Бал на острове Барбадосе

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бал на острове Барбадосе (старая орфография)

БАЛ НА ОСТРОВЕ БАРБАДОСЕ.

...Утром подошли мы к острову, и как я мы был опечален смертию нашего почтенного капитана, а век не забуду чувства удивления, объявшого меня при виде мыса Нидгама, с которым поравнялись мы для входа в бухту Карлейль. Берег блистал чистою, ослепительною белизною; за ним пышные вечно-зеленые кокосовые деревья: свежий ветерок колыхал их раскидистыми вершинами. Над нами, темноголубое небо; внизу, синева прозрачной воды, порой сменявшаяся зеленью, когда мы проходили мимо коралловых скал, торчащих из глубины моря. Город открывался перед нами исподоволь, дом за домиком, - все чистенькие, с зелеными ставнями, которые ярко пестрили чудесную панораму. На крепости развевались флаги; группы офицеров разъезжали верхом по берегу; люди всех цветов мелькали в белой одежде, от которой лица их отделялись еще резче. Вся эта картина вполне осуществила прежния мечты мои о волшебных островах, носящих таинственное имя Западных Индий, и мне казалось, что никогда человек не видал таких прелестей.

Скоро наша палуба оживилась прибытием многих сухопутных офицеров, кроме островских жителей, которые также приехали за новостями. Пошли приглашения на обед к тому, к другому, и когда гости наши разъехались, лейтенант Фокон, принявший команду корабля по кончине капитана, и ездивший на берег с депешами, воротился к нам с известием, что на-днях ждут адмирала с эскадрою, что мы останемся в Карлейльской бухте, и что немедленно должны починиваться.

Прежде всего надо было налиться водою. Для этого мне дали лодку, и Свинбурна квартирмейстером, - того же самого Свинбурна, Ирландца душею и телом, который так забавлял меня своими оригинальными рассказами во все продолжение плавания и который, когда лгал обыкновенным образом, не помнил даже, что правда существует на свете, и говорил правду тогда только, когда хотел солгать получше. Одно его присутствие уже поселяло во мне веселость: глядя на его лице, мне казалось, будто гляжу на ложь с длинным носом и серыми глазами. Он правил рулем, и хвастал, что знает гавань как свою фуражку.

- Не попади только на подводный камень, сказал я ему.

- Не бойтесь мистер Симпль! Как будто я не знаю здешних камней! Я вам скажу наизусть без карты где лежит всякой камень, даром что их здесь много.

- Смотри же, братец...

И в эту самую минуту мы наткнулись на подводную скалу.

- Ну, вот один из них!... сказал прехладнокровно Свинбурн. Уж мне ли не знать Барбадских камней!

Я хотел сердиться: но как сердиться на такую неподражаемую черту Ирландизма? Я и матросы расхохотались от чистого сердца. К счастию, лодка осталась невредимою. Подходя к берегу на веслах, мы увидели, что множество негров купается в буруне: они окупали в воду свои шерстоволосые головы в самое то время, как волнение прибивало к берегу. - Посмотрите-ка, сказал Свинбурн, как я пугну этих ниггеров! - Он стал на корму, и указывая пальцем на воду, закричал во все горло: "Аккула! аккула!" Как бросятся купальщики бежать от одного имени страшного неприятеля! Они пыхтели, задыхались, и не прежде вздумали оглянуться, как выскочив далеко на берег. Мы опять захохотали, а они принялись бранить нас ворами, висельниками, всем, что только могли отыскать ругательного в бранном словаре Барбадского острова. Меня очень заняла эта сцена, особенно сами негры, столпившиеся вокруг нас, когда мы вышли на берег. Они смотрели такими весельчаками, прыгали, смеялись, болтали, пели и скалили свои белые зубы. Один не переставал плясать вокруг нас, прищелкивая пальцами, и распевая песни без начала и конца.

- Эй, масса! как вам кажется?... Я не невольник; нет, сударь, - настоящий Барбадский уроженец. Э!

- Масса! а масса! я сударь, свободный человек. Что если вы дадите мне денежку, ведь я выпью за ваше здоровье.

- Пошел ты, ниггер, с дороги! закричал матрос, кативший бочку.

- Э! кого называешь ниггером?... Я свободный человек, настоящий Барбадский урожденец. Ступай себе, корабельная дрянь!

Свинбурн замахнулся на него палкою. Они разбежались, хохоча и передразнивая нас.

Скоро окружала нас другая толпа, составленная особенно из чернавочек: оне принесли плодов в корзинках, и сами сказывали, что продают "всякую всячину". Я заметил, что матросы мои большие охотники до кокосового молока, и как это питье безвредное, то я не мешал им покупать его у милых посетительниц тем более, что принесенный товар состоял почти из одних кокосовых орехов. Я никогда еще их не отведывал, я хотел купить себе один. Выбираю самый крупный. "Нет, масса! говорит мне ловкая негритянка, для вас этот не годится. Для офицерства надо получше." Выбираю другой: та же история. Нет, масса! берите этот. Вот молоко, так молоко! Хорошо для желудка." Я выпил молоко из отверзтий в верхушке ореха, и нашел его очень освежительным. Матросам полюбилось оно до крайности: они опорожнили целых две корзины. Но я скоро увидел, что хотя оно и полезно для желудка, но для головы не слишком: люди мои, вместо того, чтоб катать бочки, сами начали кататься во все стороны, и когда надо было ехать к обеду, они все почти лежали в лодке мертвецки пьяные. По их словам, это происходило от солнца. В самом деле, было очень жарко. Я верил этому, пока только кружилось у них в голове; но когда у них отняло руки и ноги, нельзя было не убедиться, что они решительно спились на повал. Однако ж я все еще не мог понять, как и когда достали они крепких напитков. Когда мы воротились на корабль, Г. Фокон, начальствовавший над нами по званию старшого лейтенанта, спросил меня, как я допустил людей своих нарезаться до такой степени. Я уверял его, что ничего не знаю; что я не позволял ни одному из них отлучаться с места, и не видел, чтобы они покупали какой-нибудь напиток, кроме кокосового молочка, которое не запрещено морскою дисциплиною, и в такой жар казалось мне очень позволительным. Г. Фокон улыбнулся и сказал:

- Г. Симпль! я старый служака в Вест-Индии, я открою вам тайну. Слыхали ль, что значит - "сосать мартышку"?

- Нет-с, не слыхал!

- Ну, так я ж вам скажу: моряки употребляют это выражение вместо - пить ром из кокосовых орехов. Негры молоко выльют, а нальют рому, и обманывают бдительность начальства, продавая матросам будто простые орехи. Теперь понимаете, отчего перепились ваши люди?

Я выпучил глаза: мне никогда это и в голову не приходило. Тут догадался я, отчего черная женщина не хотела дать мне первых орехов, которые я выбрал. Я рассказал об этом Г. Фокону: он отвечал мне:

- Делать нечего! не ваша вина; только вперед этого не забывайте.

Ночью, я был на первой вахте, а Свинбурн - младшим подштурманом на палубе.

- Послушай! сказал я своему товарищу: ведь ты часто бывал в Вест-Индии; что ж ты молчал, когда люди сосали мартышку? Я думал, что они только пьют кокосовое молоко.

Свинбурн усмехнулся.

- Эх, мистер Симпль! нам, изволите видеть, не приходится наушничать. Бедному человеку в кой-то веки удастся себя "посчастливить": так неужели отнять у него и этот случай? впрочем, я, право, не знал, что это были мартышки с ромом.

- Да ведь ты сам их сосал? Видишь, какой пример дисциплины подаешь ты матросам!

вот, мошенники, обманули и меня!.. Я тогда лишь приметил, что это был ром, когда у меня немножко зашумело в голов.

С этим человеком нельзя быть сериозным! Он говорил о своей ошибке так добродушно, как-будто обвинял себя в тяжком грехе на исповеди. Я прошелся несколько раз по палубе.

- Что, Свинбурн, бывал-ли ты в большую бурю на мор?

- Спросите, в чем я не бывал, - исключая может-быть одной школы! Туда только не удосужился, не знаю каким образом. Видите ту баттарею на Нидгамском Мысу? Так вот-с, когда была буря в 1782 году, эти самые пушки перенесло ветром прямо на другую сторону, и часовых с будками туда же-с. Солдатам, которые стояли лицем к ветру, вдуло все зубы в горло, а на других головы вертелись флюгером-с: они, вишь, ждали команды направо кругом! А в воздухе так и почернело от арапченков, которых сорвало вихрем с овощного рынка вместе с плодами. Я не могу всего так хорошо пересказать вам, мистер Симпль: но когда шквал прошел, то маленькие негры, дыни, апельсины, груши, сигары, - чтоб не солгать вам, ей, ей, слишком полчаса валились с воздуха градом на гаван и на нашу эскадру!

- И ты думаешь, я всему этому поверю?

Свинбурн взял трубку и навел ее.

- Раз, два, три, четыре.... Это наш адмирал-с тянется, на ночь глядя, с эскадрою. Жив быть не хочу, если один корабль тут не линейный!

На разсвете, мы опознались с подходящими судами и салютовали адмиральскому флагу, а в восемь часов уж все они были на якоре. Гавань вдруг оживилась. Никогда еще Барбадос не видал такого блистательного, веселого, шумного собрания офицеров.

С тех пор, на званые обеды отправлялись мы многочисленными обществами. Гостеприимство здешних островитян слишком известно. Приглашения простирались даже на мичманов {В Англии мичманы не офицеры. Питер Симпль был только мичман.}: поэтому и я нередко наслаждался вкусными обедами на берегу, и ласковым приемом на поддачу. Одного не удавалось мне видеть - бала Барбадской прославленного dignity ball, о котором я так много наслышался, что мне очень хотелось узнать, что это такое. Но здесь нужно объяснение: иначе не поймут меня читатели.

Цветные жители Барбадоса, по причинам, которые им одним известны, горды до чрезвычайности, и всех обитателей других островов презрительно называют ниггерами: они тоже думают весьма много о своей храбрости, хотя никто из них не видал войны, о сражениях слыхивали они только по газетам. Но при всякой победе, одержанной Англиею, эти добрые и забавные островитяне уверены, что неприятель разбить ими. Свободные Барбадцы по большей части пребогатые люди, вздергивают нос выше самого хохла, и, переобезьянивая Европейские обычаи, самых Европейцев считают как-бы ниже себя. "Балом знати", dignity ball, называется у них тот, который дают почетнейшие жители, а "знатью" величают они людей, приближающихся цветом кожи к нашему. Кто белее, тот знатнее. По особенной занимательности этих собраний и по разным другим причинам, которых не стоит прописывать, сухопутные и морские офицеры большие до них охотники. Билеты для входа продаются очень дорого, я думаю, по восьми доллеров каждый.

"знатная" цветная дама, проведав об этом, разослала свои билеты на тот же вечер. Это было не из соперничества, а по другой причине: она расчитала, что большую часть офицеров и мичманов отпустят с кораблей к губернатору, что оттуда они непременно ускользнут к ней, и что, при помощи этой невинной уловки, она затмит все "балы знати" множеством и отборностью гостей своих.

В день бала, капитан наш приехал на корабль, и объявил старшему лейтенанту, что губернатор просит к себе непременно всех его офицеров. Мы отправились с радостью.

Бал был очень блистателен: жаль только, что дамы зажелчены климатом, - но впрочем не без исключений. Вообще, у губернатора было очень весело: несмотря да то, всем нам до смерти хотелось вырваться оттуда скорее к Мисс Бетси Остин, на знаменитый "бал знати", или сокращенно, на "знать". Я ускользнул с тремя другими мичманами, и скоро мы очутились там. Толпа негров стояла перед домом: бал еще не начинался за недостатком кавалеров, потому что в это отборное общество не пускали никого чернее мулатта. Может-быть, не излишне заметить, что рожденный от белого с негритянкою называется мулаттом, или половинчатым; от белого с мулаткою, квадруном, или четверть-черным; из четвертных-то состоит преимущественно здешнее хорошее общество. От квадрунов с белыми происходят мусти, или восьмушно-черные, а от этих с белыми ж, мустафины, или полувосьмушно-черные. Следующия породы называются "отмытыми до бела", и считаются уж Европейскими. Цвет тела составляет важный предмет геральдики в Западных Индиях, и благородство, основанное на отливах кожи, заключает в себе столько же, если не более, степеней, как и дворянское достоинство Страсбургских каноников или Испанских грандов: квадрун свысока глядит на мулатта, мулатть на самбо, то есть, помесь мулатта с негритянкою, а самбо на ниггера. Всех их, безспорно, красивее порода квадрунов: некоторые женщины этой степени истинно прелестны; волосы у них длинные, совершенно прямые и мягкие; глаза большие и черные, стан удивительный, и румянец играет в щеках так же явно, с таким же волшебством, как у Европеек.

Двери дома Мисс Остин были отворены и убраны померанцевыми ветвями. У самого входа встретил нас мулатт, исправлявший, как мы полагали, должность швейцара. Он был распудрен, в белых шараварах, в жилете короче воробьиного носа, и в поношеном капитанском мундире, вместо ливреи. С низким поклоном "принял он смелость обезпокоить господ посетителей на счет билета", и, когда мы его отдали, ввел нас в бальную комнату, где у самых дверей стояла Мисс Остин для принятия гостей своих. Она нам низко присела, и заметила, что очень рада видеть у себя господ моряков, но надеется, что и господа офицеры пожалуют тоже на её "знать".

Наша мичманская знать очень оскорбилася этим замечанием, и один из нас отвечал, что "мы, не хвастая, считаем себя также офицерами, да еще и не маленькими; а если она ожидает лейтенантов, так пусть ждет до тех пор, пока им надоест у губернатора: мы, с своей стороны, отдали предпочтение её балу".

Как лейтенанты еще не приезжали, то мы овладели всеобщим вниманием, и я был представлен поочередно Мисс Эвридике, Мисс Минерве, Мисс Сильвии, Мисс Аспазии, Мисс Эвтерпе, - имена дочек, явно заимствованные от стоявших здесь военных кораблей и фрегатов, которых лейтенанты произвели приятное впечатление над воображением смазливых Барбадских маменек. Все эти молодые девушки выказывали приемы местного хорошого тона. Не берусь описать их туалет: драгоценных вещей было довольно, платья очень легки; корсетов, кажется, не было: да и на что корсеты там, где талии так прекрасны, что им надо бояться только одежды? Вот явилось еще немного мичманов и уже несколько лейтенантов - между прочими мой приятель, удалой О'Браень. Хозяйка приглашает начать бал. Я прошу Мисс Эвридику на котильон, которым он должен открыться. В эту минуту выступает вперед первый скрипач, церемониймейстер и баллетмейстер острова, масса Джонсон, молодец хоть куда, учивший танцовать всех "Барбадских барышень". Он был темноцветный квадрун, слегка напудренный, в голубом фраке на распашку, для большей очевидности лилейно-белого жилета, который он застегивал только на одну пуговку, чтоб дать простор главному предмету своей гордости, - широким, туго накрахмаленным манжетам, несравненному жабо, простиравшемуся от галстуха до самого пояса нанковых штанов, которые завершались на коленях огромными пуками лент. Ноги его были обтянуты шелковыми чулками, что однако ж не делало чести его разборчивости, потому что здесь явно обнаруживалось превосходство Европейца над цветным человеком: голени его слишком уклонялись от прямой линии, и тощее берцо входило в широкую ступню точно так, как палка в половую щетку, то есть в одинаком разстояний от пальцев и от пятки. Такова была наружность Г. Аполлона Джонсона, в котором Барбадския дамы видели крайний предел лучшого тона и верховного судью приличий. Смычек его был волшебным жезлом, который, визжа по скрипке заставлял всех повиноваться его велениям. "Сударыни, господа, извольте по местам!" Все повскакали. "Мисс Эвридика, вы открываете бал!"

У Мисс Эвридики был плохой кавалер, по она взялась учить меня. Против нас стал О'Браен с фрегатом Эвтерпою, - я хотел сказать, с Мисс Эвтерпою! Прочие кавалеры были все наши же: двенадцать белых пополам с черными пестрели, точно как шашечница. Все взоры были устремлены на Г. Аполлона Джонсона, который сперва взглянул на пары, потом на свою скрипку и наконец за прочих музыкантов, чтоб видеть, все ли в порядке, - взмахнул смычком, и грянула музыка. "Масса лейтенант! закричал Аполлон О'Браену: переходите к даме, которая против вас! Правую руку! Левую, теперь лицем к Мисс Эвридик! - ну, так! возьмитесь за руки и кружитесь! А вы, мичманок, поставьте свою даму! Теперь вертите ее!.... довольно, погодите! Первая фигура кончена."

Тут, я думал, мне можно будет поговорить с моей дамою. Я сделал какое-то замечание. Она мне отвечала на отрез: "Я, сударь, пришла сюда танцовать, а не болтать. Смотрите на массу Джонсона: он сейчас ударит смычком." О! подумал я: это уж слишком пахнет аптиподами!

Началась вторая фигура, и я сделал ужасную ошибку; в третьей, в четвертой, в пятой та же история, потому что я сроду не танцовывал котильона. Когда я отвел на место свою даму, решительно самую миленькую из всех бывших на бале, она взглянула на меня презрительно, и сказала соседке: "Право, мне жаль этих господ! Приедут из Англии и неумеют танцовать! и если научатся кой-как в Барбадосе, то всю жизнь не могут показаться в знатном обществе." Тут затеяли англез, который для всех был приятнее, потому что и ученицы Г. Аполлона Джонсона не блистали совершенством в котильоне, а из офицеров, кроме О'Браена, никто не танцовал его. Превосходство О'Браенова воспитания, вместе с его лейтенантским эполетом и приятною наружностью, обратили на него особенное внимание женщин. Он взял, пред меня, Мисс Эвридику, и не оставлял её целый вечер, возбуждая тем ужасную ревность в Г. Аполлоне Джонсоне, которого сердце очевидно обращено было к этому ветру. Общество наше безпрестанно увеличивалось; все гарнизонные офицеры и даже губернаторские адъютанты, как скоро могли отделаться, пришли сюда в мефти, то есть, простом платье. Танцы продолжались до трех часов утра. Наконец собрание превратилось в совершенную давку, от-того, что безпрестанно наезжали новые гости со всего Барбадоса. Признаться, не худо было бы вылить на них несколько склянок одеколона для исправления атмосферы. Жар был нестерпимый; дамы не успевали утираться. Рекомендую бал Вест-Индской знати всем дородным людям, желающим посбавить толщины.

Вот объявили, что готов ужин: оттанцовав последний англез с Мисс Минервою, я, как водится, провел ее в столовую. Судьбе угодно было посадить меня против славной индейки, и я спросил свою даму, не прикажет ли она положить себе кусочек от груди. Она взглянула на меня с величайшим негодованием, и сказала: "Как вам не стыдно, сударь! Не понимаю, где учились вы обращению. Я возьму немножко индеечей шеи, - а говорить благовоспитанной даме об груди, это право ужасно!" Новый урок несчастному мичману! До окончания ужина, я сделал еще две или три варварския ошибки. Наконец отужинали, и, должно признаться, стол был отличный.

- Потише, милостивые государи и государыни, закричал масса Аполлон Джонсон: с позволения нашей любезной хозяйки, я хочу предложить тост. Милостивые государи и государыни, вы все знаете, а если не знаете, так и вам говорю, что в мире нет места, подобного Барбадосу. Весь свет воюет против Англии; ни Англии, ни королю Георгу нечего бояться до тех пор, пока Барбадос стоит крепко. Барбадцы сражаются за Короля Георга до последней капли крови. Никогда еще Барбадцы не обращались в бегство: вам всем известно, что Французы на Сент-Люси бросили Морн-Фортюне, услышав, что идут на них Барбадские волонтеры. Надеюсь, никто здесь этим не обидится, но я с прискорбием должен сказать, что Англичане слишком завистливы к Барбадцам. Милостивые государи и государыни! у Барбадского племени один недостаток, - оно слишком храбро..... Предлагаю пить за здоровье острова Барбадоса.

Вдруг встает наш О'Браен.

- Мистер Поллуша! вы, клянусь витийствовали лучше всякого попугая, какого удавалось мне видеть в этом краю; но вы пили в честь всего острова Барбадоса, а я думаю обратиться к чему-нибудь частному. Вместе с вами, желаю я доброго здоровья острову, но здесь есть такая прелесть, без которой он был бы пустынею: это - общество милых девиц, которые нас теперь окружают и берут сердца наши приступом.

О'Браен нежно обвил рукою стан Мисс Эвридики, а его Поллуша заскрипел зубами на всю столовую.

- Поэтому, господа, с позволения вашего, я предлагаю выпить за здоровье Барбадских дам!

Много других тостов было потом выпито: вино лилось так обильно, что мужская часть общества уж слишком раззадорилась. Вдруг хозяйка встала из-за стола: - Ну, почтенные гости и гостьи! кажется, не грех сказать, что время и ко дворам. - Я никогда не позволяю напиваться до-пьяна или бурлить у себя в доме: так право, лучше выпьем по рюмке на прощанье, да и благодарю вас за компанию.

Намек был довольно ясный, как заметил ей О'Браен. Согласно с её просьбою и нашим желанием, мы выпили на прощанье, и пошли провожать своих дам. Пока я подавал красную креповую шаль Мисс Минерве, в некотором отдалении, собиралась гроза между Барбадским Аполлоном Джонсоном и нашим О'Браеном. Неугомонный лейитенант неотступно ухаживал за моей Мисс Эвридикою, и нашептывал ей в ухо так называемые им нежности, как вдруг масса Аполлон, кипя ревностью, подошел к ней и сказал, что будет иметь честь проводить ее домой.

- Можешь избавить себя от труда, черномазый подлипало, отвечал за нее О'Браен. Эта барышня у меня под покровительством: так прочь с своей отвратительной харицей, или я покажу тебе, как управляются с Барбадцем, который "слишком храбр".

- Клянусь Богом, масса лейтенант! если вы тронете меня хоть пальцем, я сам докажу вам, каковы Барбадцы.

лейтенанта.

Мисс Эвриднка выпустила О'Браенову руку по его просьбе, и они стали с Аполлоном середи дороги, - О'Браен, у самых дверей, которые были заперты, а тот в наступательном положении. О'Браен, зная чувствительное место негров, приветствовал Поллушу таким ударом по голеням, что мне он верно перешиб бы ноги. Масса Джонеон болезненно застонал и отскочил шага на три, разделяя толпу за собою. Черные никогда не дерутся кулаками, а бодают головой как козлы. Отступив, Аполлон потер себе ногу, взвизгнул изо всей ночи, и бросился на О'Браена, метя ему головою в грудь. Лейтенант догадался и ловко отскочил в сторону, а Аполлон пролетел мимо с такой силою, что голова его вышла в стеклянную дверь, бывшую за О'Браеном, и он увяз в раме, визжа как поросенок и задыхаясь от бешенства. Хотя с трудом, однако же его освободили. Он был в самом жалком положении: лице изрезано, и несравненный жабо весь в лоскутьях! Кажется, уж с него было довольно: он удалился в столовую с некоторыми из своих почитателей, не глядя на О'Браена, не говоря об нем ни слова.

Но за то негодование друзей его возрасло до такой степени, что они никак не хотели спустить нам этой обиды. Многочисленная толпа собралась на улице, и клялась отмстить за оскорбление соотечественника. Должно было ожидать шуму. Мисс Эвридика скрылась и развязала руки О'Браену. "Выходите, выходите висельники, корабельная дрянь! жаль, что нет больших камней разможжить вам головы," кричала толпа негров. Офицеры вышли все вместе, и были встречены градом гнилых померанцев, кочерыг, грязи и кокосовой скорлупы. Мы мужественно пробивали себе дорогу, но приблизившись к берегу, увидели, что неприятель увеличивается сотнями, и наконец уж не могли двигаться вперед, совершенно сдавленные нигерами, у которых головы тверды и безчувственны как мрамор.

- Нет, нет, это напрасно! отвечал О'Браен: стоит только пролить кровь, так уж они нас живых не выпустят. Люди на боту теперь верно заметили, что здесь шум и свалка.

О'Браен был прав. Не успел он этого вымолвить, как мы увидели, что в некотором отдалении для нас прокладывается дорога, а минуты через две она была уже открыта, и Свинбурн с матросами явились посреди толпы, вооруженные дубинами. Они подчивали ими черных не по головам, а по ногам, подкашивая их, как траву, и продолжали это угощение вправо и влево до тех пор, пока мы дошли до лодок. Тут они сомкнули за нами свои дубины и только изредка подшибали смельчаков, подходивших слишком близко. Тогда уже совершенно разсвело, и через несколько минут прибыли мы на фрегат благополучно. Так кончился первый и последний "бал знати", который мне случилось видеть.