-прежнему разрезая легкую зыбь, встряхиваемый время от времени под страшным давлением машин.

От Кингстоуна оставалась лишь узкая светлая полоска на горизонте.

Некоторую сенсацию произвела новость, что на пароходе прибавилась еще одна знаменитость музыкального мира - известный скрипач Белье Хавсланд.

Так и он тоже собирается делать турнэ по Америке! Известно ли ему, что на пароходе находится его конкуррент?

Все сгорали от любопытства посмотреть, как-то обе знаменитости сойдутся. А, должно быть, передернет Янко при этом неприятном известии...

Залы и курилки были переполнены; закутанные в плэды фигуры отдыхали после обеда на стульях или скамейках, другие прохаживались по палубе.

Некоторые из мужчин разгуливали по верхней площадке, дремля на ходу, или стояли молча, глядя на море.

Красивая, изящная фигура Кетиля Борг виднелась у кормы, около танцовального зала, в оживленной беседе с семьей американцев Рокланд. Они вспоминали разные подробности этого лета, в которое познакомились с инженером в горах Норвегии...

Фотограф Виг лежал на диване в курилке второго класса с трубкой в зубах. Спать еще рано... Ночь покажется слишком длинной...

Вдруг его внимание было отвлечено. Это уж третий раз сегодня какой-то долговязый коричневый дурень останавливается и уставляется на него...

Виг немного отвернулся и принялся попыхивать трубкой. смотря с философским видом в потолок.

Когда он и Вангенстен беседовали давеча, этот франт остановился таким же образом, выпуча глаза, и прислушивался к их разговору, после чего опять неуклюже зашагал по палубе. Когда немного позже Виг просматривал фотографические снимки, бывшие в его ручном чемоданчике, он снова долго стоял, не отрывая от него своего разсеянного взгляда.

И вот он опять в дверях каюты, - повидимому следит за кольцами дыма, которые пускал Виг.

Будь это прошлой зимой, Виг испугался бы, что это начало белой горячки.

- Спокойной ночи! - отрезал вдруг Виг по английски, когда ему показалось, что незнакомец хочет уйти.

- Спокойной ночи... - послышался ответ на том же языке. - Разве вы собираетесь спать? А я нет.

Он поклонился с грустью в лице и ушел.

Фотограф приподнялся и посмотрел ему вслед. Когда этот странный господин в своем коричневом пальто тяжелой походкой поплелся к лестнице, ведущей на верхнюю палубу, он напомнил ему собою потревоженного клопа...

Доктор Ангелль и его жена быстрыми шагами поднялись на палубу, чем-то взволнованные.

- Дорогая Арна, - говорил он, - не будь пристрастна и слепа. Право было на стороне чужого мальчика. Он положил свою игрушку в угол дивана и это был его "Ванька-встанька", а Исак присвоил себе. Это Исак завел ссору

- Фу, как торжественно звучит это "право"... Обыкновенно собственные дети всегда правы!

- Да... собственные дети... гм!

- Мальчик вцепился в волосы Исаку, так что тот громко расплакался; ему хотелось играть в конюшню, быть лошадью, как он объяснил.

- Мне показалось, что они дрались из-за того, кому быть барином, кому - лошадью.

Доктор и его жена присели к борту и устремили взор в непроницаемый мрак.

- Знаешь-ли, Арна, - продолжал он вслух свои мысли, - есть одно выражение: jacta est alea, иными словами - жребий брошен. Цезарь произнес эти слова, когда решил перейти Рубикон и завоевать Рим. И вот теперь, когда мы порвали со спокойным, насиженным гнездом, по крайней мере, на несколько лет, чтобы "добиться чего нибудь", может быть, завоевать себе имя в научном мире,то... то, пожалуй, интересно взглянуть на ту часть света, которую мы покидаем. Представим себе, что Кингстоун - вон там, вдали - тот город, из которого мы с тобой выехали. Между ними и в самом деле мало разницы, кроме языка и т. п. А самая жизнь, вероятно, точь в точь как та, среди которой я жил, когда бродил по улицам с кучей чужих болезней и тайн на плечах и где я угадывал истину под покровом лжи...

Его тон перешел в резкий.

- О как много такой город вмещает в своих темных складах такого, чего он не выставит за зеркальное стекло...

- А тебе хотелось бы, чтобы мы были прозрачными...

- Да, и чтобы можно было читать в сердцах друг друга, - добавил он глухо.

- Но, Ион, - перебила она шутливо, - тогда нельзя бы было играть ни в прятки, ни в фанты, и любовь лишилась бы своего ореола таинственности. Тогда на свете не было бы никаких романов...

Доктор быстро поднялся и почти оттолкнул ее от себя, точно она дотронулась до его скрытой раны.

- О нет, самых сокровенных вопросов никогда не выдать... - как бы вырвалось у него.

- А знаешь-ли, какое у меня странное впечатление от этого плавания, - шепнула она нежно, - будто ты переносишь меня чрез Ниагару, особенно - когда закрою глаза.

Он приподнял ее и страстно прижал к сердцу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Волшебное электрическое освещение среди вечерняго сумрака, - когда из каждого окошечка вырывались снопы лучей, - не разсыпало больше золотых блесток по морской глади. Черная ночь спустилась на необъятное море и захватила корабль в свои мощные объятия...

Время от времени из-за облаков проглядывала звездочка и снова исчезала.

Тусклое освещение на палубе и в корридорах, где в одиночку прошмыгивали тени, накладывало на все отпечаток ночи, затишья.

За гладкими белыми стенами зала находились каюты с убавленным светом. В них, за дверьми с элегантными красивыми ручками, уже лежали в постелях и спали.

Ни звука, кроме шума воды кругом и шума от дыхания.

Изредка раздастся окрик команды, еще более подчеркивая тишину.

О чем он думает, если он вообще думает? Или что чувствует?

Он напоминает собою пчелу, которая ничего не знает, кроме своего улья и своей работы.

И приходит-ли в голову рулевому, хотя вскользь, хотя бы мимолетная мысль о том, что у него под ногами тысяча триста жизней спящих людей, которых судно как бы убаюкивает в общей колыбели среди океана во мраке ночи!..

Он только странно, скептически ухмыляется. Он практик, и в него засела уверенность, что только то дело пойдет как следует, которое управляется привычкой; разсуждающие рулевые - самые опасные.

Вахтенный потягивался и зевал над головою этих 1300, которые продержат его на ногах еще часа два, и силился зажечь спичку, чиркая по штанине.

Судно то поднималось, то опускалось. Время от времени слышалось какое то пыхтение: это дым, невидимый во мраке, густыми клубами вырывался из трубы и поднимался к темному небу.

А внизу, в царстве сна, сновидения рисовали другой свод, под которым все помыслы спящих в более или менее туманных образах носились перед ними. Связывались обрывки пережитых комедий, трагедий и романов.

Каждый отдыхал во сне в своей собственной кровати, вне времени и пространства. Сотни небесных сводов за тесными пределами судна.

В числе спящих было не мало робких существ, которые отважились на это путешествие, не будучи до сих пор в состоянии сообразить, как это случилось, и сновидения уносили их к американским агентам, под давлением и красноречием которых они решились на этот шаг.