Прогулка.
Часть четвертая.

Часть четвертая.

Походив молча несколько минут, граф С. опять начал говорить. " Вы видели, милостивые государыни, что общежитие было необходимостью для человека и что по изволении самой природы первая потребность человека есть общежитие; вы видели также, что во всех живых существах ясно обнаруживается намерение природы сохранять и продолжать бытие пород животных. Из сих двух истин непосредственно следует, что существует для человека закон естественный, который содержит в себе самую силу законов гражданских, и которой полагает врожденное побуждение за основу, за правило нравственности.

Закон врожденного побуждения запрещает животным истреблять себе подобных, то есть животных одной породы, причина тому очевидна: будучи побуждены потребностью рождать детей и кормить их, по крайней мере до некоторого времени, живучи в одной пещере, в одном гнезде, они имеют весьма частые и опасные случаи вредить одно другому; терзая друг друга, они истребили бы род свой. Что было бы и с человеком, если б он, будучи от природы создан для общежития, не имел внутреннего побуждения щадить себе подобных? Человек, будучи кровожадным врагом человека же, сделался бы злее тигра и коршуна: ибо ежечасно имел бы случай, средства, даже охоту губить свою братию.

Человек по природе своей хитер, лукав, способен выдумать тысячу средств действовать и вредить; он горд, сердит, самолюбив, беспокоен, склонен к обиде, наконец, страсти и пороки человеческого сердца более всего не благоприятствовали бы в общежитии, если б внутреннее побуждение не укрощало их. Человек, будучи самолюбив, завистлив, гневлив, нагл, бешен в ревнивости, в злобе, во мщении, превосходит самых лютых зверей глубокою своею скрытностью, коварным вероломством, и ужасною продолжительностью памятозлобия.

истребить свою породу? - Знайте же, милостивые государыни, что от смешения сих несходных, противоположных начал, проистекает общественный порядок, посредством коего сохраняется род человеческий; но чтобы поддержат сей порядок, надлежало для начал нравственного мира, так точно как для стихий мира вещественного, установить закон согласия, закон, который удерживая порывы их, никак не дозволял бы им разрушить всеобщей порядок. Закон сей есть врожденное нравственное побуждение; с ним-то должны быть согласны все законы человеческие. Единственное намерение, единственное назначение сих законов состояло и всегда будет состоять в том, чтоб удерживать волю человека, свободу и вообще все способности вредить подобным себе, в том, чтобы всячески склонять его быть справедливым, миролюбивым, услужливым, сострадательным, верным договору общежития, для собственного спокойствия, блага, безопасности, - наконец в том; чтобы его самолюбие наклонять к общей польза и дать ему возможность только наслаждаться своим, ничего у других не отнимая.

Такова была сперва цель закона естественного, такова же была должность и законов гражданских: ибо, еще повторяю, никак невозможно, чтобы природа хотела сделать гражданское состояние необходимым для человека, и в тоже время не хотела, чтобы человек спокойно, безопасно и невинно наслаждался своими способностями, плодами трудов своих. Следственно все сообразное с сею первобытною волей есть законно и справедливо, и на сем-то естественном праве основаны все права человеческие.

Предположим на час, что в порядке общественном все споспешествовало бы сему первому намерению: что иное были бы права народов и взаимных отношений государств, как не право естественное, как не взаимные отношения одного человека к другому, то есть безопасность, собственность, безвредная свобода, употребление силы для отражения насилия, сопротивление силы и угнетению? Права отечества не сходствовали ль бы с правами отцов и матерей в отношении к детям, а права детей не тоже ли были бы, что права граждан покровительствуемых и защищаемых отечеством? Скажите, можно ли статься, чтобы хороший закон гражданский, или благоразумное, справедливое учреждение политическое было несообразно с намерением природы, с разумом ее законов?"

Я не вижу - возразил доктор Г. - для чего бы право естественное, например, право собственности, личной безопасности, свободы, имело надобность в предшествующем ему законе, от которого оно зависели бы: сии выгоды, как для меня, так и для всех людей, суть принадлежности бытия, коими я, как человек, имею право пользоваться.

"А ежели - отвечал граф - чтобы удобнее наслаждаться своими выгодами, признаете нужным лишить меня жизни или свободы; ежели, имея в руках своих способы вредить и насильствовать, имеете к тому и желание, что удержит вас? Ежели ничто не препятствует вам налагать ярем на быка и узду на лошадь; то по какой причине станете думать, что не дозволяется возложить оковы на человека, который слабее вас? Что заставит вас думать, будто можно убить медведя, чтоб одеться его кожей, и нельзя умертвить человека, чтобы присвоить его хижину? Чем защитите вы себя пред человеком, который начнет притеснять вас, и с жестокой гордостью скажет: я тебя не знаю; природа сотворила тебя для меня; ибо ты слаб, я силен?

и озерах, природа ясно показала, что сделала его прожорливейшим истребителем из всех обитателей земного шара. Итак, что будет с правом слабого, с сей защитой бытия его, если человек пренебрежет закон, запрещающий ему, равно как и льву, терзать и пожирать себе подобных? Каннибалы не исполняют сего врожденного закона; тираны, те же людоеды, равно небрегут о нем. Нет сударь! Если бы природа, созидая существо столь кровожадное и ненасытное, каков человек, не дала ему закона; тогда не было бы пределов хищничеству и жестокости".

Разве не довольно - опять возразил доктор Г. - что человек чувствует потребность быть добрым и сострадательным к подобным ему существам? Слабость напоминает ему о том; бедность возлагает на него долг быть добрым. Самая безопасность его зависит от должности. Итак, собственная польза служила ему вместо закона; ибо он долженствовал предвидеть, что если станет вредить другим, то будет изгнан или убит, и что не иначе может надеяться помощи от ближнего, как с условием, ежели сам будет помогать ближнему.

"Это расчет выгоды - отвечал граф: но где справедливость? Ежели заставите людей заботиться только о частной пользе; что будет с общею? Когда потеряем из виду сие первое намерение, которое всем распоряжает в мире, как нравственном, так и вещественном; тогда права, должности, взаимные отношения между людьми, все понятия о справедливости и несправедливости будут применяемы только к частной пользе. Но сие-то самое и доказывает необходимость первого закона, свыше данного человеку: ибо расчеты выгоды бывают непостоянны, и зависят от прихоти, от самолюбия, которое хочет все подчинить себе, хочет все принести себе на жертву; напротив того закон справедливости, направляемый к цели самою природою предназначенной, везде одинаков и неизменяем, как сама природа. Итак, сия цель намерения природы в отношениях ее к обстоятельствам мест, люден и времени, всегда долженствовала быть правилом для законов. Оттуда произошли обязанности человека в отношении ко всему роду человеческому; оттуда предпочтение общей пользы выгодам частным; оттуда стеснение, ограничение, исключение, которые сделаны законами гражданскими первобытному равенству, личной свободе, употреблению даров природы и плодов трудолюбия; наконец, оттуда система законов, споспешествующих намерению природы и первому ее закону. Сему-то закону все прочие соответствуют; он-то должен озарять пути законодателей; он-то должен быть их звездою полярною; все правительства должны советоваться с сим всеобщим руководителем, когда хотят быть добрыми и благоразумными".

Ежели правило столь просто - спросила г-жа Т*. - ежели цель очевидна, то отчего случается, что часто не понимают намерения природы? отчего столько противоположных законов, столько различных образов правления, отчего такое непостоянство? - "Об этом, сударыня, больше меня знает Монтескье - отвечал граф. Пусть он вам скажет; только замечу, что общество есть бурное море, где частные выгоды и страсти взаимно ударяются; что быстрые токи мнений и привычек стремятся в разные стороны и пересекаются одни другими, и что благоразумнейший кормчий должен иногда уклониться от пути своего, и плыть на парусах не прямо туда, откуда дует ветер. Неудобства великие, однако корабль плавает по морю; законы борются со страстями; но корабль не боится погибели, которая конечно постигла бы его, если б не было законов".

Тут Меран, обратясь к барону Флоцену, сказал: вы что думаете о сей системе, о сем едином и простом начале, от которого проистекают все права человеческие? Что думаете о сем первом намерении, о сем законе всеобщем, источнике всех законов?

"Я хотел бы - отвечал Флоцен - чтоб не оставалось никакого сомнения; но в системе сей, благовидной по простоте своей, содержится много непонятного для меня; весьма желал бы я, чтобы изъяснили мне одно главное затруднение".

Все приготовились слушать еще с большим вниманием. Граф С. просил молодого человека изъясниться; женщины, благородным и кротким видом предупрежденные в пользу чужестранца, знаками одна другую ободряли ко внимательности. Флоцен, потупивши взоры, закрасневшись, предложил сомнения свои в следующих словах: Врожденное побуждение никогда не изменяется в животном, и всегда точно соответствует первому намерению природы, тут я не могу не видеть, что закон действует, и ему во всем повинуются. Не менее уверен я, что человек вещественный, управляемый внутренним побуждением, в точности повинуется тому же закону; но обратив внимание на человека духовного, живущего в просвещенном обществе, не вижу ниже следов закона, соответствующего намерению природы хранить и продолжать бытие рода человеческого: Каждый печется о себе самом, о своей пользе; никто не думает о всем человечестве.

"И в животных видим то же - отвечал граф С. - однако нравы их, склонности, даже забавы соответствуют намерению природы и содействуют первому ее закону. Ежели шпица или пчела думает, то вероятно каждая думает о себе самой, одна складывая гнездышко, другая делая соты. Таким образом между людьми, личная выгода заставляет действовать художника, землепашца, купца, отплывающего в далекие страны, работника, который делает корабль для купца; между тем все общество, весь род человеческий пользуется плодами землепашества, произведениями торговли, изделиями промышленности. Итак, самолюбие каждого человека в особенности очень может споспешествовать намеренно природы, клонящемуся к сохранению всего рода человеческого. Оно может действовать свободно, ежели не вредит ближнему; в противном случае надобно удерживать его. Вот почему законы гражданские суть помощники закона естественного и охранители общего блага от покушений выгод частных".

К чему же служат помощники сии, общего, первого закона? - спросил молодой человек: имеет ли он нужду в помощниках, запрещая тигру терзать тигра, и повелев коршуну щадить гнездо коршуна? Были ль бы надобны другие законы, если б человек имел решительное побуждение нравственное, столь же постоянное, каково побуждение плотское? Ежели правда, что законы человеческие суть дополнение к закону естественному, то для чего сей последний так неясен, так недостаточен, что имеет нужду в дополнении?

"Лучше спросите - отвечал граф - для чего в бесчисленном множестве существ природа сотворила человека; для чего она одарила его способностями разума, способностями внимать, различать, рассуждать о себе, наблюдать, изобретать? Спросите лучше, для чего из всех существ одушевленных только человеку даны память и предусмотрительность, как спутницы разума и наставницы воли? Все сие было бы для него бесполезно, когда б одно врожденное побуждение управляло им, как управляет животными. Выбору должно предшествовать рассуждение. Не мое дело доискиваться тайны, к чему человек предназначен; однако же мне кажется, что природа знала для чего предоставила на его собственный произвол исполнение своего закона. И для животных природа не все сделала; она дала работу их промышленности, догадливости, потребности действовать, она же дала работу и человеческому разуму, смыслу, воле. Какое прекрасное явление представляет разум человеческий, трудящийся над усовершенствованием даров, полученных от природы! Воспоминая о Миносах, Солонах, Нумах, Конфуциях, можно подумать, что она сама просила советов у людей при сочинении бессмертного своего закона!

заразиться пороками. Возвысившись добродетелями, унизив себя пороками он равняется или с небожителями, или с презренными животными: какое чрезвычайное пространство для свободной воли человека! Не предпринимая измерять сие пространство, ни изъяснять сие чудо, рассмотрим среднюю степень, на которой стоит большая часть людей. Разум подвержен ошибкам; он часто погрешает, обольщается мечтами, нравственное побуждение, от которого зависит разум, изменяется и порабощается плотскому побуждению: при всем том не обнаруживаются ли намерение природы и главные статьи ее закона в сем нравственном побуждении? Что такое давит наше сердца, когда видим страдающего человека? что беспокоит нас, когда сделаем дурной поступок? что заставляешь нас помочь находящемуся в опасности, утешить печального, любить благодетеля? Между самыми грубыми народами не видим ли следов человеколюбия, искренности, справедливости, благотворительности; не видим ли примеров великодушия? Какой же другой законодатель, ежели не сама природа, предписал человеку сии должности, сии добродетели в тех странах, где не знают даже названий добродетели, должностей, законов?

Ах, любезный чужестранец, не в вашей душе буду искать я напечатления закона естественного и следов нравственного побуждения; воспитание, пример, навык способствовали сделать вас добрым; вы можете оспаривать у природы те хорошие качества, которые она сама влила в нравы ваши. Но дикий гостеприимец, проведший три дни без пищи, охотно делится, добычею своею с голодным чужестранцем! Когда незнакомец приходит в хижину к нему и говорит: брат, я голоден! когда дикий отвечаешь ему: брат возьми это и кушай; и я голоден, но я могу потерпеть, а ты не можешь. Скажите, в какой книге, в каком училище миямис, иллиноец, гурон, нашли высокие правила человеколюбия, весьма обыкновенного между ними? На льдистых берегах озер Американских, там природа положила печать своего закона, желая показать, что она одна только умет творить добродетели, как творит золото, жемчуг, алмазы.

Может быть Флоцен предложил бы еще новое сомнение, ибо молодые люди обыкновенно любят, чтоб им все изъясняли; но г-жа Жоффрень прекратила разговор наш. Сев в коляску, мы нечувствительно опять завели речь о том, что слышали.

(Окончание в следующем номере.)

(Окончание.)

внутреннем чувстве. - "А я, сударыня - прибавил Меран - утверждаю, что и начала градоправительства туда же принадлежат; думаю, что целый народ носит в себе врожденное чувство, которое побуждает его во всех постановлениях, во всех условиях предпочтительно избирать самое лучшее, или по крайней мере то, что менее вредно. Правда, что сие врожденное чувство непостоянно, что многие случайные причины уклоняют его от полезной цели, и что опыты веков только могут доказать его доброту; ибо, касательно узаконений, предусмотрительность бывает ненадежна, трудна и обманчива, опыты медленны и опасны, успехи сомнительны: однако же в таком случае можно положиться на целый народ, когда после многих искушений он удостоверяется, что нашел истинное добро; ибо постоянная, непоколебимая уверенность есть самое надежное следствие опытности, в течение веков приобретаемой.

"Вообще, чем старее какое-либо мнение, тем оно достойнее уважения. Вопреки выдумщикам новых затей, смело утверждаю, что достоверность мнения тесно соединена с продолжительностью оного.

В молодости своей - извините сударыня, что объясняюсь посредством иносказания - в молодости оно бывает упрямо, безрассудно, прихотливо, непостоянно, легкомысленно; тогда надобно поступать с ним весьма осторожно, надобно угождать ему с благоразумною осмотрительностью, как угождают моде, не покоряясь всем ее прихотям. В зрелом возрасте оно уже становится постояннее; теряет цену новости, но зато никому не вредит соблазнами, а сим самым и получает право на общее внимание. В старости своей оно становится важным и почтенным. Камешки от долговременного трения в кипящих волнах делаются тяжелыми; мнение от трения и сталкивания умов получает свое достоинство".

Мы теперь - сказала г-жа Жоффрень - находимся опять на той точке, на которой остановились, идучи в Шатильйон. - "Точно так? сударыня отвечал Меран; кажется Г. Барон хотел спросить, как я думаю о здравом смысле народном, в рассуждении гражданского управления. Отвечаю на сей вопрос:

"Признаюсь, на политику я не взираю глазами простодушного оптимиста; однако не хочу быть и дерзким ругателем. Когда народ принял один какой-нибудь образ правления, и при всем беспокойстве своем хранит его чрез многие века; тогда я принужден думать, что в свойстве сего народа, в его обстоятельствах, отношениях есть сильная побудительная причина столь долговременного постоянства.

и пространству, ими занимаемому. В этом я бываю совершенно уверен, когда читая историю политического мира, смотрю на карту. Тут не только вижу, какое уложение прилично такому-то народу; но нахожу, что народ избрал себе точно тот образ правления, который ему приличен. Греция, например, необходимо долженствовала быть разделена на многие области; напротив того Азия долженствовала вмещать в себе одно пространное государство",

А Рим? - возразил Флоцен. - "Пока Рим вмещался в Италии - отвечал Меран, до тех пор мог оставаться при своей республиканской свободе; но когда он сделался обладателем мира, тогда потребна стала деятельность монархической власти: ибо надлежало управлять покоренными областями и держать их под своими законами. Наконец и Рим обрушился от собственной тяжести; потому что ослабели связи, которые соединяли сию обширную громаду.

"Итак, предрассудок, касательно политических условий, постоянно продолжающийся многие века, заслуживает наше уважение. От случайных причин происходят разные перемены; однако продолжительность гражданских постановлений служит доказательством, что они полезны; самые потрясения, которым они бывают подвержены, и после которых остаются в целости, служат доказательством, что основания их тверды и непоколебимы. Народ, переменив образ правления, против своей воли опять возвращается к первому, как любовник идет к любовнице, на которую беспрестанно жалуется, но которую любит нежно: где начало сей притягательной силы?

Все человеческое подвержено недостаткам; из всех вещей лучшая та, в которой менее недостатков. Почитая правительство машиною, которая сделана человеческими руками, и притом такою, в которой сами люди исполняют должности пружин и колес, могу ли требовать, чтобы в ходе ее и движении наблюдена была строжайшая точность? Но ежели, невзирая на очевидную неправильность, невзирая на множество и разнообразие частей, составляющих сию необъятную машину, невзирая на трение и сталкивание, которым подвержены внешние части ее, ежели тысячу лет она действует не останавливаясь, скажите, не чудо ли это? Кто смеет уверять, что разрушив ее, опять сложит искусно, и даст ей лучшее устроение?"

Сколько вы удивляетесь чудесной сей машине - сказал Флоцен - столько я удивляюсь часам своим; однако приметив, что они испортились, тотчас отсылаю их для починки.

"Я согласен - отвечал Меран: когда испортятся часы, надобно рассмотреть, что мешает порядочному их ходу. Но опять останавливаюсь на той мысли, что никакие часы в свете не могут быть совершенно верны, и что астроному надобна строгая точность в секундах, а тому она ни к чему не служит, кто не обязан наблюдать движения светил, вычислять и предсказывать затмения. Поселянин располагает время работы своей по часам сельской колокольни, где нет часов при церкви, там крик петуха и течение солнца показывают ему время. Политические дела никогда не могут быть так точны в ходе своем, как морские часы. Если народ вздумает искать нового совершенного правления, такого, которым он во всех отношениях был бы доволен; то не получит никакого. Я желаю и требую только, чтобы попечение исправлять политическую машину вверено было людям искусным, и чтобы прохожие не смели до нее прикасаться; ибо, по моему мнению, лучше оставить при ней некоторые прежние недостатки, может быть необходимые или маловажные, нежели дозволив каждому поправлять, ежеминутно бояться, чтобы вовсе не расстроили машины".

В самом деле - сказала г-жа Жоффрень - те поступают весьма неблагоразумно, которые, стараясь поправить часы свои, портят их.

В государственной машине - сказал Флоцен - часто видим такие несовершенства, о которых по привычке думают, будто он необходимы, и которые зависят от старинных мнений. Смотрите, сколько несправедливых, даже вредных предрассудков уважается за их древность! - "Какие, например, прошу сказать?" возразил мудрец. - Например - отвечал Флоцен - предрассудок рожденья, предрассудок неравенства, предрассудок... - "В самом деле, много предрассудков для нынешнего дня - отвечал Меран; однако рассмотрим сии две статьи; исследуем, кто прав, новая философия, или старое благоразумие.

Вам твердят, что люди рождаются равными; этого не бывает и быть не может ни в лесах, ни в городах. Все люди рождаются с одинаковым правом невинно пользоваться природными своими способностями, делать все полезное, и не делать ничего вредного. Человек получает сие право вместе с жизнью; оно должно быть ненарушимо. Но если люди рождаются с одинаковыми способностями, всем дана одинаковая доля деятельности, ловкости, силы и прилежания, смысла, отважности? может ли слабый употребить в дело свои способности, живучи в лесу, ежели сильный не даст ему на то своего дозволения?

"Люди никогда не были равны между собою в естественном состоянии; никогда не могут они быть равны и в состоянии гражданском: ибо не все равную пользу приносят обществу, не все способности имеют равную цену. Человек, которого разум изобретает то, что другие исполняют, человек, который лучами своей мудрости озаряет современников, человек, который мужеством своим защищает отечество, по всем правам должен пользоваться не теми выгодами, какими пользуется тот, кто служит обществу наряду с другими. Равным образом человек деятельный, догадливый, искусный, бережливый в распоряжении плодов своего трудолюбия - приобретенных посредством отличных способностей, и сохраняемых с помощью благоразумия, - без сомнения имеет право владеть своим собственным добром, наслаждаться им и употреблять по своему произволу, а не ленивец, который завидует ему, не расточитель, который поглотил свое имение; сей неоспоримый закон справедливости, закон гражданского неравенства есть главная подпора государства. По силе сего закона все люди равно пользуются правом собственности и личной безопасности: сей закон равно всех оберегает; под его защитой робкий не страшится насилия, дерзкий не смеет похищать, сильный, который в лесу притеснил бы слабого, здесь уважает его, оставляет в покое. Таким образом, единственное равенство, возможное между людьми, равенство в праве жить под защитой законов, есть благодеяние гражданского общежития, но не природы.

качествами сердца, с человеком богатым обширными знаниями? В какой земле и в какое время человек, который по званию своему должен повиноваться, был равен тому, кто также по званию своему должен приказывать? Какой беспорядок вышел бы от своевольства, когда бы на корабле, в полку, в рабочей, матрос, солдат, ученик, перестали повиноваться своему начальнику? Что было бы даже в семействах, если бы от власти родительской отнять права начальства над детьми? не расторглись ли бы священные связи крови?

Богач не имеет над бедным никакой власти; посмотрите однако на различие между человеком, который трудами рук своих должен питать себя, и другим человеком же, который платит первому и дает ему пищу. Природа и закон какие ни употребляли бы осторожности, чтобы сделать средства набогащаться как можно реже и медленнее; но промыслы и торговля, охота собирать, успехи в обширных намерениях, смелые расчеты, наследства и множество других случаев увеличить достаток, не должны ли в пространном и сильном государстве необходимо произвести особое сословие богатых людей, от которых другие получают плату за труды свои? Человек, питающий вокруг себя двадцать семейств, не должен ли быть уважаем? Только в Спарте - и нигде более - могло держаться равенство, потому что все граждане были бедны, вели жизнь суровую и праздную, и господствовали над рабами, которых заставляли служить себе; но и Спарта доказывает своим примером, что где золото введено в употребление, там не может быть равенства. Скажите мне теперь, чем вы менее гнушаетесь, преимуществом по богатству, или по душевным способностям?" - Преимущество по душевным способностям для меня сноснее - отвечал Флоцен; но по способностям собственным, незаемлемым. Отличным качествам и заслугам конечно принадлежит первенство; этого требует право естественное, которое наблюдается даже между дикими. Но можно ли и должно ли передавать другому сие право?

"Вы хотите - продолжал! Меран - чтобы я коснулся статьи рождения? Извольте. Во-первых, замечу, что хотя между людьми качества родителей не всегда переливаются в детей с кровью, как то бывает между животными, и хотя случайные причины нередко тому препятствуют; однако - ежели все живые существа, даже растения, наследственно получают большую или меньшую долю качеств, не только всей породе общих, но еще и особенно принадлежащих тем, кои дали им жизнь - почему не заключить, что и человек, образованный по общему закону, должен иметь ощутительное сходство в качествах с теми, от которых получил жизнь свою? Сей догадке равно верят и монарх, и земледелец: выбирая себе зятя или невестку, каждый смотрит на природные качества, на нравы отца и матери. Для дочери хорошей женщины почти не нужно приданое; сын честного человека везде уважается. Пусть самый решительной враг предрассудка о рождении чистосердечно признается, такими ли глазами будет смотреть на малолетнего сына Равальякова, какими на сына Сюллиева! Сославшись еще на свидетельство Горация, который говорит, что сильные рождают сильных, или на простонародная наши пословицы, увидим, что заключение основано на правдоподобии и сходстве, и что надлежит допустить различие гражданских состояний, а особливо ежели сие различие заключает в себе менее неудобств, нежели выгод. Сие обстоятельство, по моему мнению, достойно внимательнейшего рассмотрения".

Клеант думает - сказал молодой путешественник - что оно уже рассмотрено и решено. Он говорит: "К чему сии почести, чины, отличия, которые помрачают истинное достоинство, и никогда в удел ему не достаются? К чему сии степени, на которые возводит одно только имя предков, и до которых без помощи предков достигнуть не можно? К чему сие уважение, слепо воздаваемое иногда людям ничтожным, не достойным своего рождения? К чему исключительные преимущества, даруемые прежде заслуг таким людям, которые могут унизить себя гнусными пороками сделаться недостойными членами общества и поношением рода человеческого? Можно ли выдумать что-либо такое, отчего более стеснялось бы истинное достоинство? Что удобнее может повергнуть отличные способности в бездну уныния? Какого поревнования ожидать в народе, оскорбляемом такой несправедливостью и осужденном на всегдашнее презрение?"

"Красноречия много, но где доказательства? - возразил Меран: послушайте. В обществе гражданском есть должности, которые всякий отправлять может, не будучи приготовлен к тому особенным воспитанием; есть и другие должности, для которых потребны отличные дарования, тщательно обработанные, потребны редкие качества, долговременная наука и опытность, чувствования, нравы, превыше обыкновенных; есть еще и такие, которые требуют, чтобы люди заблаговременно имели уважение к той особе, которой оные препоручаются; ибо конечно мы уже почитаем того, кто некогда будет повелевать нами.

отличились добродетелями, дать не говорю исключительное право (Бог да сохранить меня от того), но особенное преимущество перед другими отправлять сии должности - разумеется, ежели они не помрачили себя пороками, и не сделались недостойными своих предков.

В малых республиках - где граждане воспитываются почти одинаковым образом и на общем иждивении, где все знают друг друга от самого младенчества и, следственно, не могут ошибаться, какое кому должно отдавать почтение - в малых, говорю, республиках принять первый способ; тому я и не удивляюсь для великих государств показался лучше и выгоднее второй способ, чему я также не удивляюсь. Когда Рим состоял из одного немногочисленного племени; тогда призывал граждан от сохи, и возводил их на степени консулов и полководцев; но распространив свои владения, верховное начальство поверял уже сенаторам. Все многочисленные народы таким же образом разделяли граждан своих на особые сословия. Они думали, что люди отличные по рождению, по воспитанно, по научению, по примерам, которые они хранят в памяти своей и наследственно передают потомству, думали говорю, что такие люди удобнее могут образовать чиновников, способных отправлять общественные должности и хранить в семействах своих дух, нравы и качества, приличные их состоянию.

Отнюдь не утверждаю, что это есть самое вернейшее несомнительное средство приготовлять наилучших судей, превосходнейших военачальников и вообще людей редких: однако вижу, что сим способом приготовляют хороших лошадей для тягостей, для бегу, для сражений; вижу, что сим способом разводят плодовитые деревья; вижу, что в Риме славились поколения Фабиев, Менгеллов, Эмилиев, Сципионов; вижу наконец, что несмотря на изменения от множества посторонних причин, люди во все времена уважали преимущество породы. Можно ли полагать в числе заблуждений такое установление, которое утвердило и озарило славою многие государства?"

Так вы почитаете делом благоразумным - спросил Флоцен - что благородство достается по наследству? "А для чего ж не почитать? - отвечал Меран: и богатство также достается по наследству, и богатство получается не от природы; ибо сын миллионщика рождается на свет нагим, как все люди. Благородство и богатство предоставляются наследнику по общественному условию. Положим, что мой отец приобрел достаток торговлею, или заслужил славу военными подвигами - достаток мне собственно принадлежит, равно как слава. Но чтобы возбудить в отце моем желание обогатиться, или охоту отличить себя знаменитыми подвигами, то есть тем и другим служить отечеству, законы обещают ему, что дети его наследят приобретенные богатства и будут славиться памятью заслуг его. Право передавать детям свое имение драгоценно; но еще драгоценнее право передавать детям свое благородство. Поверьте, законодатели, предоставляя людям пользоваться сими правами, знали, что и для чего делали; поверьте, едва ли что подобное сему было выдумано для общей пользы. Ничто столько не подкрепляет души, как мысль, что я и после смерти своей буду жить в моем потомстве. Люди охотно делают для детей своих то, чего для самих себя не решились бы сделать. Наследственное благородство всегда было и будет прекраснейшей монетою, если только оно будет воздаянием за отличные подвиги, уделом истинного геройства.

Знаю, что с первого взгляда весьма не правится обычай предоставлять титла, почести, достоинства, даже самые должности, но все сие - кроме только должностей, для отправления коих потребны истинные дарования - по моему мнению не так важно, как вообще о том думают; ибо всякий знает цену внешних украшении. Пока дворянин не явил собственных своих достоинств, то есть качеств душевных; до тех пор благородство его служит только памятником добродетели предков; почитая внука отдаем должную справедливость заслугам деда; снимая шляпу перед истуканом героя, думаем о знаменитых его подвигах. Во всем этом я ничего несправедливого не вижу. Только завистливые и тщеславные неохотно воздают уважение заслугам.

сего предварительного почтения находится в самой природе. Но если потомок является недостойным своих предков, если он леностью ума или злонравием унижает род свой; то, воздавая наружное, долгом предписываемое почтение добродетелям предков в лице потомка, с каким негодованием, презрением, отвращением, кои не всегда скрыть можем, какими глазами взираем на сего выродка! Не жалеем ли тогда о знатности, которая украшает его, но которую он бесчестит? Вспомните, сударыня, какими глазами смотрели на сына одного из наших героев! Достойно примечания, что даже народ умеет различить, что принадлежит имени, и что самой особе. Мнение общества никого столь жестоко не наказывает, как знатного дворянина, поступками унижающего род свой. Посредственность простительна в людях обыкновенных; но ее не извиняют в детях или потомках знаменитых предков; все поступки их сравнивают с заслугами рода; по мере недостатка в истинных достоинствах уменьшают уважение, и таким образом удовлетворяют и право породы на справедливость.

Не спорю, что случай при дворе, доверие, пышность, а особливо богатство обыкновенно сопутствующее знатности по роду, могут внушать почтение к человеку недостойному, но сильному, которого боятся, или от которого надеются помощи; однако случай и доверие не увеличивают истинного достоинства. Они сходны с наростами на дереве, срежьте нарост, дерево сделается от того здоровее. Что ж касается до богатства и зависящей от него пышности - это до породы не принадлежит. Богач, который своею расточительностью питает художества и ремесла, необходимо уважается, знатен ли он по роду или незнатен. Будем чистосердечны; со властью богатства сопряжено существеннейшее из всех отличий. Знатность без денег - ничего. Богатый человек, вышедший в чины, притворяется будто думает, что народ оскорбляется его новою знатностью; нет, мы угадываем, что у него на сердце: чины и почести ему самому несносны, но для народа они полезны. Станет ли народ, и досуг ли ему завидовать новому платью, в которое одеты слуги, или новому гербу, который выставлен на воротах? Что нужды ремесленнику, земледельцу, промышленнику, графом Тюфьером, или просто Антоном называется тот человек, который дает им работу, платит деньги и доставляет пропитание? Простодушный народ нимало не заботится ни о спеси графа, ни о заносчивости маркиза, ни о титлах, ни о гербах, лишь бы только граф и маркиз исправно платили ему деньги. Он знает, что живет с ними под одними законами, и что сии законы защищают его от обид и притеснений: сим правом он пользуется наравне со всеми; по сему праву земледелец равен знатному барину. И так в различии состоянии я ничего не вижу ненавистного, каким некоторые представить оное стараются.

Скажу откровенно, что о должностях думаю иначе: надобно, чтобы никому не доставались они, кроме людей истинно достойных. Есть места, до которых одни достигают медленнее, реже, труднее, нежели другие; но не должно совсем преграждать дорог сих; ни у кого не должно отнимать надежды. Пусть честолюбие мысленно возносится до той точки, до которой достигла истинная заслуга".

Надежда тщетная! - сказал молодой путешественник: простолюдин никогда не догонит других, встречая на пути своем тысячу препятствий, тысячу затруднении, которые истощают всю бодрость.

"Так, это большая невыгода - отвечал Меран; но рассмотрите, отчего она происходит. Вы согласитесь, что в обширном государстве невозможно учредить для всех людей равное воспитание? согласитесь, что сын стряпчего или купца силою предубеждения бывает привязан к промыслу отца своего, получивши от него первые наставления? вот причина, для которой сыну воина отдается преимущество перед сыном земледельца, когда оба вступают в службу. Один при самом начале знает уже, что имя его уважается, что кровь, текущая в жилах его, лилась уже на поле чести, что он несет с собою примеры, память и славу своих предков; все сие у него, так сказать, в запасе приготовлено: другой вступает в новое звание без всякого приготовления; покажет на деле свое усердие; будет считаться наряду с исправными воинами: но без особливого случая отличиться редкими дарованиями, едва ли скоро оставит за собою толпу своей братии. Сверх того, трудно ему обогнать товарищей, не оскорбляя их самолюбия, трудно ему заставить других забыть, что недавно был равен им; трудно привычку вольного обращения переменить в долг повиновения и зависимости. Те же самые воины охотно служат под начальством сына старого полководца; его одно имя ободряет их, напоминая славные подвиги. Когда на поло сражения сын храброго полководца принимает начальство; то воинам кажется, что тень старца ему предшествует. Напротив того пусть, прежний товарищ их сделается начальником; солдаты пойдут за ним, но уже не так охотно; тут почтение взвешивается на весах разума; жар усердия не заставляет повиноваться; воображение хладеет.

принадлежит. Ежели здравый смысл его повреждается, ежели добрые склонности его сбиваются с пути истинного, ежели гоняется он за блестящими призраками; то винить должно тех лже-мудрецов, которые распространяют учение о равенстве и первобытной свободе; народ не понимает соблазнительных слов сих, и понять их не может иначе, как несчастным для себя образом".

"Свобода - отвечал Меран - есть целебный, но крепкий напиток, которого умеренное употребление веселит, ободряет и возвышает сердце, но излишнее - делает безумным, свирепым, даже бешеным. Ваши Клеанты ложными своими умствованиями хотят обратить нас к состоянию естественному, чтобы решить, какими должны мы быть в состоянии гражданском. Если и принять, что естественное состояние существовало, как они утверждают; то какое сходство между людьми, обитающими в лесах, свободными и независимыми, но беспомощными, и потому самому не имеющими никаких обязанностей, - и людьми, живущими в городах и селах, людьми, которых нужда соединила, но которых разделяют частные выгоды и самолюбие, людьми, которые, ужасаясь собственных страстей своих, поневоле должны были подчинить их законам, чтобы предупредить раздоры и бедствия!"

Всякий знает - сказал Флоцен - что свобода человека, живущего в обществе, не есть свобода дикаря, и что он, будучи обязан повиноваться законам, может делать только то, что законы дозволяют; никто не спорит против этого: однако между народом свободным и народом порабощенным есть различие. Один сам себе дает законы, самому себе повинуется; другой подчинен законам, которые предписали сила и необходимость.

"Были примеры - отвечал мудрец, что сила и необходимость предписывали хорошие законы. Были также примеры что происки народные, заблуждение, пристрастие, буйство, предписывали законы самые негодные. Не на то надобно смотреть, кто сочинил законы, но на то, какие сочинил: вот что важно для свободы. Законы справедливые и мудрые суть дар небесный, и народ, повинующийся хорошим законам, не стонет под бременем рабства".

"Скажите лучше, сколько возможно менее несчастными - отвечал Меран: ничего более и желать не должно; все прочее обман. Тот враг народа, кто обманывает его, кто вселяет в нем желание достигнуть до такой степени счастья, до которой никогда не можно достигнуть. Везде, во все времена труды были участью большего числа людей; к чести простого народа скажу, что он это чувствует и - не жалуется, разве когда выведут его из терпения. Он знает, что судьба определила ему в удел работу, простоту и умеренность; с младенческих лет учится привыкать к образу своей жизни, и остается ею доволен, ежели только ничто не нарушает его спокойствия и безопасности. Но толкуйте ему, что неравенство состояний и имений должно быть для него оскорбительным; толкуйте, что все гражданские законы против него несправедливы; устремите его внимание на естественное состояние, в котором, по-вашему, все люди свободны, все равное имеют право владеть землею, как дышать воздухом, все независимы, все равны между собою: народ, покорный законам гражданским, довольный своим жребием, станет беспокоиться; станет жалеть о том, чего не имеет, с досадою смотреть на ваши преимущества; возненавидит работу и сделается несчастным, забыв привычки и нравы своего состояния, которые прежде были источником его благополучия. А когда к ложному понятию о равенстве, которое кажется ему прекрасным, еще присоединится понятие о неограниченной свободе или что все равно о своевольстве; то города и села неминуемо будут разграблены злодеями. Надивиться не могу дерзкой беспечности господ философов, которые распространяют ложные правила свои, нимало не заботясь о следствиях".

Пускай народ умен или безумен - сказал Флоцен - пускай справедливо или несправедливо жалуется; но когда он недоволен своим состоянием, разве не имеет права переменить его? разве не имеет права располагать собою, к чему бы перемена ни послужила, ко вреду или к пользе? - "Может, прилежно обдумавши свое намерение, и подтвердивши оное общим согласием всех членов; но располагая сам собою, не коснется ли он чужи прав?" - Не должен касаться; права других ненарушимы, священны.

"Вы тотчас увидите - продолжал Меран - может ли народ располагать собою, не касаясь чужих прав. Человеческая жизнь недолговременна; но бытие политическое целого народа продолжается многие века. Оно течет, как река; поколения суть то же что волны, из коих одна следует за другою. Следственно бытие политического народа не принадлежит поколению людей, живущих в одно время. Нынешнее поколение должно передать будущему то, что получило от предшедшего. Оно может пользоваться стяжанием предков своих, может увеличить его; но не имеет права уменьшать. Благо общее находится в руках его, как драгоценность, сберегаемая для потомства; нынешнее поколение не может разрушить его, как я не имею права обижать вас. И так чтоб узнать, волен ли народ переменить правление, законы, установления, которые получил от предков, надобно прежде исследовать, будет ли сия перемена полезна для потомков, ибо действуя по своей воле, действуя подобно существу независимому, отделенному от всего, он истребил бы драгоценные памятники предков, и сделал бы великий вред потомству".

Все сие весьма ясно --сказала г-жа Жоффрень: однако благо общественное всегда будет во власти нынешнего поколения; кто удержит его, когда по безрассудству своему оно вздумает все переиначить? - "Кто удержит, сударыня? - отвечал Меран: хранители наследственного блага народов; ибо, по счастью, сии хранители всегда были и будут. Народ надобно вести к полезной цели, и не давать ему воли идти, куда сам захочет; так всегда было и будет. Вся вольность, которою тешат его, состоит в том только, что он переменяет своих путеводителей. Иногда истинное достоинство, добродетель, мудрость, обширные сведения и дарования, соединенные в честном человеке, обращают на себя внимание народа и полу чают право на его доверенность; это самое лучшее для него время: иногда, и по большей части, происки, хитрость, обман, ослепление, коварное красноречие, золото, ласкательство и подлое угождение приобретают его благосклонность; народ тогда рабствует, когда почитает себя совершенно свободным; скопища его, мятежи, ненависть, мщение, все его поступки управляются чужими страстями, между тем как народ думает, что никому не повинуется, и все делает по своей воле. Говорят, будто народ сам себе дает законы! Когда народ был в состоянии дать себе законы? Достоинство наилучших законов состоит в том, что они благо общее соглашают с благом частным. Много ли найдете в толпе народной голов, кои вмещали бы в себе понятие о благе общем и частном? много ли умов, кои могут согласить одно благо с другим? Земледелец, купец, сельский житель и городской забудут ли собственную пользу, или захотят ли свое благо подчинить благу общему, которое до них не касается, и о котором они вовсе не ведают? Ремесленник в своей рабочей, купец за письменным столом, земледелец на гумне, думали ль о тех бесчисленных отношениях, которые должны вмещаться в хороших законах? всякому из них жаль отдать часть своей свободы или имущество для общей пользы и безопасности. По сей то причине легко склонять народ к новым переменам. Ах, молодой человек!! пусть народ почитает жестокими своими неприятелями тех людей, кои отравляют его учением ложной философии. Посмотрите на хмельного человека: чем слабее голова его и ноги, тем он упрямее, тем несговорчивее, когда приятель подает ему руку, предлагает ему помощь, и хочет вести его. Таков и народ: чем он безрассуднее, пьянее от неистовства, тем упорнее стоит в требовании, чтоб дали ему волю управлять собою; в таком случае любовь к господству, к независимости суть в нем самые бешеные страсти. Не довольствуясь своею свободою, он хочет сам быть господином, тираном; в первом движении своем стремится все опровергнуть, разрушить, уничтожить. Но он должен знать, что потомки уничтожат и его дело, как он уничтожил дело своих предков. Таким образом и выйдет, что никакое учреждение, никакое условие сего народа не может быть долговечно. Политическое здание, на песке основанное, беспрестанно будет колеблемо ветрами страстей противоположных; такой народ должен быть уверен, что потомство будет презирать его, равно как он презирал своих предков".

"Я не хочу ничего излишнего - отвечал Меран: впрочем соблазн непостоянства кажется мне опаснее, нежели власть привычки. Не перестану думать, что для народа самое опасное, самое страшное время то, которое превозносят права его, твердят ему о власти над самим собою, увеличивают на словах несчастия его, возбуждают в нем гордость, честолюбие и суетные надежды, советуют ему расторгнуть свои узы и переменить свою долю. Правда, в течение веков появлялись люди истинно добродетельные, искренние друзья человечества, которые сим языком говорили народу; зато на каждого такого доброхота было по тысяче обманщиков и честолюбцев, которые вводили народ в заблуждение для гнусной корысти".

подобные философы могут опровергнуть ваши доказательства. - "О, сударыня! они решительно объявят, что это старинные сказки, и что сам рассказчик должен быть какой-нибудь добренький старичок, присяжный раб привычек и мнений своего времени".