Блумсберийская красавица.
Глава X. Поцелуи и щелчки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блумсберийская красавица. Глава X. Поцелуи и щелчки. (старая орфография)

ГЛАВА X. 

Поцелуи и щелчки.

Хоти я и не уверен, но сильно подозреваю, что в жилах прекрасной Анастасии были частицы азиятской, итальянской, испанской и ирландской крови. Де-Кад-отец обладал таким носом, который, говоря вполне безпристрастно, получил первоначальное свое очертание в Иудее, и только потом эмигрировал в Европу. Сын его, Боб, отличался леностью и, кроме того, страстно любил лук, долги и табак, что наводило меня на мысль о его испанском происхождении. С другой стороны, Анастасия, во всех отношениях, кроме голоса, была образцом итальянки, между тем, как пристрастия мистрисс до-Кад к картофелю было непомерно; она проливала слезы, когда впервые появилась болезнь на эти овощи; уменье её приготовлять картофельные соусы показывало в ней урожденку Дублина.

Кровь всех этих рас очень живуча, и даже одна капля её, подобно аромату миндального экстракта, долгое время продолжает сохранять свою силу.

Я того мнения, что в крови Анастасии было слишком много такого аромата. Она никогда не была довольна, пока не достигала какой-нибудь крайней степени душевных движений - любви или ненависти.

В привязанности этой женщины всегда можно было сомневаться, также, как всегда можно было ожидать от нея какой-нибудь дикой выходки. Когда она обнимала руками шею супруга, то первым побуждением его было защищаться из опасения внезапного насилия. Когда она врывалась в его комнату с намерением сделать сцену, он нередко встречал ее с улыбкой, думая, что визит жены вызван внезапным, неукротимым порывом нежности. У таких лэди, как Анастасия, нередко случается, что чрез десять минут после страстных поцелуев в одну щеку, оне дают в другую сильную, звонкую пощечину.

Целую неделю Анастасия, как бы обновленная, только и дышала любовью. Вовсе не стараясь регулировать привязанность, она раскрыла все источники своей страстной натуры и затопила маленького супруга такою страстью, в которой он, милый утенок, захлебывался в блаженстве, хотя, вместе с тем, не без тревоги сознавал, что никакой смертный не может служить достаточным водоемом для такого изобильного прилива нежности.

Еслибы спросили его мнения, то он посоветовал бы своей супруге взять пример с той заботливое школьной учительницы, которая выдает ученику пирог по кусочку, так что пирога хватает надолго.

Пирог Долли, так изобильно начиненный изюмом, так отлично испеченный, мог бы доставлять удовольствие на целый год, но Анастасия была охотницей до толстых, больших кусков!

Пока продолжалось это состояние, оно было восхитительно. Вся его прежняя любовь возстановилась и изготовился огромный запас новой; сердце Долли было так полно, что едва не лопалось от радости. Долли была свойственна жадность; пока порыв любви продолжался, он хотел упиться им, сколько можно больше. Если Анастасия оставляла комнату, Долли ждал ее, как преданная собачка хорошей испанской породи; услышав голос, он волновался опасением, что она, его красавица, как-нибудь случайно заговорит, а он пропустит мимо ушей эту мелодическую музыку.

Маленький Долли совершенно обезумел от любви, которая волновала и тревожила его. А мистрисс Икль, - я это слышал, - все еще жаловалась, что мистер Икль был холоден. Холоден! Да его дыхание было раскаленный пар и могло бы заменить паровую силу в любом механизме.

A как Анастасия держала себя? Нежно, очень нежно! Коршун, привыкший питаться на полях битв, и тот полюбил бы ее, и в угождение ей, сел бы на растительную диету. И поведение, голос, образ мыслей - все переменилось; она казалась романическим, вдохновенным существом, которое живет для других и забывает о себе.

Раз, вечером, Долли сидел подле камина, качаясь в своем кресле и читая газету. Мистрисс Икль, посмотрев на него несколько времени с страстным восторгом, внезапно откинула свое шитье, бросилась в нему и напечатлела поцелуй на его лбу. Потом, несколько успокоившись, она возвратилась снова к рукоделью и, казалось, стыдилась своего порыва. "Не могла удержаться, милый, вы были в эту минуту так хороши!" вот единственное объяснение, которое она дала. Она опять подошла к нему и, играя его волосами, стала говорить ему свою исповедь и выражать раскаяние.

- Любите вы меня, Долли? спрашивала она шопотом. - Прощаете вы меня, милый? Как вы добры, что не возненавидели свою упрямую, капризную Анастасию! Вы теперь ведь не сердитесь на свою свою жену, нет? A я была такая жестокая, самолюбивая, безумная! О, я уверена, что вы меня терпеть не можете! Вы должны питать ко мне отвращение и желать, чтоб я умерла!

- О, моя милочка, прошептал Долли, заводя кверху свои добрые, замирающие глазки.

- Не говорите этого, милый! Браните меня! Называйте меня гадкою, злою; я заслуживаю это! Я была такая жестокая, такая грубая! Браните меня, милый! Скажите, что я чудовище, что я змея! Пожалуйста, скажите, что я испортила всю вашу будущность!

- Дорогое создание! проговорил он; потом улыбнулся и взял ее за руку.

- Но теперь я сделалась доброй, мой милый, великодушный Долли! - такою доброю, что едва ли вы узнаете Анастасию, прибавила она, говоря как невинное любимое дитя с своей нянькой. - Я никогда больше не буду капризной, никогда! Теперь вас будут баловать и нежить. О, добрый, великодушный Долли! И вот что еще, мой Долли: если когда нибудь вы опять увидать меня злою, то только напомните мне, что я обещала вас не раздражать, и я сейчас же сделаюсь опять сияющей как золото. Сделаете вы это, Долли?

(Спустя около месяца после такого сладостного разговора, ему представился случай испытать на деле, каково её обещание, но она закатила ему такой удар по уху, что оно горело у него в течение нескольких часов).

Она каждую минуту доказывала ему свою любовь какими нибудь очаровательными доказательствами. После прогулки она никогда не возвращалась без какого нибудь подарка для своего "хорошенького мальчика". То она приносила ему новый галстук, который он должен был тотчас надеть, а она ему будет помогать. Когда её пальцы касались его горла, восхищенный Долли корчился от восторга, точно она легонько его щекотала. Когда её лицо было так близко к нему, что он не мог ее не поцаловать, она восхитительным голоском бранила его, называла дерзким, злым негодником, и грозила уколоть его булавкой, если он опять повторит свою дерзость.

Иногда она приносила ему оранжерейные плоды и кормила Долли из собственных рук, заставляя его насильно съесть еще грушу и персик, хотя он уже задыхался от угощения, и утирала батистовым платочком сок, струящийся по его подбородку.

Если Долли удостоивал пойти месте с ней гулять, радости её не было меры. Она вся светилась гордостью.

- Сделаете ли мне одно одолжение? спрашивала она, помочь ему одеваться.

- О, разумеется! вскрикивал Долли: - все на свете!

- Так наденьте эти прелестные, лиловые панталоны! просила она, как милости; и он, ожидавший просьбы о какой-нибудь брошке или, по крайней-мере, о браслете, улыбался и издавал какое-то блаженное горловое чириканье.

Когда они гуляли вместе, она с торжеством смотрела кругом себя. Она не могла брать его под руку, так-как этому препятствовали его малый рост и её кринолин; но плывя, подобно королеве, она смотрела на своего маленького мужа с таким счастьем, что глаза её испускали лучи, как солнце.

- Скажите мне, когда устанете, Долли, милый, говорила она чрез каждые три шага. - Не утруждаете себя, дорогой мой, повторяла она, когда они не сделали еще и десяти футов.

Он же, крошечный, гордый Бантам, с поднятой головой, с одушевленными глазами, постукивал по камням своей палкой и чувствовал, что может обойти целый земной шар в какие-нибудь сорок минут, если только Анастасия будет ему сопутствовать.

Они встречают Пиншеда и Минникина; надменный Долли кричит им: "как вы поживаете?" Он произносит эти слова гордо и грозно, точно сержант на ученье.

Анастасия видит это и не может удержаться, чтоб не пожать с любовью его руку. Она нежно говорит при этом:

- Я горжусь, что милый супруг мой со мною!

Что он чувствует при этом? Нет слов выразить его чувства.

Вечером, после этих восхитительных прогулок, она утверждает, что он ходит через силу и должен быть совершенно утомлен. Поэтому, Долли заставляют лечь на диван и укутывают шалями, и затем убаюкивают игрою на фортепьяно. Но это было еще не все: в десять часов она тихонько уходит из комнаты, потом возвращается, неся стакан глинтвейна с распущенным в нем яйцом, и умоляет Долли проглотить это питье и съесть маленький кусочек поджаренного хлеба.

О, это было прелестно, когда она называла его - жадным созданием за то, что он не дал ей отведать, и еще восхитительнее, быть может, была та минута, когда она чмокала губками и уверяла, - что сладко пить из его стакана!

Кто не захотел бы быть женатым, еслибы можно было быть уверенным в подобных ласках и милованьи, - еслибы каждый день только и видеть борьбу великодушия, продолжающуюся все время пробуждения до нового сна, - борьбу за то, кто скажет самое приятное слово или сделает самое милое дело? A отчего это не так? Почему вежливость и нежность не могли бы обратиться в привычку, как входят в привычку брань и неудовольствие друг на друга? Отчего бы близости сношений не породить взаимной любви также, как она порождает взаимное презрение и вражду?

- Отчего вы не пригласите своих друзей пообедать в гостиницу "Звезды и Подвязки", милый? сказала раз Анастасия. - Все думают, что я держу вас дома в заперти и на привязи. Я бы желала, чтоб вы их пригласили, милый! Воображаю, как они смеются над вами. Они наверно полагают, что вы под башмаком у жены! Я подожду вас, милый, как бы ни было поздно; обещаю не ворчать, хотя бы вы вернулись в три часа утра.

- О, Долли, голубчик, возразило скромное создание с недовольным видом: - что мне тут делать с толпой молодежи? Они будут пить, накурят по целому дому! Вы, капризный безумец! напрасно и говоришь об этом.

Долли пригласил с полдюжину молодых людей, и отлично угостил их; составился порядочный счет, по два фунта на человека. "Деньги большие" думал Долли: "лучше бы на них купить Анастасии черное бархатное платье, без которого ей было невозможно обойтись более ни одного дня, как она объявляла уже в течение нескольких месяцев".

Был второй час ночи, когда милая Стаси услыхала робкий стук в дверь; на её суровый вопрос: - кто там, послышался покорный ответ: - это я, я Долли, моя милая.

На лице его написаны были покорность и страх, но она нисколько не сердилась; она была в отличном расположении духа, - была добра, как ангел; он попытался пробормотать несколько извинений, но она остановила его поцелуем, повела в комнату, где пылал яркий огонь и, усадив его на диван, схватила его на руки, и с видом маленькой девочки, которая просит рассказать ей волшебную сказку, - выразила желание слышать все подробности вечера, - слышать, что у них было, и что они делали, и кто именно был.

- A! так обед был превосходен! A потом? Играли на бильярде, и Долли выиграл! Какой ловкий этот Долли! Он должен чаще играть, чтоб выигрывать каждый вечер. A теперь её маленький царек должен лечь в постель и спать как можно крепче, - потому что он должен был утомиться донельзя. A она? О, нет, милый! она ни мало не устала: ей приятно было поздно сидеть, это было даже для нея развлечением, преприятным развлечением.

Долли, под влиянием таких нежных просьб, согласился развлекаться по вечерам. Он любил бильярд, потому что обыкновенно с успехом играл в эту игру. Это было почти единственное дело, которое он мог исполнять хорошо, если не считать любовь к друзьям и охоту помогать им в беде.

Он обыкновенно делил свой выигрыш с Анастасией, на долю которой редко приходилось менее десяти шиллингов. Как ни мала покажется эта сумма, если припомнить, что выделенная Анастасии доля состояния приносила ей шестьсот фунтов в год, но все-таки нежная красавица принимала эти маленькие подарки с очевидным удовольствием. Я думаю, что и большинство наших лэди сделало бы то же самое.

Надоело ей только то, что она должна была заработывать эти деньги, сидя одна каждый вечер до двенадцатого часу; она более и более тяготилась уединением. Хотя она несколько раз говорила самой себе, что это было глупо, что время проходило очень скоро пока он болтал с другими и развлекался игрой, но сидеть одной по целым часам, прислушиваясь к монотонному стуку маятника - это было довольно скучное препровождение времени. Читать тоже было нельзя: она говорила, что чтение причиняет ей головную боль.

После четвертой ночи Анастасия уже начала ворчать, на пятую одолжила Долли маленьким образчиком своего остроумия, на шестую - дала обещание, что положит конец этой ночной каторге и образумит глупого барана.

Уже в девять часов была послана кухарка, позвать домой мистера Икля. Женщина, исполняя приказание своей госпожи, явилась к изумленному Долли в ту самую минуту, когда он, засучив рукава рубашки, и наклонившись на биллиард, в любимой позе мадам Тальйони, прицеливался метким ударом скатить шары в луку.

Внимание всех веселых собеседников обратилось на незваную гостью, которая, закрываясь концами шали, сообщила своему господину, чтоб он шел домой, что мистрисс хочет его видеть сию же минуту.

- Не больна л ваша госпожа? спросил испуганный Долли.

- Нет, сэр, возразила посланная: - она только взбешена.

Собеседники расхохотались, и Долли употреблял все усилия, чтоб принять участие в смехе; но ему удалось только раскрыть рот и подбавить свою долю к общему шуму, - настоящого смеха не вышло.

Разумеется, произошла сцена, Мастер Икль жаловался, что его выставили перед друзьями в глупом виде, а мистрисс Икль, вместо всякого раскаяния, свирепо возражала, что она рада стараться и вперед услужить ему тем же. Так кончился очаровательный период любви. Долли старался возвратить его. Он даже попытался, посредством подкупа, привести ее в хорошее настроение духа. Он взял ложу в опере, купил красавице перчатки и букет, и они отправились оба, чрезвычайно нарядные, как новые куколки. Но она, должно быть, уже решилась испортить вечер, и так безжалостно-грубо обращалась с бедняком, что он в этой ложе второго яруса под No 75-м сидел с таким же удовольствием, с каким мог бы лежать в гробу.

Ему ни мало не помогли попытки завести разговор в нежном тоне и старания отвлечь её внимание своими замечаниями (которые, впрочем, никогда не были блестящими) относительно певцов. Она решилась быть неприятною, и была такою больше, чем когда-нибудь.

- Во всяком случае, моя милая, начинал Долли: - вы должны признаться, что мадемуазель Лунц...

Но его критическия замечания были прерваны свирепым замечанием красавицы:

- Мистер Икль, я приехала сюда слушать музыку, а не вашу безполезную болтовню.

Очевидно, что деньги, употребленные на подкуп, были истрачены напрасно.

О, милый друг моей юности, ты, чьи задранные, младенческия ножки я часто видал совершающими разные невинные эволюции перед камином в детской; ты, чей вышитый чепчик снимала нежная мать, заставляя меня любоваться желтыми, шелковистыми волосами, вившимися на мягкой, крошечной головке; я проливаю слезы, когда вспомню о безплодных попытках, которые ты делал, чтоб возвратить привязанность этой жестокой красавицы!

Она казалась так довольною, когда ее видали вместе её "дорогим мужем" на прогулке, что он побежал за нею следом, как только она ступила за порог. Но теперь было не то!

- Мистер Икль, вы меня очень обяжете, если перестанете ходить на мной следом! Все подумают, что я вышла замуж за французского пуделя!

Он ускорял шаги.

- Сделайте милость, мистер Икль, не бегите так, как будто стараетесь выиграть беговой приз. У меня вовсе нет желания обращать на себя общее внимание.

Он шел тише.

- Мистер Икль, вы нарочно поднимаете пыль? Господи! какое наказанье! Если вы не будете держать свою палку по-людски, мистер Икль, то я ее возьму у вас, и отдам первому нищему, который встретится. Еще один дюйм, и вы бы мне выкололи глаза.

Раз он наступил ей на платье и затрепетал.

Она взглянула на него так, как будто бы он был чем-то чрезвычайно гадким, но сказала только одно слово: "свинья!"

Когда они вместе обедали, красавица портила самое лучшее блюдо своими ядовитыми замечаниями. Если он поднимал вилку ко рту, она просила его не брать за раз таких огромных кусков, если только он не хочет, чтоб она заболела; если он пережевывал пищу, она приказывала ему не производить губами такого отвратительного шума, который напоминает какую-нибудь колбасную машину, а не человека, называющого себя джентльменом.

Даже во время сна он не был свободен от её преследования. Не раз она прекращала его сладкую дремоту словами, что, если он не перестанет так ужасно храпеть, то пусть сойдет вниз и спит на диване; если он и не храпел, то уже, наверное, скрежетал зубами, или стонал, или говорил во сне, или вообще делал что-нибудь означающее, что он хорошо поужинал маринованной лососиной, недожаренной свининой, морскими раками, холодным паштетом или крепким сыром.

В одну ночь, она объявила, что он ее нарочно толкнул, и так сильно, что едва не переломал ей кости, чуть-чуть не сбросил ее с кровати!

- Если ни не можете вести себя, мистер Икль, сдержаннее, как прилично христианину, а предпочитаете манеры лошади с норовом, то можете спать в конюшне; но больше вы меня не толкнете, сэр, хотя бы даже мне пришлось связать вам ноги, сэр! Так и прошу меня понять!

Прекрасное обращение милой жены, ростом в шесть футов, к бедному, маленькому мужу, который имел неосторожность распрямить свои бедненькие, маленькие члены!

Такая жестокость была невыносима Долли. Его измучила безпрерывная борьба, в которой он всегда оставался побежденным. Верным признаком того, что мира между супругами не предвиделось, было возвращение Боба, который в течение периода любви находился в отпуску.

Точных подробностей об образе действий мистрисс Икль и её братца, для лучшого порабощения коварного Долли, я никогда не мог узнать. Слышал только, что они взяли привычку давать ему известную порцию на обед, и заставляли его обедать в своей комнате; но бедная жертва, поглощенная мрачными мыслями, мало имела апетита, и потому мало обращала внимания на это оскорбление!

Они также отмеривали ему кусок свечи на вечер; но так-как он, обыкновенно, сидел в темноте, раздумывая о своем несчастии, то и эта обида не подействовала на него. Он только презрительно улыбался и пренебрегал этими мелкими преследованиями.

Но должно полагать, что сестрица и братец возводили себе что-нибудь очень гадкое (до того гадкое, что, из жалости, он держал это в секрете), потому что бедный малый почти потерял разсудок и впал в совершенное отчаяние.

Один из слуг сообщил мистрисс Икль, что мистер Икль тогда-то чистил и осматривал маленький пистолет. Мистрисс Икль до смерти перепугалась; она вспомнила, Долли им говорил, что на всякий случай, держит в ящике своего стола пару пистолетов.

особенно настаивала на этом опасном поручении; но он, по таинственным причинам, отклонил от себя предложенное отличие. Долго совещались. Не лучше ли будет призвать медика, и объявить что мистер Икль не в полном уме? Или лучше запереть Долли в его собственной комнате, не давать ни есть, ни пить до тех пор, пока он не согласится выдать оружие и аммуницию? Но по той или другой причине, ни одна из этих решительных мерь не была принята. Мистер Икль не только не сделался пленником, но ему стоило только открыть дверь и дать услышать в корридоре свой голос, как враги летели стремглав в ближайшее убежище, какое только попадалось: так, мистера Боба нашли раз в шкапу для грязного белья; лицо его было обезображено страхом и от сильных ощущений пот лился с него ручьем.

Быть может, мистер Икль разсчитывал на такой результат, а может и то, что самый факт чистки пистолетов имел не более значения, чем оттачивание бритвы. Икль всегда уверял меня, что в то утро ему нечего было делать, и вспомнив, что давно уже не смотрел своих пистолетов, он принес их в спальни, чтобы почистить для развлечений от тоски.

Но люди, заподозревшие в том, что держат около себя заряженное огнестрельное оружие, столь же опасны, как и те, у кого револьверы привешены в поясу. По ночам мистрисс Икль не могла спать. Она каждую минуту ожидала, что холодный конец пистолетного дула прикоснется к её виску. Сначала она хотела не запирать своей двери, чтобы, в случае необходимости, можно было кликнуть Боба, но ей пришло на ум, что еслибы убийца и появился, то сначала непременно должен сломать замок.

Наконец, тревога сделалась до того невыносимою, что мистрисс Икль решилась обезпечить себе постороннюю помощь: она пригласила надежного человека, родом из Йоркшейра; человек этот, одаренный большою физическою силою, служил прежде в приюте для лунатиков, а довершил свое воспитание в исправительном доме. По уполномочию мистрисс Икль и по распоряжению Боба, он должен был всегда иметь на глазах бешеного Долли, и при первом удобном случае завладеть его особою, а следовательно и пистолетами. Его предупредили, что джентльмен тронулся разсудком и проч., и хотя не опасен, но требует присмотра. Когда Долли в первый раз увидел этого человека, шедшого с лестницы по его следам, он, очень естественно, принял его за вора и спросил:

- Не безпокойтесь, я вас не обижу, только будьте смирны, возразил незнакомец ласковым тоном, подходя все ближе и ближе. - Все делается для вашего добра.

- Если вы сейчас же не оставите этот дом, то я пошлю за полисменом, погрозил Долли, сжимая кулаки и приготовляясь к борьбе.

Йоркшейрець, имевший смутные понятия о необходимости ласкового обхождении с лунатиками, обратился к Даии с таким увещанием, с каким обращаются к собаке, которая кусается.

- Тише, тише! не волнуйтесь, мой добрый джентльмен! Я здесь, вы знаете! Будьте спокойны! Скоро вы поправитесь, а когда поправитесь, тогда опять все вам будет позволено.

Бедное крошечное существо! это было самое нелепое действие, каким только он мог отличиться. В одно мгновение руки толстого Йоржшейрца сжали его рученки так крепко, как ручные цепи, и Долли очутился безоомощным. Впрочем, не совсем безпомощным: будучи уверен, что этот человек явился грабить, он стал звать на помощь с энергией свиньи, обреченной на превращение в свинину. Эти раздирающие крики достигли до ушей мистрисс Икль, которая, при первом их звуве, угадала, что случилось. Она взбежала на лестинцу с криком: "сейчас иду", и в то же время отворилась дверь спальня Боба и послышался его радостный голос:

- Держи крепче! свяжи ему ноги! он скоро уходится!

Долли понял и перестал бороться.

- Ну, ну, мой добрый маленький господин! Я думаю, что вы станете, наконец, меня слушаться. Вы знаете, что я ваш друг, который желает добра и для этого сюда пришел? говорил йоркшейрец: - я вас не обижу, если вы будете умно вести себя. Вы хороший джентльмен. Ну, теперь где пистолеты?

за мной под тем предлогом, что мой разсудок поврежден?

Йоришейрец знал все уловки лунатиков; однакожь, спокойствие, с которым Долли, во избежание шума и суѵатохи, возвратился в свою спальню и, отомкнув ящик в столе, отдал свое оружие, прибавив: - "Заметьте, они даже не заряжены", в значительной степени убедили его в здоровье его пациента.

Как мы казалась Долли отвратительна обязанность этого человека, однакожь, побуждаемый тем чувством справедливости, которое составляло принадлежность его кроткого нрава, он очень заботился, чтобы ни словам, ни делом не показать своему стражу, что его общество было неприятно. Он понял, что благоразумнее всего убедить этого человека, посредством разумного и кроткого поведения, что в его услугах не было надобности.

Они сидели вместе и разговаривали: йоркшейрец рассказывал анекдоты из своей жизни в сумасшедшем доме, а Долли слушал с глубоким вниманием и делал, по поводу слышанного, разумные и кроткия замечания. До наступления ночи сторож убедился, что не было ни свете приятнее и чистосердечнее создания, как этот маленький джентльмен, сидевший пред ним на кресле, скрестив ноги. Глаза его были "кроткие, как у овечки", разговор - "очень просвещенная и превосходная беседа", его "поведение, право, кроткое, как нельзя больше. Так какой же, помилуйте, он помешанный?"

Но мистрисс Икль не хотела и слушать подобных глупостей.

Плата мистеру Хэтгу назначена была высокая, другого занятия перед тем он не имел, и ему было очень удобно оставаться тут, пока лэди ему платила. Но он просил ее выгородить его "в случае, если джентльмен поднимет дело судебным порядком".

Постоянное присутствие и бдительный надзор этого человека уже на третий день сделались для Долли невыносимым мучением. Он обратился ко мне, прося выручить его из неволи.

В длинном письме он подробно рассказал, какому низкому обращению он подвергался, и умолял меня, в память нашего детства, поспешить спасти его.

Написав эту длинную жалобу, он затруднился, как послать ее. При таком бдительном надзоре, как он мог упросить какую-нибудь христианскую душу бросить письмо в ближайший почтовый ящик? Более суток он носил это письмо спрятанным в своем боковом кармане, так что оно почти совсем износилось.

дать гинею, если письмо дойдет по назначению.

На выручку! Но много ли у меня было денег? а ведь для такой выручки нужны наличные! Ха-ха! да! в ящике есть еще пули, некоторые из них золотые, много серебряных и еще больше медных. Я произнес обещание, что каждая пуля должна быть пущена в ход, во имя священного дела дружбы, против укреплений прекрасного неприятеля. Фред и Дик - надежные парни из Миддльсекского госпиталя - пришли ко мне, осушили бутылку и настроили тысячу самых отчаянных планов, которые, в случае принятия, должны были кончиться Ньюгэтом, и потому все дружески отклонены мною (заточение имеет свои неприятные стороны). Но если я отказался пустить в дело револьверы или поджог, то это не ваша вина, мои храбрые друзья: ведь вы тогда были уже на четвертом бокале, моя умники, а я так холоден, как отец Матвей, глубокомысленно заваривающий чай.

Мне нужен был целый день, чтобы обдумать мои планы. Первым моим делом было посоветоваться с адвоватом, и убедиться в некоторых своих выводах. О, какую загвоздку приготовил я для этой красавицы и её возлюбленного братца Боба! Я хотел оставить им надолго о себе память!

Величайшее затруднение состояло в том, как пробраться в дом. Я не любил (и до сих пор не люблю) врываться в чужое жилище силою.

за последствия.

Он постучался в дверь очень вежливо и спросил, улыбаясь и приподнимая шляпу, дома ли мистер Икль. Ответ был очень решительный и грубый: "нет, его нету дома".

Когда Фред сообщил, что он готов и подождать, пока мистер Икль возвратится, ему заметили, что он невежа. Красавица сама сошла с лестницы, чтоб сделать это обязательное замечание.