Помешательство Торквато Тассо и Байрона

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Помешательство Торквато Тассо и Байрона (старая орфография)

Несмотря на значительное число доказательств, собранных мною в пользу невроза гения, "полу-ученые", которых я зову homines academici, все еще не признали себя побежденными; они не перестают возражать, что были гении, не страдавшие помешательством, истощают свои усилия, отрицая безумие гения даже в тех случаях, когда оно очевидно. Сколько страниц исписано, чтобы доказать, что Тассо не был душевно-больным и что обвинение в безумии, как и заточение певца "Освобожденного Иерусалима", - измышления его врагов. Между тем помешательство Тассо доказано с редкою убедительностью. Документальные данные слишком изобильны; оне обнаруживают, что одне и те-же бредовые идеи с большим или меньшим ожесточением мучили поэта от зрелого возраста до последних дней.

Не зная жизни Торквато. Тассо и вздумав судить о состоянии его разсудка по лучшим произведениям, в особенности по "Освобожденному Иерусалиму" и "Aminta", невозможно себе представить что творец их был помешанным в тесном смысле этого слова. Тем не менее мне редко приводилось наблюдать в приютах для душевно-больных столь типичное и полное проявление помешательства; доказано даже, что Торквато Тассо страдал не одною, а несколькими формами психического разстройства.

Во Франции, 26 лет от роду, Тассо занимал при кардинале д`Эсте столь почетный пост, что не только не имел основания завидовать кому-бы то ни было, но скорее сам мог внушать зависть своим быстрым возвышением. Поэт-же вообразил, что кардинал выказывает по отношению к нему скупость, вовсе не свойственную этому прелату. Позднее бред преследования овладевает им всецело; Тассо не доверяет своим лучшим друзьям, думает, что даже типографския опечатки в его книгах причинены умышленно с целью повредить его славе. В 1580 г. ему представилось, будто кардинал д`Эсте, оказывавший поэту лишь благодеяния, содействовал его заточению с целью принудить его отречься от христианской религии!.. В 1584 г. он писал, что все еще страдает от последствий отравленного напитка, который ему поднесли по приказанию или с разрешения герцога.

Тассо не мог понять, что здоровья ему не дано от природы, и приписывал свою болезненность то ненависти герцога, то вражде разных принцев, вельмож и рыцарей. Бредя повсюду происками врагов, кострами, кинжалами, отравою, преследуемый скорбными видениями и терзаемый подозрениями, будто его стараются отравить, злополучный поэт непрерывно менял местопребывание, переезжал из города в город, не переставая принимать противоядия. В последнем письме к Костантини, продиктованном за несколько дней до смерти, он говорит: "Теперь уже поздно жаловаться на упорно преследующее меня несчастие, - людская несправедливость восторжествовала, доведя меня до могилы нищим; но когда я думаю о славе, которую принесут этому веку мои сочинения, я сознаю, что не останусь без награды".

Параллельно с бредом преследования, по хорошо изследованному психологическому сочетанию, проявлялся бред величия; о последнем свидетельствуют письма Торквато Тассо к Скалабрино, Мори, Гонзого. Тассо желает лишь почестей и наслаждений, - домогается больше всего занять место среди знатных рыцарей. Неспособный к браку, из слабого ставший безсильным, он мечтал о высоком духовном сане. Воображение Тассо всегда увлечено мечтами о милостях, почестях и дарах императоров, королей и князей. Мечты эти были одною из причин, заставлявших поэта постоянно бежать от дворов и постоянно возвращаться. Солерти видит в них причину ссор Тассо с министрами и придворными. Таким-же образом объясняются триумфаторския тщеславные прогулки Торквато по Риму, в последние годы возбуждавшия соболезнование в присутствовавших.

У Торквато Тассо обнаруживаются также признаки ипохондрии. Письма его переполнены горькими сетованиями на упадок сил, желудочные разстройства, ослабление памяти, - тогда как диалоги, написанные в больнице Св. Анны, почти без помощи книг, свидетельствуют о весьма богатой эрудиции и обширной памяти. В 1585 г. Тассо приписывал несварение пищи некоторым кушаньям, съеденным им три года тому назад.

слышит ужасные голоса демонов. Галлюцинации его зачастую носят религиозный характер: в 42 года, в больнице Св. Анны, он увидел в бреду Пресвятую Деву в ослепительном сиянии, и по сторонам её, справа - Св. Бенедикта, слева - Св. Схоластику, облеченную в священные ризы.

Разсматривая психологическия свойства этих проявлений помешательства, мы видим, что все они обращены в сторону собственного л, "эгоцентричны". Куда-бы он ни отправился, везде все ополчаются на него, все должны заниматься им. Тассо неустанно домогается милостей, значительных или ничтожных, иногда даже смешных, и раздражается, когда ему отказывают. Самообольщение, будто великие мира интересуются им, его сочинениями и его совестью, все сильнее овладевало им и, при разладе с действительностью, доводило до настоящих припадков умоизступления. Бред его систематичен, внешния впечатления всегда истолковываются применительно к собственной личности; сознанием овладевает не случайное, изменяющееся изо дня в день анормальное представление, а неизменное и ясно выраженное, несмотря на свою сложную сущность, помешательство, глубоко укоренившееся в нем и не покинувшее его до самой смерти, хотя содержание бреда часто изменялось, соответственно среде и обстановке.

Тассо, несмотря на свое помешательство, всегда последователен, он поясняет всегда логично, хотя и без малейшого признака критического отношения, почему его преследуют и почему он считает себя достойным почестей. Одною из существенных особенностей его помешательства является стремление к постоянным обвинениям против других лиц: он все жалуется, что его преследуют, отравляют, возводят на него клеветы. Он дошел до того, что шептал на ухо инквизитору имена людей, которых считал еретиками. Говоря-же о собственных погрешностях, он, вопреки обыкновению меланхоликов, старается всегда оправдать или смягчить свою вину. Кроме того, бред Тассо отличался суеверным характером; он верит в магию и злых духов. Он убежден, что бедствия его причинены враждебными влияниями, бес крадет у него деньги, прячет ключи, раскрывает все ящики, шарит в них и приводит в безпорядок вещи. В некоторых сонетах Тассо ясно выражен страх, внушаемый ему демонами. Суеверие, на ряду с систематичностью и "эгоцентризмом" бреда Тассо, еще более подтверждает отсутствие в нем критического отношения к своим восприятиям. Все проявления душевной болезни его складываются в картину не меланхолии, а паранои.

При параное, как известно, явственнее всего бывает поражен мыслительный элемент, хотя патологическия изменения распространяются и на другия области. Так, сохранив, повидимому, любовь к отцу, Тассо, по мере развития болезни, стал охладевать в своих чувствах к сестре и друзьям. После многолетней разлуки с сестрой, поэт, желая проверить её любовь к себе, не задумался явиться к ней врасплох, выдать себя за другое лицо и сообщить ей столь ужасные известия о браге, что она лишилась чувств. При том-же в письмах Тассо нет недостатка в более или менее скрытых нареканиях на сестру.

Солерти основательно отмечает, что Тассо, столь щедрый на похвалы, никогда не выражал искренней скорби по случаю смерти своих высокопоставленных покровителей или дам, которых при жизни он воспевал столь усердно. Он редко питал любовь или признательность к лицам, которые его поддерживали; напротив, он не доверял вернейшим своим друзьям, подозревал, что они втайне враждебны ему. По мере того, как душевная болезнь переходила в хроническую, понижалась и степень чувствительности; в "Завоеванном Иерусалиме", написанном в последние годы жизни, он устранил из поэмы все проявления любви, составлявшия главную красоту "Освобожденного Иерусалима" и придававшия повествованию современный характер, и заменил их героическими и фантастическими эпизодами. Охлаждение привязанностей также говорит скорее в пользу параноического, чем меланхолического характера бредовых идей Тассо.

то-же самое можно сказать касательно "ситофобии", проявившейся в 1571 г. в Мантуе, в виде сильного припадка изступления. Тассо едва не умер тогда от истощения.

Импульсивные действия проявлялись с чрезвычайною силой: в 1571 г. Тассо пытался ударить слугу ножом. Его принуждены были заточить в монастырь и содержать, как безумного. В 1579 г., после продолжительных странствований по Верхней Италии, Тассо вернулся в Феррару; вообразив, будто во дворце Beiitivoglio выказывают недостаточное уважение к его заслугам, поэт разразился бранью против герцогской четы, принцев, придворных. В больнице св. Анны, куда его водворили, ему разрешали иногда выходить в сопровождении друзей и слуг; но поблажки эти оказывались опасными. Допущенный однажды ко двору, он подвергся припадку изступления, ужаснувшему герцогиню Лукрецию. Зачастую лицам, сопровождавшим его, приходилось прибегать к силе или к хитрости, чтобы увести поэта обратно в больницу; по прибытии-же туда злополучного Тассо вынуждены были связывать. В 1586 г. с ним произошел припадок, во время которого он неожиданно бросился на Костантини; последний писал затем, что с поэтом, когда он нездоров, следует, из предосторожности говорить через окошечко.

За несколько дней до смерти, 8 апреля 1595 г., Тассо испытал обычный приступ ожесточения бредовых идей: он бросил туфлю в голову врачу, запретил ему продолжать посещения и заставил своего слугу вылить лекарство, приготовленное для больного; позднее он помирился с доктором и обещал обезсмертить его в поэме.

Наличность наследственной формы помешательства, а не простого душевного разстройства, подтверждается и некоторыми признаками вырождения: выдающимися скулами, объемистым черепом, шишками на лбу, тонкими губами; к этим признакам присоединились и безусловно патологическия явления, - преждевременное облысение, заикание, обнаружившееся с детства, хроническая головная боль. В числу психических признаков, кроме галлюцинаций, о которых я упомянул, говоря о религиозном бреде, следует причислить еще безпечность, нерешительность и непостоянство, неотразимость влечений и побуждений (заставлявшую его с болезненной настойчивостью требовать милостей), безпримерную ненасытность - даже в искусстве, сжатый, тонкий и весьма изменчивый почерк. Некоторые из свойств болезни Тассо напоминают особенности эпилептиков, но до нас не дошло никаких документов, устанавливающих с достоверностью наличность падучей; нам известны, однако, следующия явления: раннее развитие гениальности и болезни, телесные признаки вырождения, гениальность родителей, метеорологическая чувствительность (наиболее ненормальные поступки совершались перед наступлением особенного зноя), преждевременное злоупотребление половыми наслаждениями, безпокойство и головокружение во время бреда, печальные и ужасающия галлюцинации зрения и слуха, мании величия и пессимизма, ипохондрия, усложненные религиозные верования, непостоянство, тщеславие, непредусмотрительность, непостоянство даже в проявлении поэтического дара, приступы тоски и ужаса, во время которых болевое ощущение словно поднимается к голове, чрезмерная восприимчивость, притупление расположения к близким, несознавание своей болезни, ослабление памяти, припадочная вспыльчивость, потребность в постоянных передвижениях, часто без всякой цели и интереса, внезапность и неотразимость для него самого некоторых решений, как, например, когда он покидает какую-либо местность, не взирая ни на чьи увещания.

Все эти явления заставляют нас отрешиться от предположения, будто недуг Тассо был приобретен или возник, вследствие умственного переутомления, душевных потрясений или болезней, произошедших в зрелом возрасте. Причины эти могли влиять лишь случайно. Мы в праве утверждать, что помешательство его было прирожденным, хотя не располагаем в достаточной степени полными сведениями о его семье. Нам известно только, что его дяди со стороны матери не обладали вполне нормальным нравственным чувством, так как без зазрения совести присвоили материнское приданое, составлявшее наследие поэта; кроме того, известно, что отец его был гениален и что имя Тассо давно уже прославилось возстановлением литературных памятников.

связаны между собою и развились на почве, по всей вероятности, эпилептического характера. Особенности патологического душевного разстройства, как обыкновенно случается в жизни, постоянно вовлекали знаменитого поэта в столкновения с окружающею средой. Столкновения эти причиняли ему продолжительные и жестокия огорчения; но болезнь, угнетавшая его умственные способности, не была меланхолией. У Тассо, как у многих других гениальных людей, душа была не подавлена, хотя поражена глубоким недугом.

Чтобы убедиться, насколько был безумен Байрон, достаточно изучить прекрасное сочинение Jeaffreson'а "The real Lord Byron" (Tanchnitz edition). Касательно его предков известно, что душевно-больные и эксцентрики были, как в прямой, так и в побочных линиях его родства. Прадед поэта, В. Байрон, был женат на Frances Berkeley, происходившей из семьи, которая отличалась импотентностью и импульсивностью. От брака сестры Frauces, Варвары, с I. Cornwall родилась дочь, София, вышедшая замуж за своего двоюродного брата, адмирала В. Байрона, сына другой сестры. Врат адмирала, У-ый лорд Байрон, совмещал необузданность семьи Berkeley с характером столь строптивым и неуживчивым, что его прозвали "mad or wicked lord". Адмирал, повидимому, был лучше своего брата, но брак его с девушкой из семьи Berkeley осложнился, помимо импульсивной наследственности, смешением родственной крови; неудивительно, что от такого супружеского союза произошел расточитель, - адмирал Джэк Байрон, отец поэта. Про него рассказывают, что он убил на дуэли своего друга и соседа Chatwortlda в комнате, слабо освещенной свечей и без свидетелей, - условия, придающия этой дуэли вид преступления. Весьма похожий на своего дядю Джэка Байрона, он заслужил своим коварством прозвище "mad Jack". Необузданный и развратный с детства, он соблазнил маркизу Carmarthen; он очень молодым женился на лэди Conyers. Позднее он вступил во второй брак с мисс Гордон, весьма богатой, но не внушавшей ему особенного расположения, особой. Промотав приданое своей жены до последняго пенса, он бросил ее вместе с сыном. После разрыва, у него хватило еще смелости написать жене, прося прислать гинею. Из ненависти к сыну, он разорил семью и незаконно передал часть родового имущества. Не установлено с полною точностью, что он покончил самоубийством; Байрон, однако, неоднократно рассказывал в Harrow, что его отец, которого он считал помешанным, сам прекратил свою жизнь.

Зловещему генеалогическому древу с отцовской стороны, вероятно, соответствовало и родство со стороны матери, хотя наши сведения не восходят далее двух поколений. Известно, что отец матери лорда Байрона был подвержен приступам меланхолии, в припадке которой повесился. Дочь его, Gordon Cathe, мать поэта, была столь не сдержанна, что в моменты гнева рвала на себе платье. Она доходила до такого изступления, что казалась безумною. Её этическое чувство, повидимому, также не было особенно возвышенным: она не стыдилась осмеивать хромоту своего сына и, как говорит Дизраэли, легко доходила до опьянения.

Генеалогия предков лорда Байрона изобилует самоубийцами, душевнобольными, утратившими нравственное чувство, необузданными и развратными, - эта галлерея лиц, в которой, по замечанию Рибо, сосредоточены все условия, исключающия гармонию характера и домашнее спокойствие: нет поэтому ничего удивительного в том, что первые симптомы плачевной психопатической наследственности проявились у Байрона в таком возрасте, когда внешния условия еще не успели-бы оказать воздействия. Уверяют, что лорд Байрон родился с природным сокращением Ахиллесовых сухожилий. Ахиллесово сухожилие правой стороны, - добавляет Jeafferson, оказалось обращенным внутрь и было сокращено до такой степени, что поэт никогда не мог поставить ноги, чтобы она вся соприкасалась с землей. Трудно решить, явилось-ли это сокращение Ахиллесова сухожилия результатом спинного паралича, ускользнувшого, как это иногда бывает, от внимания родителей, или-же было прирожденным. Первое предположение представляется более вероятным, если принять в соображение краткое описание уродливости ног Байрона, приводимое Erlawney {Wisleeh. - The insanity of genius. London, Ward ef Downey, 1893.}, который, побуждаемый любопытством, обнажил в гробу ноги поэта. "Обе конечности, - рассказывает он, - имели вид палицы, правая ступня была более искривлена и правая нога казалась короче". Вспомнив, что при параличе у детей одна из нижних конечностей обыкновенно подвергается большему искажению, чем другая, и что искривление ноги внутрь (pied équinvorus) само по себе весьма часто, мы склоняемся к признанию предположения о параличе довольно основательным.

Сопутствуя проявлениям телесного вырождения, злополучное наследие сказалось в душевной области у лорда Байрона уже в первые годы детства, в виде болезненной чувствительности. Десяти лет, в Абердине, посещая начальную школу, Байрон до такой степени влюбился в одну девочку, Мэри Досс, одаренную преждевременно развитыми голосом и формами, что проводил безсонные ночи; он любил гулять с ней, ласкать ее и, если его разлучали с ней, чувствовал себя глубоко огорченным. Позднее, двенадцати лет, во время каникул в Harrow, он влюбился в другую молодую девушку, Margaret Parker, которой, под именем Тирсы, посвятил много стихотворений. Едва вступив в юношеский возраст, 16-ти лет, он почувствовал страстное влечение к Mary Chatworth. Известие о свадьбе Мэри Досс поразило его до такой степени, что он упал почти в конвульсиях. "Моя мать, - рассказывает Байрон в своих автобиографических записках, - имела обыкновение посмеиваться над этим романом детства. Много времени спустя, - мне было тогда 16 лет, - она мне сказала однажды: "Ах, Байрон, я получила письмо от мисс Alhericombrie из Эдинбурга. Ваша бывшая возлюбленная, Мэри Досс, вышла замуж". Чтоже я ответил ей? Я, право, не в состоянии уяснить себе и дать отчет в чувствах, которые овладели мной тогда. Знаю только, что со мной произошли судороги, которые произвели такое впечатление на мою мать, что, когда я поправился, она избегала упоминать при мне об этом предмете, довольствуясь разговорами со своими подругами".

"Дружба, в миру являющаяся едва чувством, превращается в страсть за оградой монастыря", - афоризм этот, заимствованный у Мармонтеля, внесен Байроном в записную книжку по отъезде из Harrow. "Мои школьные друзья, - писал он в своем автобиографическом дневнике, - внушали мне глубокую страсть. Я не знаю, сохранилась-ли хотя одна из них до настоящого времени: для того, чтобы удостовериться в этом, мне нужно, чтобы кого-нибудь из них скосила смерть. Я знаю только, что страстная дружба к лорду Clark зародилась одною из первых и продолжалась дольше остальных; ее ослабило лишь разстояние. Каждый раз, когда в моем присутствии произносят имя Clark, сердце мое бьется сильнее, я замечаю это даже теперь, и пишу его ad infinitum".

Импульсивность, перешедшая к Байрону, как с отцовской, так и с материнской стороны, проявилась столь-же рано, как и остальные уклонения от нормальных чувствований. Сам поэт подтверждает это в одном из своих дневников: "Я ни в каком отношении нисколько не отличался от остальных детей, - кроме приступов гнева: тогда я превращался в сущого чорта. Однажды (во время одного из моих припадков молчаливого изступления) у меня вырвали нож, который я схватил с обеденного стола лэди Б. (я обедал всегда раньше) и приставил к моей груди; это было как раз перед смертью покойного лорда Байрона". Он, подобно своей матери, в моменты изступления рвал на себе одежду; эти гневные припадки повторялись столь часто, что сестра поэта дала ему прозвище "baby Byron".

Периоды отрочества и юношества проходили таким образом бурно, среди продолжительного напряжения чувствований; на заре молодости, в Trinity College, столь-же преждевременно проявляется наклонность к нравственному распутству. Страсть к игре захватывает его с такою силой, что поэт по целым ночам, до четырех часов утра, не может оторваться от азартной игры. "Я не обладал, - пишет он, - ни самообладанием, ни благоразумием, ни расчетом, я просто наслаждался развлечением, которое мне нравилось". Но, мало по малу, поэт от увлечения игрой перешел к потреблению крепких напитков; затем им овладела страсть к морфию и табаку. Из спиртных напитков он предпочитал brandy, пил лаудан огромными дозами. Подчиняясь обычной участи людей, отравляющихся опиумом, он не переставал всю жизнь поглощать наркотическия вещества. В 1821 г. он так уже втянулся в пагубную привычку, что писал к Муру: "Я могу принимать много даудана, не ощущая никаких последствий".

мисс Milbranche, но вскоре-же после свадьбы жена Байрона заметила резкую перемену в характере поэта. Всего три или четыре месяца тому назад он выказывал себя счастливым в её обществе, теперь-же стад постоянно оскорблять ее, хотя жена продолжала обращаться с ним чрезвычайно любовно. Цинизм Байрона доходил до того, что он с полною искренностью уверял жену, будто ненавидит ее со времени свадьбы, и, собственно, женился на ней лишь из ненависти и из жажды мщения.

У человека, подобно Байрону, воспитанного среди утонченного тщеславия английской аристократии, вполне естественно должно было возникнуть сильное желание иметь наследника своим богатствам; однако, он выражал это желание игрою слов столь вульгарных, что для слуха его жены они не могли не казаться обидными: "Juno Lucina, - восклицал он, - fac opera или, вернее, - opes!" А между тем, как замечает Jeafferson, - письма Байрона до и после свадьбы, все обстоятельства, при которых он последовал за своей женой, очевидное проявление гармонии их темпераментов во время первого периода супружеской жизни - безусловно доказывают, что он любил ее: немудрено, что даже у такого профана в медицине, как жена Байрона, возникло подозрение о тяжелом недуге, поразившем умственные способности её мужа. Она даже обратилась к врачам с шестнадцатью вопросами касательно психического состояния Байрона; вопросы остались не оглашенными (Nisbet). К несчастью, психиатрия той эпохи пребывала еще в слишком зачаточном состоянии, чтобы суждения врачей могли претендовать на серьезное значение. Кончилось тем, что поэта осмотрел аптекарь Лемоню, признавший разстройство умственных способностей несомненным; болезнь, но мнению аптекаря, была вызвана отчасти истощением сил, вследствие переутомления мозга, частью-же страданиями печени. Врач Вашие, с которым посоветывалась позднее лэди Байрон, также утверждал, что разсудок поэта поврежден. Более тонким знатоком человеческого духа, чем тогдашние врачи и аптекари, выказала себя любовница Байрона, лэди Каролина Ламб, считавшая поэта "безумным, злым и опасным для окружающих".

зная ни отдыха, ни покоя. В Швейцарии он возобновил прежнюю связь с Кларой Клермон, от которой имел дочь, умершую позднее в Баньякавалло. В Венеции он захворал, заразившись малярией; но преобладающим симптомом, повидимому, оказалось тяжелое нервное истощение, причиненное чрезвычайным возбуждением во время карнавала, в водоворот которого Байрон погрузился с необузданным неистовством. После карнавала в Венеции (1817), Байрон писал к Murry: "болезнь моя есть род легкой лихорадки, вызванной тем, что мой пастор и учитель Джексон называл: чрезмерно расходовать самого себя". Распутство поэта именно в Венеции достигло апогея и постепенно он спустился до самых низменных связей. Во всей истории литературы трудно подыскать что-либо столь низменное и столь удручающее нравственное чувство, как признания об удовольствии, которое доставляли Байрону разговоры с своей любовницей Марианной Легати; по словам Jeafferson'а, эти признания, исходя из уст самого заурядного праздношатая лондонских улиц, принудили-бы людей, уважающих себя, зажать свои уши. Некоторые из его выходок были весьма известны, о других-же знали лишь такия лица, как Флетчер и Гопнер, которые были поставлены в исключительную возможность вблизи присматриваться к распутству Байрона. Его гарем, расположенный на большом канале, где он принимал доступных женщин, стекавшихся из домов рабочих и крестьянских хат, содействовал распространению в Англии скандальной репутации поэта. Вино уже не удовлетворяло его; он так пристрастился к спиртным напиткам, что у него стали проявляться очевидные признаки опасного и хронического отравления алкоголем. Необузданность темперамента сказывалась с каждым днем явственнее; изменился даже голос, этот столь сладкозвучный прежде голос, что,--как замечает Jeaffreson, - дети останавливались, заслушавшись его. Почерк Байрона сделался до такой степени неразборчивым, что самые опытные наборщики не могли справиться с его рукописью.

Наконец, к усиливающемуся ожирению присоединились симптомы опасного разстройства деятельности желудка: кусок бисквита или хлеба причинял ему боли и корчи. Ничтожного повода было достаточно, чтобы довести его до вспышки грубого гнева; в это именно время, ослепленный неистовым безумием, он бросил на пол и разбил свои любимые часы. Байрон обрушился с почти маниакальным изступлением на офицера папской гвардии, продавшого ему дурную лошадь и вызвал его драться на пистолетах и шпагах.

"Mirra" Альфиери, с Байроном произошел припадок, который Jeafferson называет проявлением "истерии"; вряд-ли можно сомневаться, что это был припадок бедой горячки, delirium tremens.

В последнем и самом известном из своих романов, в связи с графинею Гамба-Гвиччиоли из Равенны, Байрон поступал совершенно так-же, как раньше; в решениях своих он не проявляет никакой твердости, придавая вместе с тем своим отношениям несколько вульгарный характер. До безумия влюбившись в графиню, поэт внес раздор в её супружескую жизнь; но едва прошло несколько времени, как он уже томится скукой и хочет вернуться в отечество. Нерешительность овладевает им; Hoppner основательно говорит, что колебание - последовать-ли за графиней в Равенну или возвратиться в Англию - могло разрешиться в зависимости от всякого пустяка, от потери полу-пенни. Байрон решился-таки последовать в Равенну. Однако, в дневнике его (1820 г.) замечено: "Графиня Т. Г. желает развестись с мужем, вопреки желанию тех, которые отговаривали ее и старались воспрепятствовать". Слова эти ясно свидетельствуют, что Тереза уже утратила влияние на поэта. Не прошло семи месяцев со времени издания постановления о разводе графини с её мужем, как Байрон стал раскаиваться, что вступил в эту связь, и начал выражать свое неудовольствие. Он жалуется в своем дневнике на её безумную затею судиться с мужем. А между тем, кто поверил-бы этому, прочитав письмо, написанное к графине незадолго до разрыва с ней? "Дорогая Тереза, я прочел эту книгу (Fragments des pensées de Corinne) в вашем саду, о любовь моя! Вы были в отсутствии, в противном случае я не мог-бы читать; это моя любимая книга, автор был одним из моих лучших друзей. Вы не поймете этих английских слов и другие также не поймут их; вот почему я не набросал их по-итальянски: но вы узнаете почерк писателя, любящого вас страстно, и угадаете, что, читая принадлежащую вам книгу, он мог думать лишь о любви. В этом слове, прекрасном на всех языках, - оно должно быть прекрасным и на вашем, мой ангел, - заключена вся моя жизнь в настоящем и навсегда. Я чувствую, что здесь существую, и боюсь жить где-либо в другом месте; решение зависит от вас, моя участь связана с вами, а вы - женщина 17-ти лет и уже два года, как вышли из монастыря. Я жаждал-бы всем сердцем, чтобы вы оставались здесь, или, по меньшей мере, - встретить вас не в узах брака. Но теперь все это слишком поздно, я вас люблю и вы мне отвечаете, по крайней мере, вы говорите и действуете так, как если-бы любили меня, во всяком случае это большое утешение. Но я люблю вас больше, чем когда-либо, и не могу перестать любить вас: вспоминайте иногда обо мне, когда Альпы и океан разлучат нас, чего не случится, если только вы сами не пожелаете этого".

В действительности неуравновешенность чувствований проявлялась еще во время первых двадцати-пяти лет жизни, когда алкоголизм еще не изменил темперамента Байрона; детство и ранняя молодость поэта отмечены необузданными и преждевременными страстями, вспыльчивостью, влюбчивостью, при чем новое увлечение никогда не заставляло безследно забыть предыдущее, глубокою восприимчивостью ко всяким чувственным ощущениям, склонностью к обморокам по самому ничтожному поводу. Восприимчивость и присущая ему в слабой степени способность сопротивления не только придавали его натуре женственные черты, но и делали его до такой степени непостоянным в проявлениях любви, что Jeaffreson не без основания утверждает, будто ни одна женщина не подчинила себе Байрона.

при оценке себя, никакой меры. Ревниво заботясь о внешности, он ужасался тучности и стыдился своей уродливой ноги. Он завидовал славе Шекспира и чувствовал себя униженным ею; он решился даже сказать лэди Блессингтон, что Шекспир обязан одною половиной своей популярности низкому происхождению, а другою половиной - разстоянию, отделяющему его от XIX века. Байрон доходил до того, что называл всех английских поэтов, за исключением, конечно, Попа и себя, сущими варварами!

проявились в поступках лишь позднее, во время, так сказать, второго периода жизни Байрона, начиная с двадцатилетняго возраста: личные и эстетическия пристрастия выразились тогда гораздо ярче. Ослабление воли, постепенная утрата всякого альтруистического чувства, забвение собственного достоинства, охлаждение к семье, постоянная безпричинная изменчивость настроений (он то оскорбляет жену, то на следующий-же день просит у нея прощение), - представляют картину явлений, развивающихся с большею или меньшею быстротой у алкоголиков и потребителей опиума. Болезненные явления достигают высшей степени во время пребывания Байрона в Венеции, когда страсть к спиртным напиткам вызвала симптомы опасного разстройства пищеварения, повреждение голосовых связок и такое дрожание рук, что почерк его стад совершенно неразборчивым. При этом, конечно, гениальная мощь мыслительных способностей и высокое развитие шли рука об руку с проявлениями извращенности; упуская из вида необходимость принимать в соображение эти два существенных этиологических момента, лица, интересовавшияся биографией Байрона, запутывались в более или менее странных предположениях, стараясь объясните, например, манию поэта клеветать на себя в пасквилях.

Байрон был способен лгать из ревности, досады или злобы, например, уверяя жену, что он никогда не любил её, а женился лишь из мести. Отношения его к окружающим никогда не отличались особенною искренностью, но, тем не менее, недостаток искренности был скорее кажущимся, чем действительным. Врожденная запальчивость, делавшая его слишком честным для составления карьеры посредством лицемерия, совмещалась с неустойчивостью в мыслях и чувствах, имевшею вид неискренности и вызывавшею соответствующия последствия. Подобный человек может изменить на час, лицемерить в течение одного дня, но не выдержит недели. Обладая таким характером, Байрон быстро переходил от любви к ненависти, от гнева к жалости, от суровости к сердечной благосклонности. По отношению к своей жене, он мгновенно переходил от великодушия к низменной и коварной вражде.

Ничем иным, кроме влияния хронического алкоголизма и эпилепсии, нельзя также объяснять некоторых столь ненормальных действий поэта, что на них принуждены были обратить внимание лица, приближенные к нему. В настроении его чередовались периоды то преувеличенной веселости, то продолжительной меланхолии, что нередко замечается у алкоголиков и эпилептиков. Jeaffreson рассказывает, что на пути из Генуи в Грецию поэт по временам проявлял веселость, напоминавшую мимолетные солнечные лучи в апрельских сумерках. Байрон легко впадал в отчаяние и малодушие романтической скорби. "Часто, во время путешествия из Генуи в Грецию, - писал Hamilton Browne полковнику Стэнгону, я наблюдал, как лорд Байрон, после самой шумной веселости, вдруг становился задумчивым; глаза его наполнялись слезами, вероятно, под влиянием какого-нибудь горестного воспоминания. В таких случаях, он обыкновенно вставал и удалялся в уединение своей каюты".

Повидимому, вполне основательна догадка, что следует приписать именно действию алкоголя припадок в виде приступа падучей, поразивший Байрона в Греции, однажды вечером, после резкого спора с сулиотами, во главе которых стад поэт. Флетчер в одном из писем утверждает, что припадок продолжался четверть часа. Байрон, лишившись на несколько мгновений сознания, воскликнул, придя в чувство: "Знайте меня, не думайте, что я боюсь смерти, я её не боюсь".

26 лет.

В обоих этих случаях мы имеем дело не со случайным душевным заболеванием, которое произошло в зрелом возрасте и может быть приписано воздействию житейских несчастий, излишеств или переутомления: помешательство Тассо и Байрона родилось на свет вместе с ними.