В доме Шиллинга.
Глава 4.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В доме Шиллинга. Глава 4. (старая орфография)

4.

Двери остались открытыми, и Феликс почувствовал живейшее желание убежать и покинуть навсегда "старое соколиное гнездо", из которого жалкое ничтожное отродие уже теперь вытесняло всякого, носящого другое имя. В душе молодого человека не было и следа зависти или недоброжелательства, напротив, он очень радовался при известии, что родился Вольфрам, потому что его ужасала мысль жить и хозяйничать в монастырском поместье. Конечно, ему и в голову не приходило, что с первым дыханием этого маленького существа жизнь здесь сделается положительно невыносимой, и он, следовательно, останется без приюта.

Дядя только что сказал ему, что он здесь лишний и может приютиться где нибудь в углу, если слабые нервы ребенка не переносят его присутствия. Как ни был строг и жесток советник к мечтательному мальчику, в последние годы он относился снисходительнее и доверчивее к молодому человеку. Феликс в гневе топнул ногой, - это относилось не к его искреннему стремлению, ни к приобретенным им знаниям, как он это думал, а к единственному существу, в жилах которого вольфрамовская кровь, это было уважение к будущему владетелю монастырского поместья. Теперь советник стряхнул с себя "неизбежное зло" - замеcтителя, - в колыбели под шелковым пологом лежал наследник, его плоть и кровь - и снова стал грубым и повелительным, каким он был некогда с чуждой птичкой, с бедным "колибри".

А мать? Сын не сомневался в её материнской любви, хотя она и скупилась на её внешния проявления так же, как на деньги - она презирала сентиментальности "нежных созданий". Она была очень высокого мнения об уме и характере своего брата. Непреклонную жестокость и строгость она считала необходимыми качествами мужчины так же, как любовь к порядку и домовитости необходимыми качествами женщины. Она слепо верила ему. Во всем же, что касается рода, из которого она происходила, она считала себя обязанной быть спартански твердой, - интересы её сына всегда были на втором плане, как утверждали немногие близкие знакомые, которые бывали в монастырском поместье. Мнимое прекращение процветавшого несколько столетий уважаемого рода причиняло ей страшное горе, она не любила своих маленьких белокурых племянниц, а к матери их в душе питала презрение. Это Феликс так же хорошо знал, как всегда замечал набегавшую на её лицо тень, когда кто нибудь говорил о том, что со временем соединенные имена Люциан-Вольфрам будут стоять во главе их рода: непримиримая женщина считала недостойным такого отличия того, "кто сделал ее несчастной"... К тому же она менее всего была способна смягчить дурные впечатления, только что полученные её сыном, и возвратить ему почву в доме своего брата... Да и к чему это? Он и сам, ведь, не нуждался и не желал больше этой негостеприимной родной кровли!

Молодой человек, хотевший уже в порыве негодования переступить порог, вдруг вернулся и подошел опять к окну, - он теперь не должен был быть упрямым и раздражительным, ведь он приехал сюда не для отдыха, как он писал, а для важных переговоров.

Жгучее опасение вдруг заставило его сердце сильно забиться - в Берлине эти переговоры казались ему не такими трудными; теперь же, когда он увидал эти серьезные решительные лица на фоне строгой простой мещанской обстановки, его предприятие показалось ему гигантски трудным. "Люсиль", прошептал он со вздохом, и взор его блуждал по зеленеющей вершине вяза, озаренной там и сям майскими лучами заходящого солнца. И как бы вызванная этим словом явилась перед ним на золотисто-зеленом фоне гибкая фигура с длинными локонами, полная жизни и энергии семнадцатилетняя девушка, всегда готовая к проказам и шалостям. Он чувствовал вокруг своей шеи теплые детския ручки, чувствовал её дыхание на своих щеках, и все обаяние любви, опьянявшей его уже несколько месяцев, охватило его, придало ему сил и мужества для борьбы и возвратило веру в свои юношеския идеальные воззрения на жизнь.

Между тем маиорша вернулась в кухню, она вынула из шкафа хлеб и стала отрезать от него большие ломти для стоявших в сенях нищих детей. Советник также пришел туда. Феликс слышал его твердые шаги по каменному полу кухни; он шел было в столовую, но вдруг остановился, как вкопанный.

Одно из окон кухни было открыто, а поденщик говорил служанке, несшей в стойло охапку свежого клевера: "знаешь, старый барин в доме Шиллинга вдруг прогнал Адама; мне сейчас сказал об этом кучер, который очень его жалеет!"

- Занимайся своим делом! Я не плачу вам денег за ваши сплетни, - закричал советник. Работник вздрогнул, - этот повелительный голос подействовал на него, как удар ножом. С шумом запер советник окно и схватил стакан с полки, где они стояли один подле другого, блестящие, как зеркало.

- Как это ты допускаешь, чтобы люди у тебя на глазах болтали и теряли время? - мрачно спросил он сестру.

- Лишний вопрос, - ты знаешь, что я так же строго держусь правил дома, как и ты, - отвечала она уклончиво и повидимому нисколько не обидившись, - но Адам взбунтовал всю прислугу. Ему отказали из-за истории с каменным углем, и он даже был здесь клянчить у тебя; в своем безумии он грозил броситься в воду.

Феликс тем временем прошел столовую и стоял в дверях кухни, он видел, как дядя машинально проводил рукой по жидкой бороде и разсматривал блуждающим взором перила галлереи с развешанными на них лошадиными попонами и хлебными мешками и, казалось, не слышал и половины того, что говорила ему сестра.

- Все это вздор, - вдруг резко прервал он её речь. - Кто это говорит, тот никогда этого не сделает! - Он подставил стакан под кран и залпом выпил свежую прозрачную воду. - Впрочем, я всетаки зажму рот господину фон Шиллинг, - он уж мне надоел своим ребяческим гневом, - добавил он, ставя пустой стакан на место. Он вытер платком бороду и усы, а также провел им несколько раз по лбу, будто он у него вдруг вспотел.

- Это и было бы оправдание, которого так желает Адам, дядя, - он только и просит объяснения с твоей стороны этой странной случайности, - вскричал Феликс.

Советник обернулся. У него были большие голубые глаза, которые он устремлял в лицо другого человека с чувством собственного достоинства и с сознанием человека, всегда поступающого справедливо; но они могли также сверкать, как искры, из под нависших бровей. Такой полузакрытый взгляд скользнул по племяннику, стройная фигура которого, одетая в изящный костюм, обрисовывалась в дверях, и потом перешел, как бы сравнивая, на поношенный костюм самого советника, который он редко заменял лучшим.

Замечание молодого человека осталось без ответа. Дядя только саркастически улыбнулся, стряхнул носовым платком с своего платья приставшие к нему соломинки и кусочки земли и угля, сбил с сапог толстый слой пыли и потом, кивнув головой на Феликса, ядовито сказал сестре: "он стоит здесь, точно живая картинка мод, Тереза, точно только что вышедший из рук портного образец. Такое изящное платье очень удобно для овина и угольной шахты, Феликс!"

- He для того оно и сделано, дядя, - какое мне дело до овина и угольной шахты, - возразил Феликс, скрывая раздражение под легкой усмешкой.

- Как, ты так быстро и легко освоился с такой важной переменой в твоей жизни? Вот видишь, Тереза, правду я говорил, что эти идеальные головы богаче нас; они отбрасывают от себя сотни тысяч, как булыжники, даже не поморщившись. Г-м... мой маленький Вит сыграл дурную шутку с тобой, Феликс, монастырское поместье не безделица.

Ухо молодого чсловека издавна было очень чувствительно к различным модуляциям в голосе дяди; и теперь он услыхал в нем дикое торжество о рождении наследника, злобную радость и желание подразнить его.

- Слава Богу, я не завистлив, - дай Бог, чтобы ребенок вырос тебе на радость, - сказал он спокойно, и его прекрасное открытое лицо выражало правдивость и искренность. - Но ты ошибаешься, если думаешь, что я равнодушен к деньгам и к состоянию, - никогда еще я так не желал быть богатым, как именно теперь.

- У тебя есть долги? - резко спросил советник, приближаясь к говорившему.

Молодой человек гордо откинул голову и отвечал, что не имеет их.

- Ну так для чего же? Разве мать тебе мало дает? Или тебе хотелось бы навешать на себя еще больше таких безделиц, как эта? - Он подошел к племяннику и указал на медальон, висевший у него на цепочке от часов. Он взял в руки и быстро перевернул золотую вещицу, причем сильно заблестели камни, которыми она была осыпана.

- Чорт возьми, - камни то настоящие! Это твой вкус, Тереза? - спросил он сестру, обернувшись к ней через плечо. Маиорша только что сняла свой полотняный фартук и вешала его на гвоздь. Она спокойно, не обнаруживая ни малейшого признака интереса, подошла к ним.

- Я никогда не покупаю таких модных безделушек, - отвечала она, бросив пытливый взгляд на драгоценность и потом устремив его, как строгий судья, на сильно покрасневшее лицо сына.

- От кого получил ты эту вещицу? - спросила она коротко.

- Сын мой, молодые девушки редко имеют столько денег, чтобы быть в состоянии делать такие подарки, - прервал его советник, повертывая медальон в разные стороны и любуясь блеском камней, - хочешь я тебе скажу, Феликс, от кого этот дорогой сувенир? От твоей старой приятельницы, баронессы Лео в Берлине: что в нем - почтенный седой локон?

- Нет, дядя, блестящий черный, - быстро возразил молодой человек, точно это ложное предположение было для него невыносимо, и при этом гордая улыбка мелькнула на его губах: но вслед за тем у него вдруг захватило дыхание, - он был вызван на решительное объяснение без всякой подготовки, и перед ним стояли эти две железные личности, одна с лукавой усмешкой и сарказмом на устах, а другая с неприятным пронзительным взглядом - никогда еще не выступал так резко на их лицах фамильный дух Вольфрамов и не казался ему таким убийственным, как в этот тяжелый момент.

- Я желала бы знать имя дамы, - сказала его мать коротко, с видом исповедника, который она давно принимала всякий раз, когда заставала его в обществе какого нибудь чужого мальчика. Она читала в чертах своего сына со свойственным ей пониманием и проницательностью; она и теперь видела, как он боролся с мучительным чувством, и у нея не осталось ни малейшого сомнения, что он очень нуждался в её снисхождении, и это заставило ее быть непреклонной.

- Мама, будь добра! - просил он нежным умоляющим голосом: он взял обе её руки и прижал их к своей груди. - Дай мне время...

- Нет, - прервала она его решительно и отняла у него свои руки. - Ты знаешь, что я люблю вести дело на чистоту, когда замечаю между нами какое нибудь недоразумение - а тут есть что-то подозрительное. Или ты думаешь, что для меня ничего не значит провести целую ночь в раздумье о том, что тебе хорошо известно? Я хочу знать имя!

Большие голубые глаза молодого человека заискрились от оскорбленного чувства, но он молчал и, собираясь с духом, несколько раз провел рукой по лбу и по роскошным пепельным волосам.

- Однако ты герой! - воскликнул насмешливо советник, - стоишь, как будто тебе предстоит лишиться твоей кудрявой головы. Г-м... девушка, очевидно, не нищая, если дарит брильянты: но семья, происхождение сомнительны... а? Ты имеешь причины отвергать родство - стыдиться...

- Стыдиться? Мне стыдиться моей Люсили? - горячо воскликнул молодой человек - он совсем потерял самообладание. - Люсили Фурние! Спросите о ней в Берлине, и вы услышите, что она могла бы выйти замуж за самого знатного графа, если-бы не предпочитала принадлежать мне... Но я хорошо знаю, что экзотический цветок не приживется на немецкой почве, я знаю также, что все, что называется искусством, на дурном счету в монастырском поместье. Мне придется бороться с упорными предразсудками, и это смутило меня на мгновенье не за себя, а потому что я уверен, что в первые минуты изумления могут вырваться суровые слова о дорогом мне существе - a этого я положительно не могу вынести.

Он глубоко перевел дух и смотрел теперь твердо и безстрашно в лицо своей матери, которая, опираясь руками на стол, неподвижно, точно окаменелая, стояла перед ним с побледневшими губами.

- Мать Люсили - женщина знаменитая, - прибавил он коротко и решительно.

- Так, - сказал протяжно советник. - А отец? Он не знаменит?

- Родители живут врозь, как... - молодой человек хотел сказать: как мои, но дикий блеск глаз маиорши заставил его проглотить последния слова. После минутного молчания он быстро прибавил, как бы желая скорее положить конец тяжелому напряжению: - госпожа Фурние балерина.

- Что такое? Говори по-немецки, Феликс, - прервал его с циническим сарказмом советник. Скажи - танцовщица, которая в коротеньких юбочках и с обнаженной грудью носится по сцене, - брр... - он замотал головой и расхохотался, - "это будущая теща, Тереза!"

С строгим укором поднял он указательный палец, и на его узком мрачном лице отразилось враждебное чувство к людям, которое так ненавидели в нем его сограждане.

- Помнишь ли ты, что я предсказывал тебе двадцать пять лет тому назад? - спросил он сестру. - "Ты будешь проклинать свой неразумный выбор мужа в своих детях", не говорил я этого тебе, Тереза? Ну вот, это его кровь, легкая солдатская кровь! Теперь попробуй изгнать этот ненавистый элемент, если сможешь.

- Этого я, конечно не могу, - сказала она беззвучно, - но легкое созданье, которое он хочет привести в мой дом, я могу изгнать, в этом положись на меня.

Шум в кухне заставил ее замолчать. Вошла служанка с корзиной шпината и начала выкладывать зелень на стол. Маиорша пошла туда, выслала работницу из кухни и заперла на задвижку дверь, ведущую в сени. После этого она снова вернулась к ним.

У молодого человека сердце билось так сильно, точно хотело разорваться, когда эта женщина в длинном траурном платье, с бледным, но решительным лицомь твердыми быстрыми шагами подошла к нему, чтобы разом решить его участь. Рука его невольно поднялась к медальону. Холодная улыбка мелькнула на губах матери при этом движении.

- Можешь быть спокоен, я ни за что не дотронусь своими честными руками до постыдного подарка, - всякому известно, откуда у танцовщиц бриллиянты... Ты будешь настолько благоразумен, что по моему желанию и воле собственными руками снимешь этот подарок: если же ты не сделал этого теперь, то придет час, когда ты после горького опыта с отвращением отбросишь его от себя.

- Никогда, - вскричал он порывисто и, отцепив медальон от цепочки, нежно прижал его к губам.

- Какое дурачество! - сердито пробормотал советник сквозь зубы, между тем как глаза маиорши засверкали гневом - в этой холодной расчетливой натуре казалось заговорила ревность.

- Дурачество, - повторил советник, когда Феликс спрятал сувенир в боковой карман и с нежностью прижал его к себе, как будто бы прижимал к сердцу ту, от которой получил его.

- Как тебе не стыдно проделывать такия комедии перед нами, серьезными людьми. Вообще я не понимаю, как у тебя хватает мужества здесь, в монастырском поместье при твоих почтенных родственниках, упоминать о таких связях, о которых порядочные молодые люди всегда молчат.

- Дядя, - прервал его молодой человек, не владея более собой.

- Господин референдарий?! - возразил с холодной насмешкой советник. Он сложил руки и устремил на пылавшее лицо племянника сверкающий презрительный взгляд.

заметили в её взоре подозрительного пламени.

- Дядя прав, надо иметь много мужества, чтобы говорить с нами об этих людях...

- Конечно не более, чем моей бедной Люсили, чтоб признаться своим родным в любви ко мне, - с горечью прервал ее молодой человек. - Госпожа Фурние держит в Берлине дом по-княжески; её мат из знатного, хотя и обедневшого рода играет главную роль в салоне, который посещают люди высшого сословия. Арнольд фон Шиллинг может тебе лучше всех сказать, какую незначительную роль играли мы в этом блестящем обществе. И в этом кругу Люсиль служит центром, предметом всеобщого поклонения. Она красивее своей матери и так же талантлива; и мать, и бабушка считают ее восходящей звездой.

устремились в пол.

- Большая часть этих мужчин холостяки.

- А женатые оставляют своих честных жен дома, - добавила она с неожиданной смесью подавленного гнева и леденящого презрения. - Ты очень ошибаешься, если думаешь ослепить меня роскошью и почтенной знаменитостью салона танцовщицы; я знаю, какое легкомыслие и грязь царят за разрисованными декорациями, и эти знания я приобрела дорогой ценой.

Феликс содрогнулся при этих словах, - они бросали луч света на его смутные детския воспоминания о некоторых непонятных для него происшествиях в родительском доме в Кенигсберге; теперь он понял их; теперь он знал, почему его мать, переодетая и окутанная вуалью до неузнаваемости, тайком уходила по вечерам из дома, - она тайно следила за его отцом... Это открытие отняло у него последнюю надежду, - дело шло не о борьбе с "мещанскими предразсудками" только, перед ним стояла оскорбленная, упорно непримиримая супруга, права которой были попраны этим "классом людей". Им овладело отчаяние.

- Я не могу и не хочу оcпаривать твоего строгого суждения, потому что я не знаю, что ты пережила, - сказал он, стараясь побороть волнение. - В общем я согласен с тобой - хотя я могу поклясться, что в доме Фурние я не видел ничего неприличного и безнравственного - я не хочу брать жену с подмостков, затем я и приехал сюда теперь... Люсиль еще не выступала на сцене, хотя она уже вполне артистка. Госпожа Фурние, звезда которой начинает меркнуть, сама учила ее; она так уверена в блестящей будущности своей дочери, которую она, конечно, желает эксплоатировать, что даже отказала графу Л., который просил у нея руки Люсили. Люсиль должна в скором времени дебютировать, и я должен этому воспрепятствовать, во что бы то ни стало.

- Да, страстно. Но она отказывается от своего призвания, от славы и блестящей карьеры ради меня, - его голос сделался тише, и в нем послышались мягкость и нежность, - из этого ты можешь понять, мама, как она меня любит.

В ответ на это маиорша выразительно и насмешливо кивнула головой.

- А жаждующая денег и славы мамаша в Берлине, насколько я понимаю, и не подозревает об этих планах и намерениях? - спросил советник.

- Нет, - отвечал Феликс. В тоне и в каждом движении допрашивающого было столько раздражающей насмешки, что ему трудно было сдерживаться, и он добавил: - я, как честный человек, должен прежде точно определить, что я могу предложить госпоже Фурние взамен её собственных планов и предложений других женихов.

Краска гнева и негодования вспыхнула на лице молодого человека, но он все еще сдерживался.

- Я решил оставить государственную службу и устроиться здесь в городе нотариусом.

В эту минуту рука маиорши тяжело опустилась на его плечо, и никогда еще голос его строгой матери не звучал так жестоко и неумолимо, как при следующих словах:

- Одумайся, Феликс, - мне кажется, что ты бредишь. Чтоб совершенно разсеять туман в твоей голове, я подскажу тебе, что ты, строго придерживаясь правды, должен сказать госпоже Фурние, у которой княжеский дом в Берлине, которая отказывает знатному жениху и ожидает миллионов от балетных прыжков своей ученицы; ты должен сказать ей: мне не предстоит никакой карьеры, у меня нет ни гроша собственного состояния, и я должен существовать на то, что мне дадут мои клиенты. Ваша принцесса дочка должна будет надеть фартук и ходить в кухню или чинить худое белье; её светские таланты ей не понадобятся у меня, так как комната бедного нотариуса не салон, который посещается сиятельными особами - матери же своей я никогда не посмею ее представить.

- Сын мой, - продолжала она, не обратив внимания на его восклицание, в котором слышались мука и горе, - ты только что высказал желание быть очень богатым, и, как я теперь вижу, ты имел к тому полное основание, потому что "княжеское содержание" дома требует больших денег. Ты думал воспользоваться для этого состоянием твоей матери, и ты, может быть, отчасти прав. Но состояние это заботливо собиралось грошами и пфеннигами в течение трех столетий честным трудом семьи, и я говорю тебе, - при этих словах она величественно выпрямилась и подняла правую руку, - что я не дам своего наследия на безпутную жизнь комедиантов, а лучше возвращу все до последняго гроша в род Вольфрама. Так и знай!

- Это твое окончательное решение, матушка? - спросил сын с побелевшими губами и потухшим взором.

- Мое окончательное решение... Выкинь эту девушку из головы - ты должен это сделать, говорю тебе это раз навсегда! Я хочу ведь добра тебе, - потом ты будешь меня благодарить.

- За разбитое счастье не благодарят, - возразил он, и голос его, все более и более возвышаясь, зазвучал гневом, которого он уж не мог более сдерживать. - Высыпь свои капиталы в колыбель маленького Вольфрама, - они твое наследие, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрению. Но ты не можешь вмешиваться в мои сердечные дела, эгоистически врываться в мою жизнь, как будто я вещь, предмет без крови и плоти, кусок воску, которому можно придать какую угодно форму и вдохнуть в нее дух Вольфрама... Ты уж однажды повернула мою жизнь по собственному произволу, что я называю незаконным грабежом. Я был тогда ребенком и должен был подчиняться тебе. Но теперь у меня своя воля и я не позволю себя вторично ограбить с безчеловечной жестокостью.

У советника же на лбу от гнева надулась жила; он схватил молодого человека за руку и сильно тряхнул его.

- Что это за тон, негодяй? - гневно закричал он. - Что у тебя украли, нищий? Объяснишь ли ты мне, как тебя ограбили?

- Отняв у меня дом и отца, - отвечал Феликс, энергичным движением вырвав у дяди свою руку. - Если отец умирает, на то Божья воля, которой дети должны подчиняться; но никогда люди не должны разлучать отца с сыном, так как они дополняют друг друга и более принадлежат друг другу, чем мать и сын... А мой отец сильно любил меня. Я до сих пор помню, что я чувствовал, когда он - этот гордый красивый солдат, которого бранят легкомысленным за то, что он не был филистером [4], покрывал меня поцелуями и страстно прижимал к своему сердцу.

по каменному полу кухни; он слышал, как она отворила узкую стеклянную дверь, ведущую на задний двор, потом он увидел, как она прошла с поникшей головой по двору и исчезла за противолежащим зданием, - там была калитка в сад.

- Погибший сын! - воскликнул советник, задыхаясь от гнева. - Этого мать тебе никогда не простит. Ступай! Уходи из моего дома, здесь нет больше места для тебя. Я не знаю, как мне и благодарить Бога за то, что он продлил род Вольфрамов и избавил их старый дом от чуждого кукушкина отродья.

тоже уйти из столовой.

Примечания

[4] Филистер - презрительное название человека с узкими взглядами, преданного рутине; самодовольный мещанин, невежественный обыватель, отличающийся лицемерным, ханжеским поведением.