Свидания Маршала Принца де Линя с Ж. Ж. Руссо и Вольтером

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Свидания Маршала Принца де Линя с Ж. Ж. Руссо и Вольтером (старая орфография)

Приятная книга, которую предлагаем Публике, говорит Издатель в предисловии своем к письмам Принца де Линя, составлена из переписки и разных отдельных мыслей этого необыкновенного человека, который был в дружеской связи со многими славными людьми, и которого обществе почитаемо было приятнейшею забавою от многих знаменитых Монархов. Маршал Принце де Линь был истинно любезный человек, в томе смысле, в котором принимают это слово люди хорошого общества. Издатель мыслей его и писем сожалеет только о томе, что не может познакомить читателей с самим автором, который только от части, изобразил себя в своих сочинениях. В каждом из них находите приятность и остроту; но слоге Принца де Линя по большой части, естьли позволено так выразиться, есть слог разговора. Читая его надобно представлять себе прекрасную физиономию автора, его приятную живость, его простоту в обхождения, его непринужденную шутливость - тогда и самая небрежность его слога сделается для вас привлекательною. Все то, что несколько темно по правилам Синтаксиса, делается очень ясным в разговоре, где выражения дополняются взглядами, тоном голоса и теми безчисленными способами, в которых заключена сила и прелесть искуства говорить, способами, составляющими истинное превосходство его переде искуством писать.

Письма Принца де Линя писаны к Польскому Королю, которому рассказывает оне самым приятным образом о свиданий своем с Фридрихом Великим; к Екатерине II, к Императору Иосифу, ж Господину Сегюру, с которым автор разсуждаешь о Турецкой войне, к Гну де Колиньи, которому описывает он славное путешествие в Крым. Переведем из них несколько отрывков.

Услышав, что Ж. Ж. Руссо возвратился из своего изгнания, вздумал я заглянуть на его чердак. Всходя на лестницу, я еще не знал, что ему сказать и каким образом завести с ним разговоре; но привыкнув слушаться моего инстинкта, который всегда служил мне вернее нежели размышления, вошел я в горницу и притворился, будто ошибся дверью. - Что такое? спросил Жан-Жак. - "Извините, Государь мой, я искал Господина Руссо Тулузского!" - А я только Женевский. - "Женевский? знаю! Ведь вы, естьли неошибаюсь, занимаетесь собиранием траве? Так точно! вот и травники; какие огромные книги! оне признаться, гораздо лучше тех, которые написаны!" - Руссо почти улыбнулся, и начале показывать мне свои травы. Я совершенный невежда в Ботанике; но таял от удивления, разсматривая это собрание, для меня совсем незанимательное и сказать правду очень, очень посредственное. Через минуту он снова наделе на носе очки, принялся за работу и перестал много, заниматься; а я начале извинять себя перед ним в своей неосторожности; носил, чтобы оне указал мне, где найти Господина Руссо Тулузского; но опасаясь, чтобы оне в самом деде не исполнил моего требования и тем не кончил нашего разговора, прибавил я: "правду ли говорят, что вы очень искусны в списывании нот?" - Оне встал, вытащил из письменного столика нотную книгу, развернул ее: Смотрите, какая чистота! и начале говорить о трудности работы, о великом своем даровании - я вспомнил Сганареля, который хвастал своим талантом складывать дрова в беремя. Признаюсь, почтение, которым я был наполнен к этому человеку, сделало меня робким: я даже чувствовал трепет, отворяя дверь его комнаты. Оно-то, и не позволяло мне продолжать моего разговора, который мог бы показаться, ему подозрительным; мне хотелось только получить один пропускной билете для будущих моих посещений. Я продолжал: "скажите, Господине Руссо, для чего избрали вы такую механическую работу? может быть вы надеетесь ею несколько утушить пламень вашего воображения." - Ах, Государь мой! те упражнения в которых имел я предметом свою и общую пользу, были мне слишком вредны... - Он снял очки, бросил травники, и подошел ко мне с живостию, когда я ему сказал, что соглашаюсь почитать вместе с ним некоторые историческия и словесные науки вредными, для людей, неимеющих основательного разсудка. Оне начале осыпать меня доказательствами, входить в такия подробности, которым нет ничего подобного во всех его сочинениях, и разбирал мысли свои до самых малейших оттенков, с такою точностию, с такою определенностию, которые иногда терял в уединении, может быть от излишества в умственной работе. Оне несколько разе воскликнул: О люди! люди/ - Получив некоторое право ему противоречить, я осмелился сказать: "людей обвиняют такие же люди, которым весьма не трудно ошибаться во мнении!" - Это заставило его, на минуту задуматься. Я сказал, что совершенно был с ним согласен в мыслях, как делать и принимать благотворения, и в ьоме, что благодарность тяжкое бремя, естьли не можем ни уважать, ни любить своего благотворителя. Это было ему приятно. Но я прибавил: "можно зайти в другую крайность, сделаться неблагодарным." Оне вспыхнул, красноречивейшия уверения полились с языка его рекою; он замешал в них несколько софизмов, которые, без сомнения, навлек я на себя вопросом; что, естьли Господин Юм был совершенно невинен? - Знаете ли вы этого человека? спросил Руссо. - Я отвечал, что знаю; что я очень горячо спорил с ним на его щет, и заключил, что опасаясь быть несправедливыми всегда останавливаюсь в своих заключение их обе людях. - Неопрятная жена его или служанка прерывали иногда наш разговоре своими вопросами о белье, обеде и других такой же важности предметах. Он отвечал ей с милою кротостию; кусок сыру показался бы вам прелестным, естьли бы оне удостоил сказать об нем два слова. Я не заметил и тени недоверчивости в его обхождении со мною: правду сказать, я и не давал ему времени обратишь мысли на мое посещение. Наконец против воли моей надлежало с ним проститься; взглянув в почтительном молчании на сочинителя Новой Элоизы, я пошел в двери, и оставил этом чердаке, жилище мышей, святилище Гения. Он встал, проводил меня до самой лестницы, смотрел с любезным доброжелательством за мною в следе и не спросил моего имени. И нужно ли было спрашивать? - Имя мое не могло иметь для него той важности какую имели имена Тацита, Саллюстия, Плиния. Он позабыл бы об нем очень.скоро; но случай необыкновенный заставил меня опять с ним увидеться: я находился в обществе Принца Конти, где был Архиепископе Тулузский, Президенте Д'алитре, несколько других Прелатов и членов Парламента. Там я узнал, что эти два класса людей намерены были причинить безпокойство Жане-Жаку, и написал к нему письмо которое оне весьма не к стати дал прочесть и даже списать своим знакомым, и которое через несколько времени явилось напечатанным во всех публичных листах и газетах. Руссо по обыкновению своему удостоил меня включить в число мечтательных своих неприятелей, которые со всех сторон (как он думалх) разставляли ему сети: каково было безумство, поселившееся в голову этого великого человека, восхитительного и несносного. Но первое движение сердца его было всегда доброе: на другой же день по получении письма моею пришел оне меня благодаришь. Камердинере мой входит и сказывает: Жан-Жак Руссо! не смел верить ушам своим! отворяются двери, вижу Жан-Жака и не смею верить своим глазам. Людовике XIV конечно не был столько обрадован посольством из Сиама, как я посещением моего Женевского Философа. Описание, которое он сделал своим нещастиям, изображение вымышленных его врагов, картина заговора целой Европы против спокойствия и чести одного человека, все это могло бы вероятно быть тягостным моему сердцу, когда бы не очаровано было оно удивительным его красноречием. Я старался переменить, материю, и начал говорить о любимых его предметах - уединении и сельской жизни. Я спросил: как мог он, любя так страстно Природу, заключить себя в пыльном Париже? Любезный Софист осыпал меня восхитительными парадоксами, которыми старался доказать, что о свободе надлежит писать в тесной тюрьме, а восхищать других изображением Природы гораздо легче в мятель и трескучий морозе. Мы начали говорить о Швейцарии, и мне нетрудно было доказать ему (не давая однако чувствовать, что я того желал ), что Юлия и Сен Пре были выучены мною наизусть. Это удивило его и даже обрадовало. Он заметил, что Новая Элоиза была единственным из сочинений ею, которое мог я любить и читать, и что я поленился-бы заниматься глубокими умствованиями и тогда, когда бы имел расположение к глубокомыслию, Сказать правду, я сам не помню, чтобы когда-нибудь имел столько ума, как в продолжение сих двух разговоров с моим Женевским мизантропом. Когда оне сказал мне решительно, что будет ожидать в Париже приговоров Духовенства и Парламента, то я осмелился обнаружить мое мнение о способах его поддерживать свою славу. Чем более хотите скрываться, Господин Руссо - сказал я ему - тем боле себя выставляете; чем более стараетесь быть диким, тем связи ваши с гражданским обществом становятся теснее!" Глаза его сияли как звезды. Великий Гений выливался из взоров его струями света и распалял мою душу. Помню, что я "будьте щастливы, почтенный Руссо! будьте щастливы хотя против воли. Естьли не согласитесь жить в том храме, который построю вам в моем владении, где нет ни Парламента, ни Архиепископов, но где найдете вы лучших корове, лучшия поля и рощи; то оставайтесь во Франции. Естьли оставят вас здесь в покое, как я и надеюсь, то вы хорошо сделаете, когда продадите за хорошую цену свои сочинения, купите в близи Парижа небольшой и прекрасной домик, поселитесь в нем, и будете впускать к себе одних только избраннейших из почитателей вашего Гения: верьте мне, что в две недели перестанут думать, что вы живете на свете". - Я уверен, что это предложено было не по вкусу его, уверен, что оне не ужился бы и в Эрменонвиле, когда бы смерть не оставила его там на веки. Мы прощались с и яме добрыми друзьями. По крайней мере уходя от меня, оказал оне более нежели обыкновенно благодарности и чувства: оставшись один, я почувствовал в душе своей ту пустоту, которую обыкновенно находишь в ней после приятного сновидения.

Я жиле целые восемь дней у Вольтера, и во все это время старался позабыть последний уме свой, чтоб пользоваться как можно более умом моего хозяина, который, правду сказать, и не скупился. Я желал бы вспомнить все то, что видел и слышал - великое, смешное, милое, забавное, острое, восхитительное, странное; но признаюсь, это выше моей силы. Я смеялся как сумасшедший, приходил в восхищение, плакал, удивлялся, и всякую минуту был вне себя. Все в этом человеке, самые его проступки, и ложные знания, и пристрастия, и грубость вкуса в суждении обе изящных искуствах, и его капризы, и то чем он старался быть, и то,что был оне в самом деле, все казалось мне очаровательным, новым, прелестным, непредвиденным. Ему хотелось казаться глубокомысленным политиком, глубоким ученым, и он соглашался даже быть скучным. В это время предпочитал он всему конституцию Англии. Помню, что я ему сказал: не забудьте Господин Вольтере об Океане, который может быть есть главная подпора Английской конституции. Он посмотрел на меня пристально. "Океан? в самом деле? я буду обе этом много думать!" - Пришли сказать о приезде одного Женевца, которой надоедал ему смертельно - скорее, скорее дайте ему прием Троншеня (Лекарь Вольтеров)! это значило: скажите, что я болен. Женевец уехал. Что вы думаете о Женеве? спросил у меня Вольтере. Я знал, что он в это время ненавидел Женеву. - Несносный городе, отвечал я; хотя, признаться, думал противное. - В это время, занимался он скучной Церковной Истории Аббата Флёри. Это не История, сказал он мне, а сказка. Я никому не позволил бы называть себя добрым Христианином, кроме Боссюэта, Фенелона и им подобных! вот люди! - "Ах, Господине Вольтер, вы забываете о некоторых почтенных отцах, которым обязаны вы порядочным воспитанием." - И то правда! и он начал превозносить их до небес. К стате, спросил он, вы были в Венеции? Удалось ли вам видеть Прокуратора Прококуранте? - "Нет! право не знаю, кто это Прокуратор." - Он разсердился. Разве "не читали вы Кандида? Надобно знать, что он всегда по нескольку времени предпочитал одно какое-нибудь сочинение свое прочим; при мне была очередь Кандида "Виноват, виноват! я был в разсеянии, я думал в эту минуту о том, как меня удивили однажды Венерианские гондольеры, которые пели Тассов , как древние Рапсоды Гомерову Илиаду!" - Как это разскажите! - "В прекрасные летния ночи они собираются на большом канале и поют по очереди по нескольку стансов: где кончит один, там начинаешь другой. Не думаю. чтобы Парижские фиакры знали наизусть Генриаду умны, что умничают даже в самых заглавиях книге своих; на примере книга Об уме писана человеком, который сошел с ума. Прекрасная книга О духе законов превосходит ограниченное мое понятие. Персидския письма для меня вразумительнее: и вот что я называю хорошею книгою. - "Однако есть писатели, которых вы, кажется мне, уважаете". - Надобножь быть кому-нибудь! Например Даламбер, который, не имея воображения, называет себя геометром; Дидроте, который, наградив себя, Бог знает почему, пламенным воображением, надут и ужасный крикуне; Мармонтель, которого пиитика, между нами сказать, непонятна. Эти господа стали бы говорить, что я завистлив; при дворе почитают меня критиком и льстецоме; в городе слишком дерзким Философом, а в Академии неприятелем Философов; в Риме величают меня Анти Христом за то, что я не хочу целовать туфлей Его Святейшества; проповедником деспотизма в парламенте; худым патриотом за то, что я сказал несколько слов в похвалу Англичан; разорителем и благодетелем книгопродавцев; развратником за мою целомудренную Орлеанду, и притеснителем за то, что представили меня в виде самого дьявола. Мое знакомство с обоими сначала шло очень хорошо. Вместе с первым я пил шампанское за столом вашего батюшки, и вашего родственника, Герцога д'Аремберга, у которых он дремал за ужином; с последним я несколько времени кокетствовал; но это сущий медведь! И за то что я осмелился сказать, что Жан-Жак Руссо уговаривает человеческой роде ходишь на четвереньках, выгнали меня изо Женевы, где нет ни одной души, которая не проклинала бы этого сумазброда. Он смеялся от всего сердца всякой неожиданной глупости, и сам очень часто говорил смешной вздоре. Он едва не прыгал от удовольствия, когда я читал в слухе письмо Кавалера де Литта, который досадовал на него за худое исполнение коммисии о каких-то часах, и которого поедание начиналось так: Я вижу, Господин Вольтер, что в превеликая скотина и пр.

Он сказал мне однажды: весь свет уверен, что критика меня бесит. Это вздор! Например, читали ли вы эту эпиграмму (сочиненную Фридрихом II)? Не понимаю, каким образом этому человеку, который не знает правописания, могли войти в голову четыре стиха прекрасных и правильных:

Мне кажется, что у вас теперь с ним худо, сказал я; но признайтесь, что ваша ссора есть ссора любовников. - Он засмеялся. Он столько же любил слышать шутки, как и шутить сам. Кажется, что оне по временам ссорился с мертвыми, так же как и с живыми; иногда любил их больше, иногда меньше. При мне были в милости: Фенелон, Лафонтен и Мольер.

Ученых женщин (le Femmes savantes). Пойдемте в залу, без церемоний. Он сам играл Трисотина как не льзя хуже, но очень забавлялся своею ролею.

Я не слыхал от него ни одного слова против религии, и главного его неприятеля Фрерона. Я не люблю, говорил оне, людей, которые сами себе противоречат. Отвергать все вообще религии почитаю безумством. Например, какова кажется вам Исповедь Савойского священника в Эмиле нашего приятеля Жане-Жака? - Досада его на Женевского Философа была в то время во всей своей силе. Но в это же самое время, когда он называл его извергом, достойным ссылки, галеры, казни, кто-то ему сказал: не обманываюсь ли, Господин Вольтер? это Жан-Жак Руссо идет к вам на двор! - Он вскочил и воскликнул: где он, нещастный! ведите его сюда! мои объятия для него открыты: может быть его вытеснили из Нюшателя. Сыщите его! все, что имею, принадлежит ему.

Господине Констан просил у него, в моем присутствии, экземпляра Истории Петра Великого! "Вы с ума сошли! подите к Лакомбу, читайте его Историю! ему не давали ни медали, ни шубы."

дабы иметь право сказаться больным) - бросился в кабинет. Фабрикант последовал за ним, говоря: Господин Вольтер, погодите, я сын одной дамы, которой вы написали стихи. - "Боже мой! мне нельзя перечесть тех женщин, для которых я писал стихи! простите, Государь мой, ваш покорный слуга!" - Это Госпожа Фонтель-Мартель! - "Очень ее знаю! прекрасная и милая! желаю вам быть здоровым (и он готов был затворить за собою дверь кабинета)." - Скажите мне, Господин Вольтер, где научились вы так прекрасно убирать горницы? Не ужели вы сами построили этот Замок? - (Вольтер выставил голову из дверей) "Сам, Государь мой! кому же другому! какова кажется вам лестница!" - Я приехал в Швейцарию, чтобы увидеть Господина Галлера (Вольтер спрятал голову и притворил дверь). - Ах, Боже мой! какое огромное строение! какой прекрасный сад! - (Вольтере опять выставил голову) "Конечно прекрасный! я разбивал его, Государь мой, я. Садовнике мой великая скотина." - Поздравляю вас! Не правда ли, Государь мой, что этот Галлер великой человек? (Вольтере спрятал голову.) Но сколько времени, желаю знать, могла продолжаться постройка такого обширного дома? (Вольтер выставил голову.) Одним словом, они сыграли передо мною очень забавную комедию, и таких комедий видел я несколько. Вольтер смешил и восхищал меня своею вспыльчивостию, своими капризами, своим любезным, младенческим раскаянием. Иногда я видел перед собою писателя, иногда придворного времени Людовика XIV, иногда любезного, веселого, остроумного светского человека. Оне, был чрезвычайно смешон, когда играл ролю помещика: разговаривал с своими поселянами, как будто с посланниками Римскими или с Царями, осаждавшими Трою. - Надобно описать его одежду. В будни ходил он обыкновенно в башмаках, в серых чулках, в огромном камзоле, который доставал до колен, в обширном и длинном парике, на которой надевался маленькой, из черного бархата колпак. По Воскресеньям являлся он в прекрасном кафтане мордоре, в таком же исподнем платье и камзоле, который весь был выкладен богатым голуном, руки его до самых пальцов были закрыты широкими кружевными манжетами. В таком наряде кажешься почтеннее, говорил он мне, указывая на свои манжеты.

Вольтере был очень миле и добр в обращении с теми людьми, которые окружали его: шутил со всеми, и всех заставлял смеяться. Надобно было его видеть оживленного блестящим и пламенным своим воображением; он разсыпал вокруг себя остроумие и веселость.; всякой при нем находил себя и умным и острым. Живость его переливалась в других; оне с жадностию верил добру; все относил к тому, что мыслило и чем занимался в ту минуту; умел заставлять и мыслить и говорить тех, которые хотя немного были на то способны; спешил на помощь ко всякому нещастливцу; строил домы для бедных семействе, и был истинно добрый человек в собственном доме, добрый человек с своими людьми, добрый человек в своей деревне - добрый, и в то же время великий: соединение, без которого нет ни прямой великости, ни прямой доброты; ибо обширный Гений разпространяет и самое добродушие, а добродушие хранит чистоту и неиспорченность великого Гения.