Из поэмы "Эвангелина"
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Из поэмы "Эвангелина"

ИЗЪ ПОЭМЫ "ЭВАНГЕЛИНА".

ВСТУПЛЕНІЕ.

Мы въ первобытномъ лесу.Шелестящiя сосны и ели.

Въ пышныхъ зелёныхъ плащахъ, съ бородами изъ свежаго моха,

Въ сумраке странно виднеясь, стоятъ какъ седые друиды

Съ грустнымъ пророчествомъ ихъ - стоятъ какъ седые арфисты,

Бороды свесивъ на грудь. Изъ скалистыхъ пещеръ океана

Ревъ безотрадный идётъ, отвечая стенанiямъ леса.

Мы въ первобытномъ лесу. Но куда же изъ этого места

Скрылись навеки сердца, что въ давно-промелькнувшiе годы

Прыгали, точно козлёнокъ, заслышавшiй звуки охоты?

Где безмятежный прiютъ поселянъ акадiйскихъ деревня

Съ длинною цепью домовъ подъ весёлой соломенной кровлей?

Где эти люди, чья жизнь протекала какъ реки лесныя -

Реки, что тенью земли омрачаются часто, по небо

Ясно въ себе отражаютъ? Увы! опустело на веки

Это весёлое место, далёко ушли поселяне.

Бедствiе ихъ разметало, какъ ветеръ въ осеннюю пору

Бедные листья хватая, кружитъ ихъ съ неистовой силой,

Только преданье осталось о миломъ, цветущемъ селеньи.

Вы, сохранившiе веру въ привязанность чистаго сердца,

Въ мужество женской любви, что надеется, борется, терпитъ,

Слушайте грустный разсказъ, повторяемый елями леса.

Слушайте повесть любви въ Акадiйскомъ счастливомъ селеньи!

1.

На Акадiйской земле, въ стороне отъ волненья и шума,

Средь плодоносной долины, лежало село небольшое.

Много широкихъ луговъ отъ него разстилалось къ востоку -

И оттого-то село называлось "Большими Лугами" -

Много овецъ густорунныхъ ходило по травке зеленой.

Трудъ поселялъ неустанный построилъ плотины и ими

Сдерживалъ быстрыя воды; по съ первой весною снимались

Эти преграды, радушно впуская прозрачныя волны

Въ гости къ зелёнымъ полянамъ. На югъ и на западъ тянулись

Съ льномъ и пшеницей поля, огороды, деревья съ плодами.

Къ северу - лесъ первобытный, а сзади, на горныхъ вершинахъ.

Жили морскiе туманы; смотрели они на долину.

Но изъ прiютовъ своихъ никогда на неё не сходили.

Тутъ-то стояла деревня, о коей хранится преданье.

Съ крышей изъ свежей соломы - и всё въ нихъ дышало довольствомъ.

Тихимъ и светлымъ покоемъ. Въ то время, какъ летнее солнце

Этотъ прiютъ безмятежный сiяньемъ своимъ золотило,

Жены и девушки, сидя за прялкой въ чепцахъ белоснежныхъ,

Въ кофточкахъ красныхъ, зелёныхъ и синихъ, заботливо пряли

Лёнъ золотой для станковъ, что за дверью стучали, мешая

Говоръ своихъ челночковъ то съ жужжанiемъ прялки, то съ песнью

Милыхъ работницъ. По улице шолъ, опираясь на палку,

Сельскiй почтенный священникъ - и дети игру прекращали,

Нежно цалуя у старца къ малюткамъ простёртую руку.

Шолъ онъ, какъ пастырь любимый - и женщины тоже вставали

И выходили на встречу съ почтительнымъ, добрымъ приветомъ.

Вотъ ужь и вечеръ. Съ работъ возвращаются все поселяне,

Солнце идётъ безмятежно на отдыхъ, и колоколъ церкви

Тихо зовётъ на молитву, струи синеватаго дыма,

Точно святой фимiамъ, подымаются вверхъ надъ домами

Изъ очаговъ, где живутъ и покой, и довольство, и счастье.

Такъ эти добрые люди семейно свой векъ проводили,

Бога и ближнихъ любя, ни боязни, ни злобы не зная;

Двери стояли открыты - открыты, какъ сердце хозяевъ.

Самый богатый былъ беденъ, беднейшiй ни въ чёмъ не нуждался.

Въ это счастливое время, немного въ сторонке отъ прочихъ,

Жилъ Бенедиктъ Бельфонтенъ, богатейшiй изъ фермеровъ местныхъ;

Въ доме была полновластной хозяйкою Эвангелина,

Дочь Бенедикта и гордость всего остального селенья.

Крепокъ и свежъ былъ старикъ, до седьмого десятка дожившiй -

Бодро стоялъ онъ, какъ дубъ, опушившiйся инеемъ снежнымъ;

Дочь расцветала на диво; семнадцатилетняя свежесть

Чудно сливалася въ ней съ красотой обаятельной; очи

Были чернее плодовъ у дороги растущаго тёрна,

Но изъ-подъ тёмныхъ ресницъ задушевно и кротко смотрели.

Ахъ, какъ пленяла она красотою, когда, разгоревшись,

Въ знойный полуденный часъ разносила жнецамъ утомлённымъ

Добраго пива ковши! Но ещё восхитительней было

Видеть, какъ въ праздничный день, на призы въ съ колокольни церковной,

Тихо красавица шла со своею молитвенной книгой,

Съ мотками въ нежныхъ рукахъ, въ голубомъ казакине, въ нормандскомъ

Беломъ чепце и въ серьгахъ, что во Францiи куплены были

Шли, какъ семейный клейнодъ, впродолженiе целаго века.

Но не земной красотой - красотою какой-то эфирной

Вся озарялась она въ те минуты, какъ исповедь кончивъ

И отпущенье греховъ получилъ отъ служителя церкви,

Съ яснымъ челомъ возвращалась подъ отчую кровлю - и всюду.

Где проходила она, проносились какъ будто такiе

Чудные звуки, какихъ на земле никогда не услышишь!

Домъ Венедикта быль срубленъ изъ крепкаго дуба; стоялъ онъ

На величавомъ холме, высоко надъ поверхностью моря.

Двери его осенялись ветвями большой сикоморы,

Свежимъ плющёмъ перевитой; подъ нею стояли скамейки,

Звавшiя гостя на отдыхъ; отъ двери спускалась тропинка -

Шла огородомъ она и терялась въ дугахъ плодоносныхъ.

Тутъ-же, въ тени сикоморы, стояли богатые ульи;

Дальше, на склоне холма, возвышался колодезь съ бадьёю,

Прочно обитой железомъ и густо поросшею мохомъ;

Къ северу, домъ защищая отъ бурь, помещались анбары

Вместе со скотнымъ дворомъ; тутъ стояли большiя телеги,

Древнiе плуги, цены и орудiя жатвы; и тутъ-же

Гордо индюкъ гоготалъ и петухъ сладострастно кудахталъ.

Свежаго сена копны наполняли амбары; закромы

Были съ душистымъ зерномъ, а вверху на соломенныхъ крышахъ

Рядъ голубятенъ стоялъ и любовное шло воркованье...

Такъ, на счастливой земле, почитая и Бога и ближнихъ,

Жилъ Бенедиктъ Бельфонтенъ со своею хозяйкою - дочкой.

Много людей молодыхъ, раскрывая молитвенникъ въ церкви,

Прежде чемъ въ книгу смотреть, на красавицу-деву смотрели

Съ чувствомъ святейшей любви - и считался высоко-блаженнымъ

Тронувшiй руку ея иль коснувшiйся края одежды,

Много искателей къ ней приходило - и робкой рукою

Въ двери стучались они, и, заслышавъ шаги несравненной,

Сами решить не могли, что стучало сильнее: ихъ сердце,

Иль молотокъ у дверей? А на празднике сельскомъ, по время

Пляски весёлой, они становились смелее и, руку

Девушки тихо сжимая, топтали ей долгiя речи -

Речи глубокой любви... Но одинъ изо всей молодёжи

Дорогъ былъ сердцу ея: кузнеца деревенскаго, Жака,

Сынъ молодой, Гаврiилъ. Ремесло кузнеца у народа

Вотъ оттого-то и Жакъ на селе человекомъ былъ первымъ:

Все уважали его и любили. Кузнецъ съ Бенедиктомъ

Тесную дружбу водилъ; отъ младенчества дети обоихъ

Вместе росли, какъ родные, и патеръ Лаврентiй, почтенный

Сельскiй священникъ, училъ ихъ церковнымъ молитвамъ и песнямъ

По одному и тому же учебнику. Кончивъ уроки,

Дети сейчасъ же бежали на кузницу стараго Жака;

Тутъ, становясь у дверей и глазёнки раскрывъ съ удивленьемъ,

Долго смотрели они, какъ онъ бралъ лошадиную ногу;

Точно игрушку какую, въ свой кожаный фартукъ, и плотно

Гвозди въ подкову вбивалъ, между-темъ, какъ колёсная шина,

Тутъ-же, какъ огненный змей, извивалась въ огне и шипела.

Часто въ осеннiя ночи, когда въ окружающемъ мраке,

Кузница вся представлялась какъ будто объятой пожаромъ,

Грелись они у огня и, смотря, какъ мехи раздувались,

Громко смеялись, когда погасали последнiя искры...

Часто, въ морозные дни, съ быстротою орловъ, на салазкахъ

Мчались малютки съ холма и скользили по гладкой поляне.

Часто влезали они на анбары и жадно смотрели

Ласточки съ берега моря приносятъ, чтобъ зрячими делать

Детокъ своихъ - и счастливцемъ считался нашедшiй тотъ камень!

Такъ проносились года, и минуло весёлое детство.

Юношей сталъ Гаврiилъ, съ благородной душою, съ красивымъ,

Умнымъ лицомъ; и она расцвела, развилася на диво,

Въ будущемъ мужу суля безмятежно-высокое счастье...

2.

Осень пришла. Холодней и длиннее уже, сделались ночи,

Въ знакъ Скорпiона пошло на покой отходящее солнце.

Птицъ перелётныхъ стада по свинцовому воздуху мчатся -

Мчатся изъ северныхъ странъ, съ береговъ безотрадно холодныхъ,

Въ жаркiй тропическiй край; загудели сентябрьскiе ветры.

Борятся съ ними въ лесу исполинскiе дубы и сосны.

Долгую, злую зиму предвещаетъ суровая осень.

Пчёлы, глубокимъ инстинктомъ прочуявъ лишенiе пищи,

До полна ульи свои наполняютъ; индiецъ-охотникъ

Слово даётъ, что зима безпощадно-холодная будетъ.

Ибо хвосты у лисицъ оказалися очень пушисты.

Такъ-то сентябрь начался. Но за этой суровой порою

Чудное время пришло: называютъ его поселяне

"Летомъ святыхъ". Разлился фантастическiй отблескъ какой-то

Въ воздухе свежемъ; луга и сады, и леса, точно снова

Выйдя изъ творческихъ рукъ, всею свежестью детства дышали;

Царствовалъ миръ надъ землёй, и тревожная грудь океана,

Точно уставъ, улеглась. Все немолчные звуки природы

Въ тихой гармоньи слились. Голоса шаловливыхъ малютокъ,

Крикъ петуха на дворе, воркотня голубей въ голубятне,

Хлопанье крыльевъ орла - всё торжественно было и кротко.

Кротко какъ шопотъ любви; величавое солнце на землю

Взоромъ приветнымъ смотрело сквозь тучки свои золотыя;

А въ первобытномъ лесу вековыя деревья, въ пурпурныхъ,

Жолтыхъ и рыжихъ одеждахъ, сверкая кристальной росою,

Высились, точно платаны въ то время, когда персiянинъ

Ихъ убираетъ въ брильянты и ярко-роскошныя ткани...

Вечеръ. Труды поселянъ безмятежнымъ покоемъ сменились.

Сумерки тихо сошли и вечерняя звездочка въ небе

Ярко зажглась. Стада возвращаются съ поля; раздули

Ноздри широко они и вдыхаютъ вечернюю свежесть.

Тихо идётъ впереди, съ колокольчикомъ звонкимъ на шее,

Евангелины коровка-красавица, гордо рисуясь

Важно, спокойно идётъ, сознавая какъ-будто, что люди

Любятъ и холятъ её... Вследъ за ней, съ пастуховъ-провожатымъ

Стадо блеющихъ овецъ возвращается съ берега моря -

Пастбищъ любимыхъ своихъ; а за ними большая собака

Шествуетъ важно. Гордясь благородною службой своею,

Полный величiя, пёсъ то туда, то сюда переходитъ,

Машетъ пушистымъ хвостомъ и отставшихъ овецъ погоняетъ.

Онъ - ихъ владыка, когда утомлённый пастухъ засыпаетъ,

Онъ - покровитель у нихъ и защитникъ въ то время, какъ волки

Воютъ въ ночной тишине, выходя изъ дремучаго леса...

Вотъ ужь и месяцъ взошолъ. Нагружонныя сеномъ телеги

Съ поля вернулись домой и наполнился запахомъ свежимъ

Воздухъ окрестный; резво, перекатисто ржутъ лошадёнки,

Гривы ихъ полны росы, на хребтахъ - деревянныя седла

Ярко-красиваго цвета, съ кистями изъ краснаго шолка;

Въ стойлахъ коровы межь-техъ терпеливо стоятъ, отдавая

Въ женскiя руки сосцы, и въ широкiя, звучныя вёдра

Ревъ и мычанье скота, и весёлые крики и хохотъ,

Шумно сливаясь въ одно, повторяются эхомъ далёкимъ.

Скоро замолкло село; творились со скрипомъ тяжолымъ

Двери анбаровъ, и всё въ тишину и покой погрузилось.

Въ комнате тёплой своей, у камина, на кресле дубовомъ,

Фермеръ покойно сиделъ, и смотрелъ онъ, какъ пламя боролось

Съ дымомъ, какъ-будто враги на пожарище города. Сзади

Тень самого старика, въ исполинскихъ размерахъ, ходила

Взадъ и вперёдъ по стене, то во мраке на мигъ исчезая,

То появляясь опять; а на спинке дубоваго кресла

Рожи, домашней резьбы, освещённыя пламенемъ яркимъ,

Скалили зубы; въ шкапу оловянная чистая утварь

Такъ отражала огонь, какъ щиты - лучезарное солнце.

Тихо сиделъ Бенедиктъ и мурлыкалъ старинныя песни -

Песни, что предки его распевали въ рождественскiй праздникъ

Въ рощахъ нормандскихъ своихъ и въ бургундскихъ садахъ виноградныхъ.

Дочь молодая его поместилась съ нимъ рядомъ и пряла

Лёнъ для станка, что стоялъ позади, ожидая работы...

Тихо. Лишь песнь старика, да жужжанiе прялки, да мерный

Вдругъ раздалися шаги, поднялася со стукомъ щеколда

И растворилася дверь. По гвоздямъ башмаковъ деревянныхъ

Жака узналъ Бенедиктъ; по бiенью отрадному сердца

Дочь угадала, кто былъ провожатымъ почтеннаго Жака.

"Здравствуй!" сказалъ Бенедиктъ. "Подвигайся поближе къ камину,

Другъ мой любезный, садись поскорей на обычное место:

Пусто оно безъ тебя. Вотъ на полке кисетъ твой и трубка -

Сядь и кури. На тебя съ наслажденьемъ великимъ любуюсь

Я въ те минуты, когда сквозь струи синеватыя трубки,

Доброе это лицо и приветно, и весело смотритъ -

Круглое, красное, ну, вотъ две капли воды точно месяцъ,

Съ неба глядящiй на насъ сквозь осеннюю дымку тумана."

Такъ онъ сказалъ - и кузнецъ, на обычное место усевшись,

Съ самодовольной улыбкой ему отвечаетъ: "Найдётся

Шутка всегда у тебя, Бенедиктъ мой любезнейшiй; веселъ

Ты постоянно, когда остальные томятся печальнымъ.

Мрачнымъ предчувствiемъ бедъ и опасность смертельную видятъ.

Вечно ты счастливъ; тебе позавидуетъ всякiй." Тутъ трубку

Дочь Бенедикта ему подала, на минуту прервавши

"Нынче нотъ пятый ужь день корабли англичанъ неподвижно

Въ гавани нашей стоятъ, обративши на нашу деревню

Пушки свои. Никому неизвестна причина прiезда

Этихъ незванныхъ гостей; но они приказали, чтобъ завтра

Въ церкви мы все собрались, где монаршая воля указомъ

Будетъ объявлена намъ. Растревожило это известье

Многихъ у насъ на селе - и беду неминучую чуютъ

Въ завтрашней сходке они." Бенедиктъ отвечаетъ на это:

"Можетъ-быть, эти суда не съ враждебной, а съ дружеской целью

Бросили якорь у насъ; отъ дождей или зноя, быть- можетъ,

Въ Англiи жатва плоха - и изъ нашихъ анбаровъ желаютъ

Пищей они запастись для скота своего и для детокъ."

"Ахъ!" отвечаетъ кузнецъ, покачавъ головой: "не такого

Мненья другiе у насъ!" - и, вздохнувъ тяжело, продолжаетъ:

"Да, Бо-Сежуръ, Луисбургъ, Поръ-Рояль сохраняются живо

Въ памяти ихъ - а теперь ужь не мало изъ нихъ поспешили

Скрыться въ лесу, где они ожидаютъ тревожно исхода

Завтрашней встречи, У насъ и оружiе всё отобрали.

Только оставивъ косу полевую, да молоть кузнечный."

"Ну", говоритъ Бенедиктъ съ беззаботно-весёлой улыбкой:

"Мы безъ оружья, среди густорунныхъ овецъ и цветущихъ

Нашихъ полей, прiютясь за плотинами мирными, право

Можемъ спокойнее жить, чемъ отцы и родители наши

Жили въ своихъ крепостяхъ, подъ стрельбой непрiятельскихъ пушекъ.

Нетъ, не страшись, ничего, мой любезнейшiй другъ - и сегодня

Пусть никакая печальте коснётся ни нашего сердца,

Ни моего очага, потому-что сегодня сошлись мы,

Нашихъ детей обручить. Для четы молодой ужъ готовы

Домъ и анбары и садъ; молодёжь деревенская славно,

Прочно построила всё, заготовила сена и столько

Разныхъ припасовъ съестныхъ, что по крайности на годъ достанетъ.

Скоро съ бумагой своей и съ чернильною склянкой прикатитъ

Старый нотарiусъ нашъ; неужли-же въ такую минуту

Счастiе нашихъ детей не заставитъ и насъ веселиться?"

Милая дочь старика, у окошка съ возлюбленнымъ стоя,

Руку сжимала его и зарделась стыдливымъ румянцемъ.

Слушая речи отца; и едва замолчалъ говорившiй,

Дверь отворяется вновь и почтенный нотарiусъ входитъ.

3.

Годы согнули его, какъ сгибаетъ весло рыболова

Жолтыя кудри его опускались какъ шолковый маисъ.

Лобъ былъ широкъ и открытъ; роговыя очки возседали

Важно на крупномъ носу и смотрели оттуда съ сознаньемъ

Мудрости высшей. Детей народилъ онъ два целыхъ десятка;

Больше чемъ сотня внучатъ у него на коленяхъ играли,

Боемъ карманныхъ часовъ съ изумленiемъ радостнымъ тешась.

Года четыре его продержали въ военное время

Въ старой французской тюрьме, какъ приверженца Англiи; вынесъ

Опытность онъ изъ нея и житейскую мудрость, но всё же

Ласковымъ, добрымъ, простымъ и младенчески-чистымъ остался.

Все уважали его и любили, особенно дети:

Тешилъ онъ сказками ихъ про волшебника сераго волка,

Милыхъ белянокъ-летиссъ *), подъ звериною кожей которыхъ

Кроются души детей, до крещенья умершихъ, и после

Въ комнаты добрыхъ детей по ночамъ невидимкой входящихъ.

Сказки онъ зналъ и про то, какъ ведётъ лошадей къ водопою

Добрый старикъ-домовой; какъ въ канунъ Рождества, точно люди,

Въ стойлахъ быки говорятъ; какъ наукъ въ скорлупе отъ ореха

Можетъ горячку прогнать - да и много мудрёнаго, много

Входитъ нотарiусъ, Жакъ подымается съ места, изъ трубки

Онъ выбиваетъ золу и, поднявъ мускулистую руку

"Дядя Лебланъ - говоритъ - деревенскiе толки ты слышишь;

Можетъ быть, новость и намъ сообщишь о прiезжихъ." На это

Скромно старикъ отвечалъ: "Деревенскiе толки я слышу,

Правда, не въ маломъ числе, но изъ розсказней этихъ признаться,

Вынесъ немного; о томъ, для чего англичане приплыли,

Знаю не больше другихъ; но почти убеждёнъ, что дурного

Замысла нету у нихъ; ведь живёмъ мы спокойно и мирно,

Что же имъ насъ притеснять?" Съ раздраженьемъ кузнецъ восклицаетъ:

"Чортъ побери! неужли-жь мы отыскивать станемъ повсюду:

Какъ, для чего, почему? Ежедневно мы видимъ неправду;

Сильные правы всегда." Но Лебланъ возражаетъ спокойно:

"Люди неправы, но Богъ справедливъ и невинное дело

Онъ защищаетъ всегда. У меня сохраняется живо

Въ памяти старый разсказъ, утешавшiй меня въ заключеньи,

Въ грустные дни моего пребыванья въ темнице французской."

Этимъ разсказомъ старикъ поучалъ постоянно соседей,

"Въ старые годы, въ одной - не припомню названья - столице,

Въ центре движенья ея, возвышалась большая колонна

Съ медной статуей Фемиды. Одною рукою богиня

Крепко держала весы, а другою на мечъ опиралась -

Символъ того, что въ стране справедливость и правда царили.

Въ чашечкахъ этихъ весовъ безпрепятственно птицы сказали

Гнезда свои и мечомъ, при сiянiи солнца сверкавшимъ,

Мало смущались оне. Но съ теченiемъ времени сильно

Пали законы страны: справедливость сменилась насильемъ,

Слабый и бедный страдалъ подъ железнымъ ярмомъ притесненья.

Какъ-то случилося разъ, что въ дворце у вельможи пропала

Нитка большихъ жемчуговъ; заподозрили въ краже сиротку,

Девушку, шившую тамъ въ услуженiи. Судьи решили -

Смертью воровку казнить - и безропотно бедный ребёнокъ

Встретилъ печальный конецъ у подножья статуи Фемиды.

Вдругъ, въ ту минуту, когда отлетелъ къ правосудному Богу

Духъ непорочный ея - разразилась надъ городомъ буря.

Бешено громъ налетелъ на статую богини, и вырвалъ

Съ трескомъ весы у нея и швырнулъ ихъ на землю. И что же

Въ чашке весовъ, а въ гнезде - ожерелье жемчужное было."

Кончилъ старикъ. Но кузнецъ ничего не ответилъ: сомненье

Ясно читалось въ лице, и стоялъ онъ какъ тотъ, кто желаетъ

Много сказать, но найти ни единаго слова не можетъ.

Дочь Бенедикта, межъ-темъ, засветила за столике лампу,

Кружку изъ жести взяла, и домашняго, тёмнаго пива,

Пива, что въ целой деревне за самое крепкое слыло.

Влила въ лей до краёвъ. Изъ кармана нотарiусъ вынулъ

Перья, бумаги свои и отчётливо, бодрой рукою.

Возрастъ четы записалъ, и число, и приданое - сколько

Фермеръ назначилъ овецъ и рогатой скотины. Въ порядке

Сделали всё - и печать на ноляхъ документа, какъ солнце,

Место своё заняла. И серебряной, звонкой монетой

Выдалъ тогда Бенедиктъ адвокату двойной гонораръ;

Старый нотарiусъ всталъ, жениха и невесту поздравилъ,

Кружку во здравiе ихъ осушилъ до конца и, отвесивъ

Съ важностью низкiй поклонъ, удалился. А все остальные

Долго сидели ещё у камина въ раздумьи. Невеста

Двумъ старикамъ, наконецъ, предложила шахматную доску -

Ловко-разсчитанный ходъ иль нечаянный промахъ встречая.

Весело двумъ старикамъ, а женихъ съ молодою невестой,

Подле окна, въ полутьме, о любви съ упоенiемъ шепчутъ,

Смотрятъ, какъ месяцъ встаётъ, освещая туманъ серебристый

Нивъ и широкихъ луговъ и покрытое сумракомъ море,

Какъ на небесныхъ лугахъ незабудочки ангеловъ, звезды,

Въ пышности нежной своей разцветаютъ одна за другою.

Вечеръ прошолъ. Вдалеке, на часахъ колокольни церковной,

Девять пробило; огни на селе постепенно погасли;

Значитъ, пора но домамъ. Распростившись приветливо, гости

Вышли - и скоро въ дому воцарилось безмолвiе. Долго

Въ сердце невесты слова: "до свиданiя!" сладко звучали.

Долго и чудно въ ушахъ раздавался возлюбленный голосъ.

Фермеръ заботливо сгрёбъ догоревшiе угли въ камине,

Всё осмотрелъ, и потомъ по дубовымъ ступенькамъ поднялся

Громкой походкой своей, а за нимъ - молодая невеста,

Пола касаясь едва, темноту освещая собою

Больше чемъ лампой своей. И вступила въ уютную спальню

Девушка. Тутъ надо всемъ безмятежная прелесть царила;

Въ прочныхъ, высокихъ шкапахъ полотно и работы изъ шерсти -

Всё рукоделье ея, домовитой хозяйки. Всё это

Мужу приданымъ она принесётъ, и приданое это

Будетъ дороже ему и домовъ, и овецъ густорунныхъ

Муку послужитъ оно доказательствомъ яснымъ искусства

Милой хозяйки-жены. Загасила красавица скоро

Лампу: въ окошко ея, освещая уютную спальню,

Кротко глядела луна, и проникло ея обаянье

Въ душу невесты - и грудъ трепетала, вздымалась, какъ море

Тихо трепещетъ, когда заблеститъ надъ поверхностью месяцъ.

Ахъ, какъ прелестна она, какъ пленительна въ эту минуту,

Стоя на гладкомъ полу белоснежными ножками! Верно

Ей и на умъ не пришло, что внизу, подъ деревьями сада,

Милый стоитъ, сторожа появленiя тени въ окошке!

Да, не пришло ей на умъ, но о нёмъ, о возлюбленномъ сердца,

Думаетъ только она, и порой, въ те минуты, какъ месяцъ

Скроется въ тучку и всё одевается въ сумерки, грустью

Сердце сжимается въ ней. Но опять разгоняются тучки -

Месяцъ; сiяя, плывётъ, а за нимъ, въ отдаленiи, следомъ

Шолъ за Агарью воследъ изъ шатра старика Авраама.

4.

Весело, ярко взошло надъ деревнею солнце. Красиво

Блещетъ заливъ голубой, отражая дрожащiя тени

Англiйскихъ гордыхъ судовъ. Ужь давно пробудилась деревня,

Шумно и сотнею рукъ постучалася жизнь трудовая

Въ дверь золотую зари. Черезъ несколько времени стали

Съ разныхъ окрестныхъ сторонъ, изъ соседнихъ дворовъ и местечекъ,

Въ платьяхъ воскресныхъ своихъ, поселяне стекаться. И шумно,

Весело смехъ молодой, пожеланiя добраго утра,

Говоръ и крики неслись, оглашая сiяющiй воздухъ.

Было ещё далеко до обеда, но всюду замолкнулъ

Шумный, заботливый трудъ; вся деревня кишила народомъ,

Группы весёлыхъ людей, беззаботно усевшись на солнце,

Шумно болтали; доме превратились въ гостинницы; каждый

Въ нихъ находилъ и приветъ, и радушiе: люди простые

Жили какъ братья и всё нераздельнымъ межь ними считаюсь.

Много народу везде; но въ дому Бенедикта прохода

Нетъ отъ весёлыхъ гостей. И не диво: ведь ихъ принимаетъ

Милая дочь старика, принимаетъ съ весёлой улыбкой,

Въ кубокъ, который она подаётъ белоснежной рукою!

Празднуетъ фермеръ-старикъ обрученье подъ небомъ открытымъ,

Въ свежей, душистой тени удручённыхъ плодами деревьевъ.

Тутъ и нотарiусъ нашъ, и почтенный священникъ, и рядомъ

Съ ними добрякъ Бенедиктъ и кузнецъ энергическiй; тутъ же,

Въ несколькихъ только шагахъ, поместился скрипачъ деревенскiй -

Первый въ селе весельчакъ и отчаянный щоголь; но белымъ,

Длиннымъ его волосамъ пробегаютъ причудливо тени

Листьевъ древесныхъ, когда раздеваются кудри по ветру;

Блещетъ лицо скрипача удалою весёлостью; быстро,

Резко скрипитъ старичокъ, и себе подпеваетъ, и тугъ же

Бьётъ для танцующихъ тактъ башмакомъ деревяннымъ. А пары

Весело, шумно, легко подъ деревьями сада кружася,

Часто на лугъ уносясь по широкой тропинке; пленяетъ

Всё - молодёжь, старики и ребята. Прекрасны и милы

Девушки все; но милей и прекраснее всехъ между ними

Дочь Бенедикта! Сошлись превосходные юноши - только

Все красотой и умомъ уступаютъ наследнику Жака!

Весело утро прошло. Вдругъ на башне церковной раздался

Звукъ барабана - и вотъ собрались поселяне толпою

Въ церкви приходской своей; а въ дворе, на церковномъ кладбище,

Женщины ждали; и тутъ, у могилъ собираясь, венками

Ихъ украшали изъ листьевъ, добытыхъ въ лесу первобытномъ.

Скоро пришли и солдаты, прiезжiе гости; на паперть

Гордо вступили они; непрiятно и громко раздался

Бой барабана. Но вотъ затворились тяжолыя двери

Мирнаго храма. Толпа молчаливо стоилъ, ожидая

Воли солдатъ. Я тогда на амвонъ командиръ выступаетъ,

Гордо онъ держитъ въ руке королевскiй указъ и такую

Речь говоритъ поселянамъ: "Сегодня, по воле монаршей,

Собраны вы. Государь удостоивалъ васъ постоянно

Добрымъ вниманьемъ; но какъ за его милосердье и ласку

Вы заплатили - ответъ поищите вы въ собственномъ сердце.

Мне тяжело исполнять порученье, которое, знаю,

Будетъ прискорбно для васъ; но монаршую волю я долженъ

Свято исполнить: въ казну отбираются ваши все земли,

Скотъ и доме, а затемъ выселяютъ самихъ васъ отсюда

Въ новыя земли. И тамъ да поможетъ вамъ Богъ оставаться

Съ этой минуты я всехъ арестую по воле монарха!"

Какъ средь палящей жары ослепительно светлаго утра,

Вдругъ налетаеть гроза, и убiйственный градъ побиваетъ

Хлебъ на поляхъ поселянъ, и на крышахъ избушекъ солому

Бешено рвётъ, и вокругъ темноту разливаетъ, и въ окна

Злобно стучитъ, и стаде заставляетъ реветь и метаться -

Такъ проникаетъ въ сердца роковое известье. Сначала

Ужасъ немой охватилъ поселянъ безмятежныхъ; но скоро

Гнева и горести крикъ прокатился по церкви - и шумно,

Бешено къ выходу все устремились. Напрасное бегство!

Двери закрыты - и вотъ раздаются хулы и проклятья

Въ доме молитвы святой. Изъ толпы выдвигается резко,

Выше ихъ всехъ головой, разъярённаго Жака фигура;

Кровью глаза налились, и неистово онъ восклицаетъ:

"Смерть иноземнымъ тиранамъ! мы имъ никогда не давали

Клятвы въ покорности! Смерть иноземнымъ солдатамъ, пришедшимъ

Грабить поля и дома!" И не скоро ещё прекратилъ бы

Возгласы эти кузнецъ, но ударъ одного изъ солдатовъ,

Прямо въ лицо, старика повалилъ беззащитнаго на полъ..

Вдругъ отворяется дверь алтаря - и почтенный священникъ,

Съ грустно-серьёзнымъ лицомъ на амвонъ выступаетъ. Единымъ

Строгимъ движеньемъ руки заставляетъ онъ смолкнуть все эти

Крики и вопли; затемъ обращается съ речью такою

Въ пастве послушной своей - и слова старика раздаются

Мерно, печально, какъ звонъ похоронный на башне церковной

После набата: "О, дети, что сделалось съ вами? какое

Бешенство васъ охватило? Полвека почти между вами

Прожилъ я, дети, уча, что не только словами - на деле

Ближнихъ должны вы любить; неужли же мой трудъ неустанный,

Бденье, молитвы мои, и лишенья, и просьбы - приносятъ

Только такiе плоды? Неужли вы такъ скоро забыли

Все поученья любви и прощенiя? Въ доме Владыки

Мира и кротости вы - и его оскверняете злобнымъ,

Дикимъ насилiемъ! Вотъ передъ вами распятье: Спаситель

Кротко взираетъ на васъ. Посмотрите, какимъ всепрощеньемъ

Полонъ тоскующiй взоръ! И послушайте, какъ безпрестанно!

Губы его повторяютъ молитву: "Отецъ Мой, прости имъ!"

Станемъ же, дети, и мы точно также молиться въ минуту

"Отецъ мой, прости имъ!"

Мало священникъ сказалъ, но слона увещанья глубоко

Въ души запали, и взрывъ возмутившейся злобы сменился

Вздохами тихой тоски и раскаянья чистаго; стали

Все на колени и все говорили: "Отецъ мой, прости имъ!"

Скоро и часъ поступалъ для служенья вечерняго. Свечи

Ярко зажглись; горячо и торжественно Богу молился

Старый священникъ, и все прихожане не только устами.

Но и сердцами ему отвечали; и "Ave Maria"

Пели, колени склонивъ, и на крыльяхъ священной молитвы

Души ихъ къ небу неслись, какъ Илья на своей колеснице.

Страшная весть между-темъ разнеслась по селенью - и, плача,

Изъ дома въ домъ пробегали и дети и женщины съ нею.

Долго у двери отца молодая невеста стояла,

Правой рукою глаза заслоняя отъ солнца; къ закату

Тихо спускалось оно, освещая таинственнымъ блескомъ

Улицы въ мирномъ селе, позолоту кидая на крыши

И на окошкахъ домовъ выводя арабески. Давно ужъ

Въ комнате фермера столъ белоснежною скатертью убранъ,

Белая булка на нёмъ и тарелка душистаго мёда;

Ждутъ Бенедикта. Давно приготовила кресло большое

Добрая дочь у стола - и стоитъ, ожидаетъ у двери.

Время идётъ и идётъ; удлиняются тени деревьевъ.

Вдоль по душистымъ лугамъ упадая. На сердце невесты

Тоже спускается тень; благовонье небесное льётся

Съ луга прекрасной души, и въ божественномъ тамъ аромате -

Кротость, и миръ, и любовь, и надежда, и грусть, и прощенье.

Вовсе забивъ о себе, отправляется девушка бодро

Вдоль но селу, и везде утешаетъ слонами и взглядомъ

Женщинъ, идущихъ домой съ безпредельнымъ отчаяньемъ въ сердце,

3а руку тихо ведя утомлённыхъ детей... Закатилось

Красное солнце совсемъ и въ нарахъ золотыхъ засверкало,

Точно пророкъ Моисей, нисходившiй съ вершины Синая;

Колоколъ тихо пробилъ, призывая къ покою - и смолкло

Всё на селе. Между-темъ, окружонная тьмою, у церкви

Дочь Бенедикта стоитъ. Ни малейшаго звука не слышно

Въ церкви; напрасно она то къ дверямъ, то къ окошкамъ подходитъ,

Слушаетъ, смотритъ и ждётъ; наконецъ, побеждённая скорбью,

Полной волненья, она "Гаврiилъ!" восклицаетъ; но тщетно

Мёртвыхъ людей, ни въ гробу, заключавшемъ живыхъ, не находитъ

Отклика скорбный призывъ... И идётъ, головою поникнувъ,

Бедная въ домикъ отца, опустелый и грустный... Погасло

Пламя давно въ очаге, ожидаетъ нетронутый ужинъ;

Пусто и мрачно везде и но комнатамъ точно проходитъ

Злыхъ привиденiй толпа. Съ молчаливымъ унынiемъ входитъ

Девушка въ спальню свою и среди гробового молчанья

Слышитъ, какъ дождикъ стучитъ но завядшимъ ветвямъ сикоморы.

Молнiя блещетъ кругомъ, и раскаты далёкаго грома

Ей возвещаютъ, что есть въ небесахъ милосердый Создатель.

Правящiй мiромъ. И тутъ вспоминаетъ она съ умиленьемъ

То, что нотарiусъ ей разсказалъ накануне о правомъ

Божьемъ суде - и покой съ упованiемъ светлымъ нисходитъ

Въ чистую душу, и сонъ безмятежно смежаетъ ресницы.

5.

Четверо сутокъ прошло, а на пятыя сутки, чуть только

Крикомъ весёлымъ петухъ разбудилъ деревенскихъ служанокъ,

Встали и все на селе. И. чрезъ несколько времени, въ мрачномъ,

Мёртвомъ молчанiи все акадiйскiя женщины тихо

Шли по лугамъ и полямъ, и везли на тяжолыхъ телегахъ

Взоры назадъ, чтобъ взглянуть на родимыя, милыя избы,

Прежде, чемъ скроется всё за лесными деревьями. Дети

Рядомъ бежали, шумя, погоняя быковъ и въ ручёнкахъ

Крепко сжимая куски переломанныхъ, старыхъ игрушекъ.

Къ устью Гаспро, наконецъ, дотянулись несчастныя жоны;

Тутъ, на морскомъ берегу, безпорядочной кучею стали

Сваливать вещи съ возовъ - и до самаго вечера лодки

Ихъ подвозили къ судамъ, и до самаго вечера длинный

Рядъ нагружонныхъ телегъ изъ деревни тянулся. Но стало

Солнце къ закату идти, и тогда въ отдаленьи, у церкви,

Громко забилъ барабанъ, отозвавшись далёко, далёко

Эхомъ зловещимъ своимъ... И стремительно жоны и дети

Кинулись къ церкви. И вотъ растворяются двери; выходитъ

Стража оттуда; за ней поселяне-затворники;бледны;

Сумрачны лица у нихъ, но въ сердцахъ терпеливая кротость.

Съ песнью святой на устахъ подвигаются бедные люди

Къ берегу моря, среди дочерей и супругъ неутешныхъ.

Такъ пилигримъ, вдалеке отъ родимаго милаго крова.

Съ ней забываетъ легко. Впереди молодёжь проходила;

Грустные ихъ голоса оглашали селенiе; пели

Хоромъ согласнымъ они: "О, святое Спасителя сердце!

Вечно струящiйся ключъ! О, наполни намъ души сегодня

Силою, верой въ тебя и безропотно-кроткимъ терпеньемъ!"

Вследъ молодымъ старики выступали и вторили дружно

Псалму святому; его повторяли и женщины. Солнце

Ярко светило съ небесъ, и съ торжественнымъ пеньемъ сливались

Въ чудно-таинственный хоръ голоса беззаботные птичекъ.

Дочь Бенедиката межъ-темъ на дороге стоитъ, ожидая;

Скорбь не сломила её, и исполнено твёрдостью сердце.

Ждётъ молчаливо она... Наконецъ приближаются... Видитъ

Бедная въ этой толпе жениха ненагляднаго: бледенъ.

Сумраченъ онъ - и тогда у нея выступаютъ невольно

Слёзы въ глазахъ, и къ нему подбегаетъ она, и хватаетъ

3а руки нежно и, къ нему на плечо головою

Тихо склонясь, говоритъ: "Гаврiилъ! ободрись, ненаглядный;

Какъ бы несчастiе намъ не грозило, но если мы крепко

Любимъ другъ друга - для насъ никакiя страданья не страшны!"

Старый отецъ проходилъ передъ нею. О, Боже, какъ сильно

Онъ изменился! Въ лице ни кровинки; и бледны, и жолты

Щёки, потухли глаза, и тяжело походка, какъ будто

Трудно нести старику отягчённое горестью сердце.

Вздрогнула бедная дочь; но тотчасъ же къ нему подбежала

Съ милой улыбкой своей и, понявъ, что слова утешенья

Будутъ безсильны, она обнимала его и ласкала,

Быстро шепча старику восхитительно-нежныя речи.

Вотъ ужь и устье Гаспро; началась переправа. Увозятъ

Лодки толпу за толпой на суда иноземныя; часто,

Въ общемъ смятенiи, жонъ отъ мужей отрываютъ; ребёнокъ

Видитъ, какъ мать у него уплываетъ, и, стоя у моря,

Съ горькимъ рыданiемъ къ ней простираетъ ручёнки, несчастный.

Жака и сына его разместили по случаю тоже

Въ разныхъ судахъ, и межъ-темъ, какъ они отплывали, невеста,

Съ страшною болью въ душе, старика Бенедикта обнявши,

Съ берега милому въ следъ посылала немое прощанье. .

Вотъ ужь и солнце зашло, а работа ещё вполовину

Въ быстромъ отливе, и тамъ, где ещё за минуту шумели

Волны седыя, теперь обнажилась песчаная отмель,

Полная камней, и травъ, и зелёнаго мха, и ракушекъ.

Доступа нетъ къ кораблямъ - и толпа поселянъ безпрiютныхъ,

Здесь, на пустомъ берегу, подъ небесною кровлей, находитъ

Грустный ночлегъ; посреди и воловъ, и телегъ, и пожитковъ,

Точно какъ таборъ цыганъ кочевыхъ, иль разбитое войско,

Бедные люди лежатъ. И хотели бъ уйдти - невозможно:

Спереди море у нихъ, за спиной - часовые съ штыками.

Ночь наступила. Стада возвратилися съ пастбищъ въ деревню;

Запахомъ ихъ молока наполняется воздухъ; напрасно

Ходятъ они и мычатъ у знакомыхъ воротъ, ожидая

Добрыхъ коровницъ своихъ; гробовое молчанiе всюду.

Пусты дворы и доме, не зовётъ прихожанъ на молитву

Колоколъ церкви, изъ трубъ ни единая струйка не вьётся,

Въ окнахъ нигде огонька... Но за-то осветился огнями

Берегъ далёкiй; костры изъ обломковъ судовъ, сокрушонныхъ

Бурями, ярко зажглись, озаряя печальныя лица;

Жонъ и мужчинъ голоса раздавались печально, сливаясь

Добрый священникъ ходилъ съ поученьемъ, молитвою, лаской;

Вотъ онъ пришолъ и туда, где сидела печально невеста

Подле отца своего. Неподвижно, безжизненно, тупо

Было лицо старика, какъ часы, у которыхъ внезапно

Маятникъ отняли; въ даль помутившимся взоромъ, безъ мысли,

Дико смотрелъ Бенедиктъ; и напрасно словами привета

Дочь ободряла его, и напрасно ему предлагала

Пищу она: молчаливъ, безъ движенья, безъ чувства, безъ жизни

Фермеръ сиделъ на земле. "Benedicite!" тихо и грустно

Къ этому слову; но видъ безнадежно-великаго горя,

Зрелище скорби такой необъятной и страшной сковали

Губы его - и безъ словъ онъ на голову девушки бедной

Руку свою положилъ и, взглянувъ со слезами на небо,

Чуждыя скорби людей, равнодушныя къ ихъ злодеяньямъ,

Съ девушкой рядомъ онъ седъ и безмолвно заплакали оба...

Вдругъ полосою огня озарилося небо на юге;

Такъ но хрустальнымъ стенамъ небосклона, осеннею ночью,

Сотни пылающихъ рукъ на поля s луга, обнимая

Реки и скалы, и въ нихъ громоздя исполинскiя тени.

Ярче и ярче огонь освещалъ деревенскiя крыши,

Небо и море; столбы синеватаго дыма вставали

Въ белую массу слились, между-темъ какъ далёко, далёко

Клочья соломенныхъ крышъ уносилъ разыгравшiйся ветеръ...

Съ берега, съ палубъ судовъ на ужасное зрелище это

Въ страхе смотрела толпа, и немое отчаянье скоро

"никогда, никогда не увидимъ мы больше

Нашихъ родныхъ очаговъ!" А въ селе между-темъ, принимая

Пламя за утреннiй светъ, петуха закричали, и ветеръ

Къ беднымъ изгнанникамъ нёсъ и мычанiе стадъ и протяжный

Лай деревенскихъ собакъ: боязливо-тоскливы сначала

Воемъ и крикомъ: стада, ошалевши отъ страха, палимы

Знойнымъ огнёмъ, понеслись далёко по лугамъ и полянамъ...

Съ горемъ великимъ въ душе, но безъ словъ, безъ единаго звука

Патеръ и дочь Бенедикта смотрели на страшное пламя,

Светомъ кровавымъ; когда:къ повернулись они къ Бенедикту -

Онъ ужъ лежалъ на земле, неподвижно, безъ жизни: разсталась

Съ теломъ на веки душа. Осторожно приподнялъ священникъ

Голову друга, а дочь на колени упала и громко,

Камнемъ на сердце легло - и всю ночь пролежала недвижно.

Въ мёртвомъ, немомъ забытьи; а когда пробудилась - предъ нею,

Молча, стояли друзья; со слезами святого участья,

Нежно смотрели они на несчастную; пламя пожара

Отблескомъ бледныя лица - и страшнымъ судомъ показалась

Эта картина ея помутившимся мыслямъ. Но скоро

Голосъ знакомый она услыхала: священникъ народу

Такъ говорилъ: "похоронимъ несчастнаго нашего друга

Въ наши родные дома изъ далёкаго края изгнанья -

Прахъ драгоценный снесёмъ на церковное наше кладбище."

Такъ онъ сказалъ - и тотчасъ, безъ молитвенныхъ песенъ, безъ звона.

Друга зарыли они... У песчаной могилы священникъ

Громко молитвы читалъ - и широкое, синее море

Вдругъ зашумело въ ответъ - зашумело съ торжественной грустью...

Это приливъ начался; издалёка опять покатились

Двинулись слова къ судамъ тяжело нагружонныя лодки.

Скоро окончилось всё - и скитальцы-изгнанники плыли

Въ дальнiй, неведомый край, за собою оставивши только

Трупъ на морскомъ берегу, а въ селенiи - груду развалинъ...

*) Летиссы - родъ маленькихъ соболей; по народному нормандскому преданiю, эти зверки - души детей, умершихъ прежде, чемъ ихъ успели скрестить.