Блумсберийская красавица.
Глава IX. Буря в шляпе.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блумсберийская красавица. Глава IX. Буря в шляпе. (старая орфография)

ГЛАВА IX. 

Буря в шляпе.

Мало думая о кошачьей трагедии, разыгрывавшейся так безуспешно в Твикенгемской вилле, я, как следует порядочному молодому человеку, ревностно занимался своей наукой, мечтая о том хорошем времени, когда а буду ездить в собственном экипаже, носить золотые очки, и получать те гинеи, которые тихонько всовываются в руку, как будто бы плата доктору за визиты было безстыдным и невежливым делом, и как будто бы нелепо было даже самое предположение, что мы, медики, работаем из-за денег, подобно другим рабочим в винограднике.

Я был счастлив, так счастлив, что проводил все вредя в созерцании собственного благополучия и - краснейте за мой эгоизм! - вспоминал о Долли Икле, как о человеке, которого я знал когда-то, но не видел уже целый год. У меня составилось самолюбивое убеждение, внушенное, быть может, медицинскими занятиями, что моего общества и моих услуг не ищут только потому, что не встречается никаких неблагоприятных обстоятельств; не слыша ничего от Долли, я заключил, что он примирился со своей Анастасией и благополучно поживает.

Быть может, он, маленький бедняк, и удивлялся в это время, отчего я его оставил. Бедный Долли! Я держался вдали от Твикенгема не потому, чтоб избегал его; но, говоря по совести, прием, какой красавица делала друзьям своего мужа, был таков, что я не мог его выносить.

Еслиб Долли был одарен достаточным мужеством, чтоб защищать своих друзей или даже делаться посредником между наглостью жены и застенчивостью своих посетителей, то он приобрел бы себе наше расположение и сострадание; но этот нервный осленок считал за лучшее, не рискуя вступать в единоборство с Анастасией, принимать её сторону в чудовищном неприличии; последствия, конечно, оказывались сколько унизительными, столько же и жалостными для тех несчастных, которые имели честь быть его знакомыми.

Последний раз, когда я посетил его, задолго до большого взрыва между супругами, она буквально выпроводила меня из дому. После отличной прогулки по берегам Темзы, я был так голоден, что хлеб и сыр сделались для моего слуха музыкальными терминами; в прекрасном настроении и чрезвычайно веселый, посетил я виллу, решившись остаться там обедать, если будет сделан хотя самый жалкий намек на то, что мое общество может доставить удовольствие; но лишь только я поставил ногу на порог дома, не успев еще на на один фут ступить на вещевую клеенку, покрывавшую пол, как красавица нахмурила брови и выразила надежду, что я пришел не с тем намерением, чтоб остаться обедать.

Я смотрел на Долли, чрезвычайно пораженный таким неприветливым приемом и слишком оробевший, чтоб думать о резком ответе; но этот крошечный трус, вместо того, чтоб защитить приятеля, принял сторону ехидной супруги.

- Я думаю, что в самом деле вам лучше уйти, Джек, она сегодня не совсем хорошо себя чувствует, шепнул он мне.

Я повернулся на каблуках и не произнес ни одного слова, до тех пор, пока не вышел на улицу; там, перед их садом, разорвав на куски цветов лилии, я в самых резких выражениях, которых не считаю нужным повторять, дал слово, что никогда более не переступлю порог этой отвратительной виллы. Я сдержал свое обещание до дня знаменитой вечерники.

Но возвратимся в рассказу. Утром Долли сошел вниз, очень довольный своей вчерашней победой и восхищенный своим новым решением возможно чаще отлучаться из дому. После завтрака, который он съел с наслаждением, Долли позвонил и приказал слуге принести ему шляпу и перчатки.

Шляпу, однако, не могли найти.

- Спросите у мистрисс Икль, сказал Долли.

Вместо того, чтоб прислать ответ с посланным, смелая амазонка явилась лично.

- Я уверен, что вы знаете, где моя шляпа; мне она нужна, сказал Долли, силясь принять на себя вид ледяного величия.

- После обеда, когда мы пойдем вместе, шляпа будет, но не раньше, возразила мистрисс Икль.

Долли немедленно позвонил и приказал вошедшему слуге сходить в ближайший шляпный магазин и сказать, чтоб ему сейчас же прислали шесть новых шляп.

- Джемс, не делать ничего подобного, приказала с своей стороны мистрисс Ныь.

Долли, побагровев от ярости за такой страшный подрыв его авторитета, закричал слуге:

- Делайте, как и вам говорю, сэр, или я вам сейчас не откажу!

- Не обращайте внимания на слова вашего господина, возразила Анастасия: - слушайтесь женя. Можете оставить комнату.

Слуга, видя, что сильнейшей стороной была мистрисс Икль, повиновался ей.

Долли хотел сам броситься из комнаты и бежать за шляпами, но Анастасия прижалась спиной к двери и не пропускала его. Кринолин её образовал огромный круг. Так-как чрез эту преграду Долли перескочить не мог, то вынужден был сдержать свою ярость.

силою, Долли удалился в крепость добродетельного негодования и старался усмирить свою жену, как усмиряют диких зверей, выражением глаз.

Долли мог похвастаться, что во всех своих ссорах с женой держал себя чрезвичайно деликатно и разсудительно. Он никогда не допускал, чтоб страсть взяла у него верх над здравым смыслом. Вместо того, чтоб прибегать к помощи злобных слов и сильной жестикуляции, - каков, к моему ужасу, бывает обычай у многих супругов, - он был строг в выборе своих слов и чрезвычайно осторожен в действиях. Мягкость его поступков вовсе не доказывала его неуязвимости. Грудь его сильно волновалась от бури ощущений (как было бы и с вами, читатель, в подобном случае); слова его были похожи на слова человека, который задыхается от бегу, а глава блестели фосфорическим блеском; но в самые горькия минуты, когда Долли готов был перекусить пополам кусок горячого железа, чтоб найдти успокоение, все-таки упреки, срывавшиеся с его языка, были приличны, как отрывки из проповедей. По-моему мнению, грубый, толстый грум, отличающийся сведениями в незатейливой фразеологии конюшни, имел бы на своей стороне большую вероятность успеха в сношениях с такой неукротимой женщиной, как прелестная Анастасия.

- Сударыня! воскликнул Долли, с величественным и сдержанным видом полицейского сановника: - это последнее оскорбление решает нашу будущность. С этой минуты я отнимаю у вас любовь, которую, несмотря на ваш эгоизм и необдуманное поведение, я все еще не переставал питать к женщине, сделавшейся моею женою.

Язвительная Анаетасия широко открыла глаза, комически представляя испуганную, и презрительно улыбнулась.

- Боже мой, как это страшно! Ха! ха! Боюсь, как бы мне не умереть от страху! отвечала она.

- Я от вас отказываюсь. Дай Бог, чтоб мы никогда более не встречались! закончил Долли.

Но сообразительная Анастасия была сплочена из крепкого материала и, сверх того, обладала смелостью. Она презрительно потрясла головой.

- Вы отказываетесь от меня -- вы! вскричала она. - Ах, вы презренная крошечная тварь, непристойный маленький карачун! Вы осмеливаетесь говорить мне в лицо, что вы от меня отказываетесь! Очень хорошо! вы откажетесь от меня не даром! Я сейчас запру вас на замок на три дня и посмотрю, не возвратит ли это вам разсудка.

Как ни невероятно это покажется замужним дамам, но необыкновенная женщина действительно поступила так; выбежав из комнаты, она повернула в замке ключ и положительно сделала пленником своего супруга.

Все было кончено. Он часто говорил это прежде, но теперь он это чувствует. Коленопрекловение и слезы были теперь безполезны. Роман кончился. Еслиб она подняла руку, чтоб ударить его, то и тогда оскорбление не превзошло бы настоящей обиды.

Долли изгнал из своего сердца всякую нежность к ней, - он встряхивал это сердце, как ведро. Теперь это было пустое сердце, - сердце, отдающееся в займы, несчастное, лишенное мёблировки, разрушенное сердце, поруганное и разбитое на части последним жильцом.

Пока Боб и Анастасия потирали руки, радуясь ловкости подвига, пока она кричала: - я повяжу этому маленькому чудовищу! а он делал ей комплименты, говоря: - вы молодец, Стаси! пока она объясняла Бобу всю выгоду иметь этого плута в своих руках, что делал Долли?

Он схватил кочергу, - тяжелую кочергу, которую мог поднять не иначе, как обеими руками. Враги услышали звук разбитого стекла.

Пока они с ужасом смотрели друг на друга, Долли раздробил на тысячу кусков кочергой окно, раму и стекла. Потом, имея вид скорее безумного человека, чем смирного Долли, он вылез в это отверстие и спокойно пошел, с непокрытой головой и с окровавленными пальцами, держа в руках кочергу на подобие модной тросточки.

Боб и испуганная Анастаия, увидев его, в то же мгновение пустились в погоню, которая, впрочем, была непродолжительна, потому что Долли, достигнув уличных ворот, прислонился к столбу, озираясь кругом; предусмотрительный Боб, не спуская глав с кочерги, не приблизился, а стал в нескольких футах разстояния.

- Икль, кричал Боб: - что такое случилось, дружище?

Долли, вместо ответа, смерял глазами своего шурина.

В этом взгляде выражалось бесконечное презрение к целому племени де-Кадов, - Боб с горечью чувствовал это и принял смиренный вид. Он возвратился в сестре, которая, ломая руки, стояла на пороге, и не принес ей никаких утешительных известий.

Анастасия, чувствуя, что грубое насилие безполезно, решилась пустить в дело силу своего личного очарования. Она приблизилась к густому кусту остролистника, и, спрятавшись за его колючими листьями, обратилась в Долли с увещаниями.

Какое ужасное положение для лэди! Если кто-нибудь пройдет, что с нею будет!

- Долли, Долли, шептала она сквозь ветви: - отвечайте, милый! Только одно слово. Я без намерения сделала это, право, без намерения. Если вы меня простите теперь, то я никогда больше не буду ссориться с вами.

- Женщина, принесите мне шляпу.

- О, с удовольствием - сейчас!

Она побежала за шляпой, и через две минуты Боб передал шляпу владельцу, который надел ее на голову и, приняв, таким образом, более благообразный вид, гордо смотрел на дорогу.

- Простите вы меня, Долли? умоляла Анастасия. - Я стану на колени пред вами, если хотите. Вы можете делать как вам угодно - идти или оставаться, как вы желаете! Уверяю вас, клянусь вам!

На улице показалась карета, и красавица, корчась от страха, присела за куст. Она наблюдала на Долли, полная той тревоги, которая ускоряет образование морщин и останавливает рост волос.

Слава-Богу, это только омнибус, и притом места все заняты, и снаружи и внутри! Она заметила, к величайшей своей радости, что Долли спрятал за спину и кочергу и окровавленные пальцы. Значит, он не желал выставлять ее на позор. Это утешительно. Она опять может свободно дышать.

- Испытайте меня еще раз, Долли, кричит Анастасия, начиная плакать. - Я знаю, что была злой женщиной, была неласкова к моему Долли; но теперь я буду доброю, - право, буду, Долли. О, простите меня! Вы хотите идти куда-нибудь? Делайте как вам угодно, - обедайте где хотите, я буду ждать вас, как бы ни было поздно, - я сделаю все, если вы теперь простите меня!

Кто может противиться таким сладким мольбам, произносимым чудным сопрано? Долли чувствовал, что гнев его начинает оплывать, как слабая пена.

Чтоб поддержать свое мужество, он сердито крикнул "никогда!" и повернулся спиной к кустарнику.

Но уже самый тот факт, что он отвечал,

- Это была не более, как шутка, Долли, говорила она, продолжая рыдать. - Я отворила бы дверь чрез несколько минут. Я сделала это, чтобы попугать вас. Меня взяла ревность: я думала, что вы уходите в каким-нибудь лэди.

Она знала, что такия слова его подвинут до облаков.

- Мне кажется, что вы меня теперь уже не любите. Я думаю, что вас привлекает какая-нибудь другая женщина; эта мысль делает меня очень несчастною и выводит из себя. Иногда я не знаю, что делать с собой. Простите меня на этот раз, милой, и я буду хорошей женщиной! Право, буду - клянусь! верите мне! Скорее! опять опять едет карета, прибавила она, услыхав стук приближавшихся колес.

Выставив ревность причиною безумств, Анастасия сделала гениальный ход - Долли навострил уши. Новый свет блеснул пред ним. Ему объяснялось необыкновенное поведение Анастасии в последнее время; известно, что ревнивые женщины способны на все. Именно так было и в настоящем случае. Бедное создание!

Бедное, ревнивое создание!

- На этот раз я прощу вас, сказал он, проходя между остролистником с высоко поднятой головой и с нахмуренными бровями, с видом строгого школьного учителя: - но если вы опять когда-нибудь забудетесь, Анастасия, мы разстанемся завсегда!

Она покорно последовала за ним и, действительно, в эту минуту чувствовала к нему уважении - или, если хотите, страх. Чтобы убедить мужа в искренности своего раскаяния, она спросила его:

- Я призову слугу, милый, и велю ему принести шест шляп, хотите?

- Нет, Анастасия, возразил он: - я не имею желания унижать свою жену перед прислугой, для удовлетворения желанной гордости. Ваше предложение доставляет мне больше удовольствия, чем могло бы доставить проявление моей власти в глазах слуги.

Анастасия перевязала раненую руку Долли, а он, в знак благодарности, поцаловал ее в лоб. Во время обеда она кротко разговаривала, и при каждом милом слове привязанность к ней возраждалась в его сердце.

С неделю времени он был совершенно счастлив. Когда она намекнула, что Боба нужно отослать прочь, он, глупый крошечный человек, решился быть великодушным и не только воспротивился отъезду Боба, но еще дал этому отвратительному юноше пять фунтов взаймы. Когда она каждое утро спрашивала, будет ли Долли обедать не дома, он горячо отвечал, что всему в мире предпочитает общество своей Анастасии.

Такой энергической, горячей женщине нужен был сильный, решительный, хладнокровный мужчина, ростом футов в семь - с грудью, шириною дюймов сорок-пять, человек, у которого рука была бы похожа на дом, а кулак - на боксерскую перчатку. Она не очень ценила ум и сердце. Какую же власть мог иметь над этой прекрасной Бобелиной такой нелепый крошечный муж, как дорогой Долли? Он с самого начала выпустил из рук самую большую свою силу - богатство. A что касается до забот о его любви, то это пустяки! он обязан был любить ее. Тысячи мужчин считали бы за счастье любить ее, так где жь тут заслуга? Я всегда думал, что из Анастасии вышла бы отличная хозяйка какой-нибудь солдатской пивной лавки: там было бы у места такое ловкое, прекрасное существо, которое принимало бы поклонение от целого полка, имела бы по пяти обожателей за раз, от сержанта до барабанщика, но не отдавало бы никому своего сердца и не отпускало бы ничего в кредить и на один пенни.