Отрывки из римской повести

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Отрывки из римской повести (старая орфография)

Маколей. Полное собрание сочинений.

III. Критические и исторические опыты. 2-е исправленное издание.

Под общею редакциею Н. Л. Тиблена

Санктпетербург и Москва. Издание Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870

Перевод под редакциею г. Резенера.

Был час пополудни. Лигарий возвращался с Марсова поля. Он шел по одной из улиц, ведших к Форуму; драпируя складки своей тоги и осуждая положение гладиаторов, назначенных для боя во время приближавшихся сатурналий, он нагнал Фламиния, который тяжелою поступью и с печальным лицом шел по тому же направлению. Веселый юноша схватил его за рукав.

- Добрый день, Фламиний. Будешь вечером у Катилины?

- Нет.

- Почему? Ты сокрушишь свою тарентскую девочку.

- Нужды нет. У Катилины - лучшие повара и лучшия вина в Риме. У него собираются прелестные женщины. Но 12-ти линейный стол {Duodecim scripta, игра, основанная на случае и искусстве, которая, кажется, была в большой моде в высшем кругу Рима. Знаменитый юрист Муций был известен своим искусством в этой игре. (Сic, Orat, 1. 50).} и ящик с костями расплачиваются за все. Будь я проклят богами, если вечером не проиграл 2-х миллионов сестерций! Моя тибурская вилла и все статуи, которые мой отец, претор, привез из Эфеса, попадут к аукционисту. Сознайся, что это высокая цена даже за красных Фламинго, хиосское вино и Каллинику.

- Действительно, высокая, - клянусь Поллуксом!

- И это еще не самое худшее. Сегодня поутру я виделся со многими из сенаторов, пользующихся наибольшим влиянием. Странные вещи передаются шепотом в высших кружках.

- Будь прокляты эти политические кружки. Я ненавижу имя политика со времени изгнания Суллы, когда один политик чуть не перерезал мне горла, принявши меня за другого политика. Пока в Кампании есть хоть бочка Фалернского, а в Субуре хоть одна девочка, мне некогда думать об этих вещах.

- Боги-спасители! что ты хочешь этим сказать?

- Я объясню тебе. Носятся слухи о заговоре. Порядок вещей, установленный Луцием Суллой, возбудил неудовольствие народа и большой партии патрициев. Ожидают какого-нибудь сильного переворота.

- Мне что до этого? Я полагаю, что вряд-ли они изгонят виноторговцев и гладиаторов или проведут закон, принуждающий каждого гражданина жениться.

- Ты не понимаешь. Предполагают, что Катилина питает революционные замыслы. Тебе, верно, не раз приходилось слышать за его столом смелые суждения.

- Я никогда не слушаю ни смелых, ни робких суждений об этом предмете.

- Будь осторожен. Упоминалось и твое имя.

- Мое! Милосердые боги! призываю небо в свидетели, что в доме Катилины я не говорил ни слова ни о сенате, ни о консуле, ни о конициях.

- Никто не подозревает, чтобы ты участвовал в совещаниях более тесного кружка этой партии. Но наши сановники считают тебя в числе тех, кого он так сильно закупил красавицами или довел до такой крайности, что они уже не владеют собою. Я никогда более не переступлю за его порог. Меня торжественно предостерегли люди, знакомые с общественными делами; советую и тебе бытд осторожнее.

Друзья между тем завернули на Форум, на котором толпилась веселая и щегольская молодежь Рима.

- Я могу сообщить тебе еще более, продолжал Фламиний: - кто-то заметил вчера консулу, как свободно один из наших знакомых завязывает свой пояс. "Пусть бережется, сказал Цицерон, чтоб государство не прибрало для его шеи пояс потуже."

- Милосердые боги! кто это? не может быть, чтоб ты говорил о...

- Вот он.

Фламиний показал на человека, который прогуливался взад и вперед по Форуму в небольшом от них разстоянии. Он был в лучшей поре возмужалости. Красота его была поразительна, а щегольской до крайности, но в то же время грациозный костюм делал ее еще заметнее. Его тога падала свободными складками; длинные, черные кудри, причесанные чрезвычайно тщательно и искусно, лоснились, пропитанные благовониями; его походка и телодвижения, при изяществе и повелительности, отличались ленивою томностью. Но лицо представляло удивительный контраст с общим видом его Фигуры. Высокий, царственный лоб, резкия, орлиные черты, сжатый рот, проницательные глаза - выказывали могучий ум и решительность. Он, казалось, был погружен в глубокую думу. Устремивши глаза в землю и шевеля, в напряженном мышлении, губами, он бродил по площади, не сознавая, повидимому, сколько молодых римских щеголей завидовали изяществу его одежды и непринужденности его модной походки.

- Милосердое небо! сказал Лигарий. - Кай Цезарь, кажется, так же мало участвует в заговоре, как и я.

- Вовсе нет.

- Он занят только игрою, пирами, интригами, читает греческих авторов и пишет стихи.

- Ты совсем не знаешь Цезаря. Хотя он редко говорит в сенате, но считается одним из его лучших ораторов, после консула. Его влияние на толпу - огромно. Он одолжит своих общественных соперников точно так же, как вчера, у Каталины, одолжил меня. Мы играли в 12 линий. Ставки были огромные. Он все время смеялся, болтал с Валерией, смотря на нее через плечо, целовал её руку между каждыми двумя ходами и почти не смотрел на стол. Я думал, что он попался. Вдруг оказалось, что все мои шашки загнаны в угол. Не Оставалось ни одного хода, - клянусь Геркулесом! Это мне стоило 2-х миллионов сестерций. Будь он проклят за это всеми богами и богинями!

- Кстати о Валерии, сказал Лигарий: - я забыл спросить, слышал ли ты новость?

- Ни слова. Что такое?

Шум был порядочный; старый дурак потребовал свой меч и рабов, проклял жену и поклялся перерезать горло Цезарю.

- А Цезарь?

- Он смеялся, декламировал Анакреона, накинул тогу на левую руку, схватился с Квинтом, сбросил его, вырвал меч из руки, прорвался сквозь толпу слуг, ранил одного вольноотпущенника в плечо и через минуту очутился на улице.

- Славно! Вот он. Добрый день, Кай!

Цезарь, услышав приветствие, поднял голову. Вид глубокого раздумья исчез с его лица. Он протянул руку каждому из друзей.

- Как ты себя чувствуешь после вчерашняго подвига?

- Как нельзя лучше, сказал Цезарь, смеясь.

- По правде, нам нужно бы спросить, как чувствует себя Квинт Лутаций?

- Я думаю, настолько хорошо, насколько можно ожидать от человека с неверной супругой и проломленной головой. Его вольноотпущенник серьезно ранен. Бедняк! он получит половину того, что я сегодня выиграю. Фламивий, я дам тебе отыгрыш у Катилины.

- Ты весьма любезен. Я не намерен идти к Катилине, пока не захочу разстаться со своим городским домом. Моя вилла уже уплыла.

- Не будешь у Катилины - мелкая душа! Ты не таков, доблестный Лигарий. Кости, хиосское вино и прелестнейшая греческая певица, какую когда-либо видел мир. Подумай об этом, Лигарий. Кляпусь Венерой, она чуть не заставила меня обожать ее, сказавши, что я говорю по-гречески с самым аттическим акцентом, слышанным ею в Италии.

- Сомневаюсь, чтобы она сказала то же самое обо мне, сказал Лигарий. Я столько же способен разобрать надпись на обелиске, сколько прочесть строчку из Гомера.

- Ах, ты, варвар, скиф! Кто тебя воспитывал?

- Старый дурак, греческий педант, стоик. Он говорил мне, что боль не зло, и сек так, как будто в самом деле думал это. Наконец, однажды, во время урока, я зажег его огромную гадкую бороду, опалил ему лицо и выгнал вопившого из дому. Тем окончилось мое ученье. С того времени и до настоящого во мне столько же греческого, сколько в вине, которое твой бедный приятель старик Лутаций называет своим чудным санийским.

- Хорошо сделал, Лигарий. Я ненавижу стоиков. Я бы желал, чтоб у Марка Катона была борода, которую ты мог бы спалить. Дурак говорил вчера битых два часа в сенате, и ни один мускул не шевельнулся на его лице. Оно было так же диво и неподвижно, как маска, в которой Росций играл Алекто. Я ненавижу все, связанное с его именем.

- Исключая его сестры, Сервилии.

- Правда, она прелестная женщина.

- Говорят, что ты сказал ей это, Кай?

- Сказал.

- И что, она не разсердилась?

- Да; но говорят....

- Пусть говорят. Молва лжет, как греческие риторы. Ты должен бы это знать, Лигарий, и не читая философов. Но пойдем, я представлю тебя маленькой, черноглазой Зое.

- Говорю тебе, что не знаю по-гречески.

- Тем стыднее для тебя. Давно пора начать. Такой прелестной учительницы, другой, не найдешь. О чем думал твой отец, когда взял тебе в учителя старого стоика с длинной бородой? Хорошенькая женщина - лучшая учительница языка. Бывши в Афинах, я выучился по-гречески больше от хорошенькой цветочницы в Пирее, чем в Портике и Академии. И она, - знает небо, - не была стоиком. Но пойдем к Зое. Я буду твоим переводчиком. Объяснись ей на прямодушном латинском, а я, в промежутках игры в кости, переведу твои слова на изящный греческий. Я могу любезничать и играть в одно и то же время, - спроси у Фламиния.

- Ну, так скажу тебе правду, Цезарь: Фламиний говорил мне о заговорах, подозрениях и политиках. Я никогда не мучу себя такими вещами со времен Мария и Суллы; да и тогда я не мог найдти большой разницы между партиями. Я уверен только в одном: что те, которые мешаются в такия дела, бывают обыкновенно или заколоты или задушены. И, хотя я люблю греческое вино и хорошеньких женщин, но не желаю рисковать из-за них головой. Теперь, Кай, скажи мне как друг: нет опасности?

- Опасности! повторил Цезарь с коротким, свирепым и презрительным смеховЬ": - какой опасности ты боишься?

- Это ты должен знать лучше меня, заметил Фламиний: - ты гораздо короче с Катилиной. Но советую тебе быть осторожным. Люди значительные находятся в состоянии сильного подозрения.

Обыкновенно лениво-грациозная фигура Цезаря выпрямилась с повелительным достоинством, и он отвечал голосом, которого глубокая и страстная мелодия представляла странный контраст с шутливым и притворным тоном его обычного разговора.

- Пусть подозревают. Они подозревают, потому что знают, чего они достойны. Что они сделали для Рима? - Что они сделали для человечества? - Спроси граждан. Спроси провинции. Была ли у них какая-нибудь иная цель, кроме той, чтоб увековечить свою собственную, исключительную власть и держать нас под игом олигархической тирании, которая заключает в себе сильнейшее зло всех других систем и соединяет нечто худшее, чем буйство афинян и деспотизм персов.

- Милосердые боги! Цезарь, тебе опасно говорить, а нам слушать такия вещи, в такое критическое время

- Решай сам, слушать ли тебе, или нет; а можно ли мне говорить, про это знаю я. Мне не было еще и 20 лет, когда я не побоялся Луция Суллы, окруженного копьями легионеров и кинжалами убийц. Неужели ты думаешь, что я устрашусь его жалких преемников, которые наследовали власть, какой никогда бы не могли приобрести сами, и которые хотели бы подражать его проскрипциям, хотя никогда не сравняются с ним в победах?

- С Помпеем штуки так же плохи, как и с Суллой.

Я слышал, как один из сенаторов говорил, что вследствие тревожного положения дел, Помпея вероятно отзовут от командования войском, врученного ему законом Манилия.

- Пусть он приедет - воспитанник Сулловских боен, собиратель Лукулловых трофеев, сенатский съищик!

- Ради неба, Кай! еслиб ты знал, что сказал вчера консул....

- Что нибудь о себе, без сомнения. Жаль, что такие таланты соединяются с подобной трусостью и Фанфаронством" Это лучший из ораторов настоящого времени, бесконечно выше Гортензия, в его лучшую пору, - очаровательный собеседник, исключая случаев, когда в двадцатый раз повторяет шутки, которые позволял себе во время суда над Берресом. Но он презренное орудие презренной партии.

- Твои слова, Кай, убеждают меня, что слухи, которые носятся, не лишены основания. Я решаюсь предсказать, что втечение нескольких месяцев республики пройдет целую Одиссею необыкновенных приключений.

- Я думаю то же; в этой Одиссее, Помпей будет играть роль Полноема, а Цицерон - Сирены. Я бы хотел, чтоб государство последовало примеру Улисса, не имело сострадания к первому, но, если можно, прислушивалось бы к обворожительному голосу последней, не подвергаясь из-за этого гибели"

- Но кого ваша партия может поставить соперниками этим двум знаменитым вождям!

и представит нашим взорам чудное зрелище великого народа, управляемого великим умом.

- А где найти такого человека?

- Может быть, там, где вы менее всего ожидаете его найти. Может быть, он один из тех, чьи силы до сих пор скрывались в тиши семейной жизни или литературных занятий. Может быть, он, ожидая соразмерного побуждения, достойного случая выказать их, тратит на мелочи гений, перед которым могут еще преклониться меч Помпея и тога Цицерона. Может быть, он теперь спорит с софистом; может быть, болтает с любовницей; может быть, - произнося последния слова, Цезарь отвернулся и пошел опять гулять, - может быть, бродит по Форуму.

Общество разошлось почти в полночь. Катилина и Цетег все еще беседовали в столовой, которая, по обычаю, находилась в верхней части дома. Она составляла купол с окнами, которые выходили на окружавшую его плоскую кровлю. На эту террасу удалилась Зоя. Опершись о балюстраду, чтоб в последний раз взглянуть на уходившого Цезаря, она следила глазами, отуманенными слезой любви и грусти, за его фигурой, которая освещалась лунным светом и постепенно становилась менее и менее ясной. Думал ли он о ней? любил ли ее сколько нибудь? Он, любимец знатных римских красавиц, он, самый блестящий, самый грациозный, самый красноречивый из римских патрициев! Этого не могло быть. Правда, в. его голосе, когда он говорил с нею, была трогательная мягкость, и в самой живости его взгляда и разговора заключалась обаятельная нежность. Но такова была всегдашняя манера Цезаря относительно женщин. Когда она пела, он вплел ветку мирты в её черные локоны; она вынула ее из них, поцеловала, поплакала над ней и задумалась о прелестных легендах своей дорогой Греции - об юношах и девушках, которые изнывали от безнадежной любви и были обращены сострадательными богами в цветы; она сама захотела сделаться цветком, к которому Цезарь мог бы иногда прикасаться, хотя бы только для того, чтоб вплести его в венок другой, более счастливой и более гордой любовницы.

Громкий голос и шаги Цетега, яростно расхаживавшого взад и вперед по столовой, вывели ее из задумчивости.

- Будь я проклят всеми богами, если Деверь не самый коварный изменник или не самый жалкий идиот, который когда-либо вмешивался в заговор!

Зоя содрогнулась и подошла ближе к окну. Ее скрывала тонкая сетчатая занавес, висевшая над окном для защиты от свойственных климату докучливых насекомых.

- И ты тоже, продолжал Цетег, запальчиво обернувшись к своему сообщнику: - принимаешь его сторону против меня! ты, который сам предложил этот план!

- Мой милый Кай Цетег, ты не хочешь понять меня. Я предложил план и помогу привести его в исполнение; но для этого столько же необходима политика, сколько и смелость. Я не желал испугать Цеваря, - потерять его сообщничество, - может быть, отослать его к Цицерояу и Катулу, с доносом на нас. Он пришед в такое негодование при твоем предложении, что всего моего лицемерия едва достало на то, чтобы предупредить полный разрыв!

- Негодование! Будь он проклят! - Он болтал о человеколюбии, о великодушии, об умеренности. Клянусь Геркулесом, а не слыхал подобной лекции с тех пор, как был у Ксенонеара в Родосе.

- Цезарь полон непоследовательностей. У него безграничное честолюбие, несомненное мужество, удивительная проницательность. Но я часто замечал в нем слабость женщины при виде страдания. Я помню, как однажды один из его рабов заболел, неся его в носилках. Он сошел, посадил больного на свое место, а сам пошел домой пешком, под снегом. Я удивляюсь, что ты так необдуманно загово~ рил с ним об убийствах, грабежах и поджогах. Ты должен был предвидеть, что подобные предложения должны оттолкнуть человека с его характером.

- Не знаю. У меня нет твоего самообладания, Луций. Я ненавижу подобных заговорщиков! Какая в них польза? Нам нужна кровь и кровь, рубка и резня - кровавая работа.

- Не скрежещи так зубами, мой милый Кай, и положи нож. Клянусь Геркулесом, ты разрезал всю шерсть, которой набито ложе.

- Нужды нет. У нас скоро будет довольно лож, и пуху для набивки их, и пурпуру дли покрышки, и хорошеньких женщин для отдыха на них, - если только этот дурак и ему подобные не испортят нашего дела. Но я хочу поговорить о другом. Надушенный щеголь хочет отвлечь от меня Зою.

- Невозможно! Ты ложно объясняешь обыкновенные любезности, с которыми он обращается во всякой хорошенькой женщине.

- Проклятие за его обыкновенные любезности, стихи и миртовые ветки! Если Цезарь осмелится, - клянусь Геркулесом, я разорву его на части среди Форума.

- Поручи его уничтожение мне. Мы должны воспользоваться его талантами и влиянием, бросать его во всякую опасность, сделать его нашим орудием во время борьбы, нашей примирительной жертвой сенату в случае неудачи и первой же жертвой в случае успеха.

- Чу! что это за шум?

- Кто-то на террасе! дай твой кинжал. - Катилина бросился к окну. Зоя стояла в тени. Он вышел на террасу. Она ринулась в комнату, как молния пронеслась мимо изумленного Цетега, сбежала с лестницы, через двор, через сени на улицу, преследуемая смешанным шумом шагов и голосов людей, которые с огнями гнались за нею; но любовь и ужас придали ей силы, и ей удалось оставить погоню далеко за собою. Она бежала по пустынным, темным и неизвестным ей улицам, пока, запыхавшись и обезсилев, не очутилась среди толпы молодых людей, которые, с венками на головах и Факелами в руках, шатаясь, выходили из портика величественного дома.

Впереди толпы шел юноша, мягкий стан которого и женственно-тонкия черты прекрасного лица не соответствовали его полу. Но тем ужаснее было на этом лице смешанное выражение жестокости и чувственности. Сладострастная наглость его неподвижного взгляда и шутовская щеголеватость костюма заставляли предполагать, по крайней мере, полупомешательство. Обхватив Зою одной рукой, другой сорвавши её покрывало, он открыл взорам своих теснившихся вокруг спутников правильные черты и большие темные глаза, отличающие афинских красавиц.

- Нет, клянусь Геркулесом! сказал Марк Целий: - эта девушка, по чести, ваша общая добыча. Мы разъиграем ее в кости. Жетон Венеры {Жетон Венеры - термин, которым означалось в Риме высшее число очков на костях.} прилично решит дело.

- Пустите меня, пустите ради самого неба, - кричала Зоя, борясь с Клодием.

- Что у ней за обворожительный греческий акцент! Войди в дом, мой маленький афивский соловей.

- О! что будет со мной? Если у вас есть матери... если у вас есть сестры...

- У Клодия есть сестра, пробормотал Лигарий: - или его сильно обманывают.

- Клянусь небом, она плачет, сказал Клодий.

- Еслиб не было очевидно, что она гречанка, я бы принял ее за девственную весталку, сказал Целий.

- А хоть бы она была и весталка, свирепо вскричал Клодий: - это меня не остановит. Сюда - полно бороться и кричать!

- Бороться? кричать? воскликнул веселый и повелительный голос. Ты очень грубо объясняешься в любви, Клодий.

Все общество изумилось. Цезарь вмещался в толпу, не замеченный никем. Звук его голоса проник до самого сердца Зои. С судорожным усилием она вырвалась из рук своего дерзкого обожателя, бросилась к ногам Цезаря и охватила его колени. Лунный свет падал прямо на её взволнованное и умоляющее лицо; её губы шевелились, но она не произносила ни одного звука. Он посмотрел на нее с секунду - поднял и прижал к своей груди.

- Не бойся ничего, моя милая Зоя.

Потом, со сложенными руками и улыбкой спокойного вызова, он стал между нею и Клодием. Последний бросился вперед, красный от вина и ярости, и заговорил, перемешивая слова проклятиями и икотой:

- Клянусь Поллуксом, это уж не шутка. Цезарь, как ты смеешь так оскорблять меня?

-- Шутка! Я серьезен как жид в шабаш. Оскорблять тебя! Да за пару таких глаз я готов оскорбить всю консульскую скамью; иначе во мне было бы столько же чувства, сколько в мумии царя Псаммиса.

- Почему же нет? Гречанки были так же добры ко мне, как и римлянки. Кроме того, вся моя репутация, как поклонника женщин, на ставке. Уступить такую прелестную женщину этому пьяному мальчику! Моя репутация погибла бы навсегда, я с нею и надушенные дощечки, полные обетов и восторгов, и объяснения на пальцах в цирке, и вечерния прогулки вдоль Тибра. Тогда мне не придется более прятаться в сундуки и, прыгать из окон. Я, счастливый поклонник по крайней мере половины белых туник в Риме, не буду иметь права думать о ком нибудь выше вольноотпущенной. Стыдясь, мой дорогой Целий; тебе ли говорить подобные вещи! Постарайся, чтоб Клодия не слыхала об этом.

Говоря это, Цезарь отстранял от себя Клодия рукой. Ярость развратного безумца усиливалась по мере того, как продолжалась борьба.

- Назад, если дорожишь жизнью, кричал он: - я хочу пройти.

- Не здесь, милый Клодий. Я слишком люблю тебя, чтоб позволять тебе объясняться в любви при таких невыгодных обстоятельствах. От тебя теперь слишком сильно пахнет Фалернским. Разве ты хочешь задушить свою любовницу? Клянусь Геркулесом, ты теперь годен целовать только старого Пи8она, когда он поутру бредет домой из винных погребов {Циц. в Пизоне.}.

- О боги! он будет убит! вскричала Зоя.

Вся толпа пришла в волнение; на улице виднелись огни и поднятые руки. Но это продолжалось не более мгновения. Цезарь не спускал глаз с руки Клодия, остановил удар, схватил своего противника за горло и с такой силой швырнул его об одну из колонн портика, что Клодий, оглушенный и без чувств, покатился на землю.

- Он убит! закричало несколько голосов.

- Это честная оборона, клянусь Геркулесом! сказал Марк Цэлий. Будьте свидетелями; все видели, как он вынул кинжал.

Остальные ушли за Клодием. Цэлий обратился к Цезарю.

- Клянусь всеми богами, Кай! Ты честно приобрел себе красавицу. Великолепная победа! Ты заслуживаешь триумфа.

- Каким сумасшедшим стал Клодий!

- Невыносим. Но приходи ужинать со мной к день Нон. Ты ничего не имеешь против встречи с консулам?

Цезарь и Зоя пошли в другую сторону, и когда их нельзя было услышать, она начала с большим волнением:

- Цезарь, ты в опасности. Я знаю все. Я подслушала разговор Катилины и Цетега. Ты участвуешь в плане, который ведет к верной гибели.

- Моя прекрасная Зоя, я живу только для славы и удовольствия. Из-за них я никогда не колебался рисковать жизнью, которую они одни делают для меня ценной. В настоящем случае я могу уверить тебя, что наш план представляет полнейшую надежду на успех.

- Тем хуже. Ты не знаешь, ты не понимаешь меня. Я не говорю об открытой опасности, но о тайной измене. Каталина ненавидит тебя, Цетег тоже - и они решили твою погибель. Если ты переживешь борьбу, то погибнешь в первый час победы. Они ненавидят тебя за твою умеренность; они хотят крови и грабежа. Я рискнула жизнью, чтоб предостеречь тебя; но это не важно. Прощай! Будь же счастлив!

- Ты бежишь моей благодарности, дорогая Зоя?

- Я хочу не благодарности твоей, а безопасности. Я не желаю лишать Валерию или Сервилию ни единой ласки: ее вынудили бы у тебя благодарность и сострадание. Каковы бы ни были мои чувства, я в страшной школе научилась терпеть и подавлять их. Я выучилась смирять гордый дух до аплодисментов и свиста черни; улыбаться поклонникам, которые соединяли оскорбления, внушенные их презренной гордостью, с омерзительными нежностями; казаться веселой с больной головой и накипающими слезами, притворяться любящей с проклятьем на губах и безумием в голове. Кто чувствует ко мне какое-нибудь уважение? какую-нибудь нежность? Кто прольет слезу над безъименной могилой, которая скоро укроет от жестокости и презрения разбитое сердце бедной афинской девушки? Но ты, один, говоривший с ней, в её унижении, ласково и почтительно, - прощай! Думай иногда обо мне, но не с печалью; нет, я могу перенести твою неблагодарность, но не твое горе. Однако, если это не будет тебе слишком тягостно, в далеком будущем, когда твои высокия надежды и судьбы совершатся, в вечер какой-нибудь могучей победы, в день какого-нибудь блистательного торжества, на триумфальной колеснице, вспомни о той, которая любила тебя безмерной любовью, какую могут ощущать одни презренные. Вспомни, что где бы её усталое тело ни пало под тяжестью истерзанного духа, в какой бы лачуге или в каком бы подвале она ни закрыла глаза, какие бы дикия сцены ужаса и разврата ни окружали ее на смертном одре, твой образ был последним образом, который пронесся перед её глазами, твой голос последним звуком, прозвучавшим в её ушах. Но оберни ко мне твое лицо, Цезарь. Дай мне унести последний взгляд на эти черты, и потом...

Он повернулся к ней, посмотрел на нее, скрыл свое лицо на её груди и залился слезами. Долгия, громкия, неудержимые, как у испуганного ребенка, рыдания были данью бурному и непреодолимому душевному волнению. Он поднял голову; но напрасно усиливался возвратить спокойствие челу, которое безстрашно встречало гневный взор Суллы, и губам, которые соперничали в красноречии с Цицероновыми. Он несколько раз пытался говорить, но тщетно; наконец, после молчания, продолжавшагося несколько минут, он сказал ей голосом, который еще прерывался от глубокого чувства.

- Моя Зоя, моя милая, ты отдала свою любовь тому, кто, если не может ее заслужить, то может, по крайней мере, ценить и обожать тебя. Во всех моих отроческих мечтах о величии, существа подобной красоты и преданности смешивались с призраками курульных кресел, колесниц из слоновой кости, легионов, построенных к бою, и увенчанных лаврами лиц. Я старался найдти эти существа в свете, но, вместо них, встретился с себялюбием, тщеславием, суетностью и ложью. Жизнь, которую ты спасла, дар менее ценный, чем привязанность....

- Клянусь небом! - клянусь всякой клятвой, которая связывает....

- Увы! Увы! Цезарь, не те же ли клятвы произносил ты вчера Валерии? Но я хочу тебе верить, по крайней мере на столько, чтоб разделять твои настоящия опасности. Бегство, может быть, необходимо; обдумай свое будущее. Каково бы ни было твое решение, есть существо, которое в изгнании, в бедности, в опасности просит только позволения скитаться, просить милостыню, умереть с тобой.

- Моя Зоя, я не предвижу такой необходимости. Отказаться от заговора, не отказываясь от начал, на которых он был первоначально составлен; избегнуть мщения сената, не теряя доверенности народа, - задача трудная, но не невозможная. Я обязан себе и моей родине попытаться это сделать. Еще много времени для размышления. Теперь я слишком счастлив в любви, чтоб думать о честолюбии или опасности.

Они подошли к двери величественного дворца. Цезарь ударил в нее, и она немедленно была отворена рабом. Зоя очутилась в великолепной зале, окруженной колонами из зеленого мрамора, между которыми стояли статуи длинной линии патрициев Юлиева рода.

Вошел доверенный вольноотпущенник. При виде красавицы афинянки он улыбнулся, ободряемый добродушием своего патрона.

- Вооружи моих рабов, Эндимион; есть причины быть осторожным. Пусть они в течение ночи сменяются на страже. Зоя, моя любовь, мой спаситель, отчего ты так бледна? Позволь мне поцелуями вызвать румянец на твои щеки. Как ты дрожишь! Эндимион, фляжку самьянского и плодов! Отнеси их в мои комнаты. Сюда, дорогая Зоя....