Эмилия в Англии.
Глава XVI. Каким образом и к какому брукфильдские барышни пришли заключению.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава XVI. Каким образом и к какому брукфильдские барышни пришли заключению. (старая орфография)

ГЛАВА XVI. 

КАКИМ ОБРАЗОМ И К КАКОМУ БРУКФИЛЬДСKIЯ БАРЫШНИ ПРИШЛИ ЗАКЛЮЧЕНИЮ.

- Ну что! - видели Вильфрида? были первые слова мистера Поля, с которыми он в веселом расположении духа обратился к дочерям, возвратясь из поездки. Ответа на эти слова, повидимому, он не требовал, - потому что вслед за тем продолжал: - Слава Богу! молодец мой сделался совсем другим человеком. Такое место, как Сторнли, приносить ему пользу не меньше армии; у него видишь теперь и здравый смысл, и всегдашнюю способность дельно о чем нибудь поговорить и что нибудь обсудить. Да; теперь он что нибудь да значит. А вы, Марта, что о нем скажете? - а? какого вы о нем мнения?

Последние вопросы относились к мистрисс Чомп.

- Поль, сказала она, обмахивая веером свои щеки: - не спрашивайте меня! молодой человек победил мое сердце.

Вследствие решения, к которому пришли брукфильдския барышли, Адель, следуя своей живой фантазии, ласково обратилась к мистрисс Чомп.

- И победитель не потому ли убежал отсюда, чтобы подальше припрятать его? сказала она и засмеялась.

- Ох! неужели, вы думаете, он не знает, что значит быть вдовою! вскричала мистрисс Чомп. Вдовье сердце выбирает цель и летит к ней как пуля; - а ваши девичьи сердца, точно струи табачного дыму, которые вьются, волнуются и несутся, сами не зная куда. Выдавайте их замуж, Поль! непременно выдавайте! Говоря это, мистрисс Чомп делала жесты своими жирными руками. - Оне славные девушки; но, о Боже! никогда не видели мужчины, довольны своим положением, и хотят навсегда остаться в девушках; разве вы не понимаете, что это невозможная вещь? Я и говорю мистеру Вильфриду (и он согласился со мной): хорош зеленый виноград, да кисел, как хорошенькия девушки, которые думают оставаться там, где оне есть, и быть тем, чем оне есть. Это ужасно! сердце мое болит за них, - клянусь честью!

Мистер Поль бросил на своих дочерей косвенный наблюдательный взгляд, стараясь узнать, как переносят оне этот непривычный для их слуха язык, чтобы в случае надобности принять на себя роль посредника между этой простой женщиной и их суждением о ней. Но барышни только улыбались, и улыбка их как будто говорила: - мы надеемся, что нам даже не придется испытать подобного мученичества.

- Марта, вы знаете, что я, - сказал Поль: - я желаю им... чего не всякий отец мог бы пожелать. Не съумеете ли хоть вы убедить их, чтобы оне не были ко мне так сильно привязаны. Оне должны подумать о своем будущем. - Не вечно же им оставаться под кровлей родительского дома, - то есть, я хочу сказать, не вечно же при них будет отец. Конечно, дай им Бог никогда не видеть нужды! - Э? что такое? обед! Ну, пойдемте обедать. Ма'м! вашу руку.

Мистрисс Чомп, взяв под руку мистера Поля, посмотрела на него с удивлением: - что это значит, Поль? У вас слезы на глазах!

- Ничего, ничего! отвечал он, предложив Адели другую руку.

-- Папа, - вы не делайте мне глазки - сказала Адель, - и всех разсмешила; все отправились к столу в веселом настроении духа, с веселым разговором.

Барышни были сносны в своем обращении с мистрисс Чомп. Насмешка делает женщин чрезвычайно понятливыми, хотя в то же время она почти убивает их. Теория Вильфрида внушила им, что любезность составляет одно из лучших качеств женщины, и потому, употребив ее в дело при настоящем случае, оне были довольны контрастом, который представляли собою. Тем не менее, однакоже, у них созревало какое-то серьезное намерение. Подозрение, что их отец имел тайные, далеко неблагородные виды относительно мистрисс Чомп, заставляло их держаться на заднем плане. Для них становилось уже и того достаточно, что она должна быть их гостьей и следовательно через нее должен был рушиться тот круг общества, в средину которого оне намеревались поставить себя. Оне видели, что принять в этот круг подобную женщину не представлялось никакой возможности. Откровенная речь Вильфрида взорвала воздушный пузырь, который оне так тщательно надували и в котором оне заключили все свои юные надежды. Оне, повидимому, дали клятву друг другу, что вместе с взрывом пузыря должен быть взорван и их дом.

- Ужь не слишком ли прилежно занимаетесь вы чтением? спросил мистер Баррет Корнелию на другой день после пытки, которую она вынесла от Вильфрида.

- А разве я обнаруживаю признаки? отвечала она.

- Никаких. Но в прошлую ночь не у вас ли горел огонь до самого утра?

- Ныньче утро наступает скоро, - сказала Корнелия, её лицо было бледно, как первый час утренней зари. - А вы не поздно ли гуляете, - позвольте мне спросить вас в свою очередь?

- Я обязан этим безсоннице; заняться чем нибудь не было расположения. Я позволил себе пройти из леса через парк и увидел ваш... по крайней мере, я догадывался, что это ваш огонь, и потом встретил вашего брата.

- Да? вы его встретили?

Мистер Баррет сделал утвердительный жест.

- И что же... говорил он с вами?

- Нет; он только кивнул головой; видно было, что он торопился.

- Вы не знаете... или я создан не как другие люди, начал мистер Баррет. - Я не могу оставаться один, чувствуя, что бывает время, и даже периоды времени, когда мне представляется, что мое будущее, моя судьба, должны быть отравлены тем, что я называю ядовитым внешним влиянием. Я не в силах заглушить это чувство, и потому часто брожу без всякой цели.

- Это что-то похоже на верование в фатализм.

- Нет, это не есть верование: это производят нервы. Всякое верование имеет свой покой, имеет предметы, на которых ум человеческий может отдохнуть; а нервы - это бешеные лошади.

- Тут есть что нибудь требующее противоборства, сказала Корнелия тоном увещания.

- По моему, нет ли тут чего нибудь возбуждающого недоверие к людям?

- Я должна сказать: да.

- В таком случае я ошибался.

Мистер Баррет с обычным спокойствием немного наклонился, чтобы заметить выражение лица Корнелии. Чувствительные щечки Корнелии зардели ярким румянцем. Она хотела отклонить этот взгляд двумя, тремя вопросами, и стараясь разгадать его значение, дрожала всем телом. Ей пришло на ум, что, по всей вероятности, в тот самый момент, когда Баррет смотрел на огонь в её окне (о, бедное сердце!), она, в порыве гнева на Вильфрида, на себя, на весь свет, давала слово своим сестрам принять на себя главное участие в деле отречения от Брукфильда.

Непредвиденный случай ускорил ход этого дела. В Брукфильд приехал дядя трех сестриц, родной брат покойной их матери, Джон Пирсон, уланский полковник императорской австрийской службы. Он редко переписывался с ними, и его визит был совершенно неожиданный. Получив месячный отпуск от полка, расположенного в Италии, он заехал в Брукфильд по пути в Ирландию, где должен был устроить некоторые семейные дела. По его словам, он заехал собственно за тем, чтобы познакомиться с своими племянницами. Не смотря на гладко выбритый подбородок, на его военный склад речи, на воинственную осанку, брукфильдския барышни скоро убедились, что в душе он был истый англичаиин. Ему было лет под пятьдесят; широкоплечий, с мускулистыми руками, любезный, с манерами благовоспитанного человека, он представлял собою образец кавалерийского офицера. Полковник очень мало обращал внимания на племянника, но барышни, очевидно было, пришлись ему по сердцу; когда он поцаловал ручку Корнелии, глаза его сделались мягкими, как будто в этот момент в нем пробудилось приятное воспоминание.

- Вы - живой портрет того, чем некогда обещала быть ваша покойная мать. Он подарил Корнелии портрет её матери, сняв его с груди и задумчиво поглядев на него, прежде чем выпустил из рук. Брукфильдския барышни осыпали его вопросами о жизни их мама в молодые годы; оне находили утешение в беседе о ней и в сходстве с ней Корнелии. Чужеземный блеск, окружавший полковника, производил на них почти такое же действие, какое производит аристократия; воображение их постепенно воспламенялось, так что оне начинали уже думать, что оскорбляют память матери, оставаясь в одном доме с такой женщиной, как мистрисс Чомп, которая очевидно намеревалась занять место покойницы. Несколько выразительных взглядов полковника на мистрисс Чомп и поведение мистрисс Чомп перед полковником пробудили в них глубокое отвращение к настоящему мрачному образу их жизни. Отвращение и расположение одинаково побуждают небольшие цивилизованные нации совершать подвиги, предназначаемые судьбой, и писать свои истории. Это свежее сантиментальное движение души, побуждавшее их сохранить в своих сердцах образ матери, во всем его блеске, усиливалось все более и более и сообщало кислую остроту отвращению, которое оне питали к настоящему порядку вещей. Неудивительно, что Корнелия, имевшая, как ее уверяли, такое близкое сходство с матерью, стала считать себя обязанною принять инициативу в протесте против святотатственного присвоения имени, которое носила её мать. Иногда подобное чувство становится слишком святым, чтобы над ним издеваться; оно заключает в себе слишком много истины, чтобы осуждать его. Брукфильдския барышни молились о своей матери. Действительно, оне переносили тяжелую пытку. Мать, глядя на них с высоты надзвездного мира, могла бы простить безсознательное притворство, заставлявшее сердца их взывать к ней, что мера, на которую оне решались, предпринималась собственно для того, чтобы спасти её детей от унижения, а её память от позора. Даже язык Адели не мог воздерживаться от слов подобного рода.

Полковник Пирсон обещал провести у них неделю на обратном пути из Ирландии. - Скажите, эта особа будет тогда здесь? Под словом "особа" он подразумевал мистрисс Чомп, которая между прочим упрекала его в том, что он сражается под чужеземными знаменами и носит всякого рода мундиры, кроме своего отечественного - красного.

Брукфильдския барышни и полковник Пирсон в скором времени сошлись в своих понятиях относительно мистрисс Чомп. Некоторые летучия заметки с его стороны лелеялись после его отъезда, как сокровище; барышни были почти убеждены, что поездка его была назначена Провидением. Оне ободряли одна другую восклицаниями по поводу странности и неожиданности посещения со стороны брата их матери в минуты скорби, колебания и общого омрачения.

Мистрисс Чомп оставалась на поле битвы. Когда Адель попросила папа сказать ей, долго ли эта лэди пробудет у них, - он отвечал: - Долго ли? Я, право, не спрашивал ее, - и потом отклонился от этой слишком очевидной наивности словами: - я хочу, чтобы вы узнали ее, хочу, чтобы поняли, полюбили ее. Покамест об её отъезде я не думаю и говорить.

Если бы барышни могли видеть предел избиения тонких чувств, оне, по всей вероятности, вооружились бы терпением, для избежания отчаянной меры к приобретению помощи; но оне его не видели. Милое добродушие отца и измена Вильфрида доставляли мистрисс Чомп приятную возможность продлить свое посещение, и быть может, остаться навсегда. Барышням предстояло одно: или пригласить лондонское общество, чтобы оно видело, как повлечет их по грязи эта чудовищная женщина, или искать себе новых убежищ. Приглашение лондонского общества, оне соглашались, откладывать было нельзя; оно должно было собраться, особливо теперь, когда кончался сезон. Разлука друг с другом была бы самым прискорбным событием, но так как каждая из них, повидимому, была готова перенести ее для общого их блага и как, благоразумно разсуждая, вместе с разлукой оне не покидали своего честолюбия, то не трудно было проститься на время с очаровательно улыбавшейся им зарей этого чувства. С помощию тонких оттенков чувства, каждая из сестриц понимала, что Брукфильд должен быть оставлен, хотя по этому предмету не было произнесено ни одного прямого слова. Правда, неоднократно выражалось сожаление, что иплийския дети почувствуют отсутствие бдительного наблюдения за ними, и больше ничего. В домашнем быту и хозяйстве все шло пока своим чередом.

Адель решительно думала, что "некоторые люди не тронутся с места, не сделают движения, пока им не дадут толчка", что сообщив им движение, необходимо нужно поддержать его, и наконец, ни под каким видом не следует ожидать, что с подобным движением можно достичь предположенной цели. Без постоянной двигательной силы невозможно разсчитывать на результаты. Адель видела, что намеревалась сделать Корнелия: не принять предложения сэра Твикенхэма и в то же время уволить мистера Баррета. Арабелла согласилась написать Эдуарду Боксли, но не говорила в письме о минувших днях, и только намекнула на какое-то недоразумение, прибавив, что если есть в мире человек, которого она любила, то этот человек - Эдуард Боксли. Сердце Адели было еще не занято. Не смотря на то, она должна была каяться в каком-то дурном поступке; иногда дети находят удовольствие в том, что щиплют себя, испытывая, до какой степени могут вынести боль, так точно и сантименталисты находят удовольствие тайно раскаяваться в проступках, в которых сами себя обвиняют. Таким образом они становятся правыми перед своими собственными сердцами, и избегают, как им кажется, общественной кары. Проступок, в котором Адель обвиняла себя, заключался в том, что она сама завлекала в свои сети любовника своей сестры. На первобытном языке это значило, что она невинно играла священным огнем незнакомого ей чувства: она была ребенком в храме любви! И вот наш кающийся ребенок находил удовольствие, заменявшее щипанье, диктуя слова Арабеллы к Эдуарду.

И потом, когда она припоминала свидание с Вильфридом, ее поражала мысль: - неужели, в самом деле, деньги имеют такую силу?... Да, Мамон часто разыгрывает роль Гименея. Ничто другое не объясняло мистрисс Чомп так верно. Закоснелая сантиментальная привычка омрачала эту картину двумя восклицаниями: "Невозможно!" и "папа!". Я желаю, чтобы мне поверили, что эти простые восклицания совершенно омрачали разсудок Адели. Адель довольно легко отклоняла от себя подозрения; но это нисколько не мешало ей принимать меры к их удовлетворению. Однажды вечером, лаская своего отца, она вдруг попросила у него девяносто фунтов стерлингов.

- Девяносто! сказал мистер Поль, слегка вздрогнув. Впрочем он был спокоен, как нельзя более.

- Милый папа! разве это очень много?

- Нет, - если тебе нужно... вовсе не много.

- Вас, кажется, это удивило?

- Меня удивила сумма! какая-то странная сумма, в которой может нуждаться девушка. Десять, двадцать, пятьдесят, - ну скажем, сто; но никогда не услышим девяносто, никогда! разве на уплату долга; но я очистил все счеты, - может быть, это нужно на уплату долга вашей тетки?

- Оставьте, папа; если это вас тревожит, то я обойдусь и без денег. Я вам скажу, - сумма эта требуется на одно благотворительное дело.

Мистер Поль начал шарить в карманах, бормоча про себя: - тут нет ничего. - Книга с чеками осталась в городе. Я дам тебе завтра, - сказал он вслух: - завтра... завтра рано поутру.

В этот день брукфильдския барышни рано удалились в совещательный зал в спальне Арабеллы. Корнелия уже после полночи пришла в свою комнату, но спать не могла. При безсоннице ей показалось, что взволнованный дух её требовал умственного успокоительного средства; - поэтому она спустилась в библиотеку и там перебрала множество книг, - эту манеру нельзя не порекомендовать другим, как дающую нам возможность сознавать в себе превосходство перед авторами и в тоже время презирать всякого рода затруднения, которые могли бы встретиться уму. Наконец Корнелия взяла Плутарха и Энциклопедию и пошла обратно в свою комнату. По дороге одна из книг упала, и когда Корнелия наклонилась поднять ее, свеча подвергнулась одинаковой участи с книгой. Корнелия должна была пробраться в потемках. На площадке лестницы ей послышались чьи-то шаги. Вытянув руку вперед, она продолжала идти. Вдруг рука её прикоснулась к живому существу; Корнелия испугалась, и когда парализованное сердце снова забилось, почувствовала, что её руку держала другая рука.

- Кто тут? спросила она, заметив слабость и дрожание неизвестной руки. До слуха её долетел едва внятный хриплый ответ. Корнелия повторила вопрос усиленным голосом, и вместо ответа, почувствовала крепкое пожатие руки. Она догадывалась, что встреченное ей существо собиралось с духом, чтобы начать разговор.

- К чему вы вздумали подражать произношению той женщины? услышала наконец Корнелия.

- Папа! вскричала Корнелия.

- Ах, это ты! Зачем же ты говоришь в потемках по ирландски? - Спокойной ночи. Я сейчас был в библиотеке и уронил свечу. Я не испугался бы, если бы ты окликнула своим языком и голосом.

- Но я сама сейчас из библиотеки, сказала Корнелия.

руке у тебя? Книги! Ах да; ведь ты до них охотница! Надобно идти достать огня.

Разговор происходил почти шопотом, чего требовали потемки. Корнелия поцаловала лоб отца, и они разлучились.

По утрам перед завтраком, барышни имели обыкновение собираться в столовой, частию для того, чтобы присутствовать при чтении утренних молитв, а частию, чтобы своим присутствием оказать главе дома почтительное внимание и составить ему общество до отъезда его к занятиям. Адель утверждала сначала, что вставать рано не фэшенэбельно; но она скоро усвоила идею, что сильное соперничество с модой в делах маловажных было надлежащей политикой Брукфильда. Мистрисс Чомп, относительно распределения своего времени, была женщина фэшенэбельная и начинала брукфильдский день появлением в столовой в десять или одиннадцать часов, когда за столом никого уже не было, хотя на самом столе всего было изобилие, но без той привлекательности, без тех улыбок, которыми должна отличаться утренняя трапеза.

- Вы, ма'м, ведь протестантка, - не правда ли? кротко спросила Адель, сообщив ей, что она опоздала к утренним молитвам. Мистрисс Чомп уверяла, что она истинная протестантка, и что любит видеть за утренним столом живые лица. Бедная женщина должна была покориться строгости этого правила, спускалась вниз взволнованною и старалась казаться внимательною, в то время как неизвестность касательно состояния некоторых частей её наряда развлекала её ум и приводила в движение её пальцы. При одном случае, было замечено, что Гэинсфорд пристально смотрел на мистрисс Чомп, и когда мистер Поль читал священные вещи под такт то тихого, то беглого марша, этим несчастным вдруг овладел демон смеха, и начал трясти его. Он удалился из комнаты с быстротою вояжера, приготовившагося заплатить дань морю во время сильной качки. Мистер Поль, закрыв книгу, бросил на прислугу многозначительный взгляд; но выражение лиц дочерей ясно показывало, что замечание было бы неуместно, и потому он ограничился только этим взглядом. Впоследствии барышни сообщили ему, что Гэинсфорд поступил, как поступил бы на его месте всякий другой невоспитанный человек. Мистрисс Чомп, повидимому, питала материнское чувство к одному плоскому локону на её всклокоченной голове, безпрестанно и нежно ласкала его, что бы убедиться, твердо ли и надлежащим ли образом держится он на её лбу. Сомнения относительно правильности изгибов и общого благосостояния заставляли ее выпрямлять спину, быстро приподнимать голову и украдкой заглядывать в зеркало, находившееся от нея на левой руке, - движение это, повторенное четыре раза с торжественным выражением в лице, было главною причиною тому, что Гэинсфорд выбежал вон. Барышни всеми силами старались смягчить его проступок. Если бы не твердость их экзальтированных натур, оне бы сами поддались такому грубому искушению. - В её обществе, папа, даже если бы она была совершенно спокойною, очень трудно углубляться в религиозные размышления, - говорили сестрицы. - Оправдывая Гэинсфорда самым милым проявлением чувства человеколюбия, оне в то же время наносили удар мистрисс Чомп.

Мистрисс Чомп в это утро очень запоздала. Обязанность утренняго чтеца была нова для мистера Поля, принявшого ее по совету барышен, своих дочерей, когда сделался брукфильдским сквайром; так что на этот раз, имея книгу перед собой и ожидающих слушателей, он обнаруживал сильное нетерпение, - несколько раз раздражительно повторил: "что же эта женщина?" - и раза два спросил, придет она или нет. Наконец послышалась неуклюжая её походка. Мистер Поль приступил к чтению, лишь только отворилась дверь. Мистрисс Чомп остановилась у самых дверей, с видом олицетворенного и окаменелого ирландского отчаяния. Умоляющим тоном она произнесла: Поль! Поль! и потом закрыла рукой рот, и покачала головой с видимой досадой на необходимость соблюдать молчание. Между служанками пробежал судорожный смех, - две из них спрятали свои лица в передники; но барышни при грустном сознании негодования, которое мистрисс Чомп возбуждала в них, смотрели на все это с злобной радостью.

- Полы вы знаете деньги, которые вы дали мне ассигнациями? Поль, я должна говорить!

- Затворите дверь!

Мистрисс Чомп со стоном сняла руку с дверной рукоятки. Гэинсфорд, на этот раз степеннейший из лакеев, затворил дверь и подал стул. Мистрисс Чомп села и с нетерпением стала наблюдать, когда голос чтеца устанет и ослабнет. При настоящем случае, однако, чтение продолжалось необыкновенно долго. Барышни обращались одна к другой с вопросительными взглядами, почему в это утро читается много лишняго. Мистер Поль читал уже третью молитву, безпрестанно запинался, откашливался и, повидимому, не замечал, что перешел границы. Это продолжалось до тех пор, пока восклицания и слегка сдерживаемые крики становились сильнее и сильнее: - О, Боже! - О Господи! - Когда он остановится? восклицала мистрисс Чомп. - О, милосердие! Мне так нужно говорить с ним! О! что я стану делать? Нет, - не могу выносить! Поль! вы убиваете меня. - О Боже! Я должна сообщить весьма важную вещь. Поль!

Если это было нечто в роде беганья в запуски с мистрисс Чомп, то мистер Поль должен был остаться побежденным. Он вдруг остановился.

в прислуге движение, она соскочила с места и подбежала к дверям.

- Вы не уходите. - Поль, - они все должны остаться. Меня обокрали, - да! Обокрали все до последней ассигнации, которые я получила от вас. Кошелек остался цел, как содранная шкура с моих денег. Боже избави, что я кого нибудь обвиняю; но когда я встала, первым делом моим было осмотреть карман. Вы спросите их! - если бы вы не держали меня в такой бедности, Поль, оне бы узнали, какая я великодушная женщина; но я не позволю обкрадывать себя. Я сама дарю деньги на булавки, - это скажут вам все. Я прошу вас, Поль, допросить их; вчера вечером я пересчитала деньги, хотела разменять, и вспоминала о форели, которую купила однажды на берегах Северна, чтоб подарить ее Чомпу, - это была наша единственная поездка в Ватерфорд вместе: в Ирландию ни прежде, ни после того он уже не ездил, - он умер! и с какой благодарностью говорил он всегда о севернской форели... ну да что об этом говорить! - это только растроивает меня... бедный Чомп! С тех пор, как тебя не стало, - твоя вдова уже вовсе не способна покупать форель, все обирают ее, все доводят ее до нищеты, все ее ненавидят! Слышите, Поль! У меня пропали деньги, мои деньги! Я хочу говорить, и вы не должны прерывать меня!

Во время такого обвинения, мистер Поль несколько раз делал знаки прислуге удалиться; - но как у прислуги вошло уже в обыкновение не понимать повелительных жестов, то все предпочли за лучшее остаться в столовой, и, по всей вероятности, он заметил, что при взводимом на них обвинении, они имели на это полное право.

- Как вы можете обвинять в этом живущих в моем доме - э? Я ручаюсь за честность каждого, кто у меня служит. Марта! вы должно быть сошли с ума, - непременно сошли! - Деньги? - да у вас никогда не бывает денег, - а если оне и бывают, вы их отдаете.

- У меня не бывает денег, Поль? О! это почему? Потому что вы мне не даете их; у меня их не бывает до тех пор, пока вы не заставите меня, точно какую нибудь судомойку, ползать перед вами и выпрашивать полпенса. Но, Боже! а эти семьдесят пять фунтов ассигнациями?

- Ничего не знаете? - и лицо мистрисс Чомп вытянулось. - Вы не знаете, что сами дали мне семьдесят пять фунтов, в восьми ассигнациях? Поль!

- Поль, вы дали мне вчера поутру! Вечером, ложась спать, я пересчитала их, и говорю себе, не запру их, потому что утром же придется отпереть; - нет, Поль, - вы верно сами рехнулись, если говорите, что не давали мне денег.

Мистер Поль нахмурился и посмотрел на мистрисс Чомп весьма выразительно. - Вам, Марта, надобно переменить диэту!

- Кто сегодня поутру входил в спальню мистрисс Чомп? спросил мистер Поль.

На этот вопрос молоденькая, хорошенькая горничная с румянцем негодования отвечала утвердительно. Мистрисс Чомп заметила, что она проснулась, когда ставни были уже открыты, и соглашалась, что нападение на её карманы было сделано раньше.

- Вы сами видите, Марта, что говорите вздор, сказал мистер Поль. - Помните ли вы нумера этих ассигнаций?

- Нумера, Поль! которые по сторонам?

- 21,5931 О! да мне бы не запомнить их, если бы я даже выучила их наизусть.

- Разумеется! А из этого следует, что вы, Марта, не способны владеть деньгами. Кто имеет у себя ассигнации, тот всегда записывает их нумера. Вам представится фантазия, что карманы ваши полны денег, и когда вы не найдете их там, то, конечно, заговорите, что потеряли их, или вас обокрали! Но довольно: будемте завтракать!

Арабелла приказала прислуге удалиться. Мистер Поль, потирая руки, подошел к чайному сголу. Мистрисс Чомп, увидев, что она сама и вопрос о её покраже были оставлены, предалась отчаянному воплю. - О, вы жестокий человек! жестокия и молодые женщины, которые так хладнокровно смотрят на мое несчастие! Можно ли поступать таким образом? Впрочем и мягкия сердца становятся иногда тверже камня. Пропали мои семьдесят пять фунтов, пропали! и никакого закона не найдешь. Никакой нет острастки, чтобы не делали этого на будущее время! Нет, нет! я хочу, непременно хочу получить мои деньги!

- Тс! Будемте завтракать, Марта, сказал мистер Поль. - У вас будут деньги, если вы нуждаетесь в них; вы только спросите. Даже теперь; - обещаете ли вы быть спокойной? и я дам вам эти деньги, - ту самую сумму, которая сегодня вам приснилась. Я сейчас же принесу ее. Только, пожалуйста, оставьте эти сцены. Отрите ваши глаза.

той, то к другой из барышен, нисколько не сочувствовавших её горю.

- Вот, Марта, - тут как раз та сумма, которую вы оплакиваете, - я дарю вам ее. Скажите спасибо, и принимайтесь за завтрак, чтоб доказать свою признательность. Но не забудьте, вы принимаете эти деньги с условием, что объявите моей прислуге, что сделали ошибку.

Мистрисс Чомп еще раз тяжело вздохнула, перебирая ассигнации, хрустящий звук которых один только и мог утешить ее в её горьком положении.

- И пожалуйста, чтобы больше не снились подобные сны, - то есть сны на счет денег, сказал мистер Поль.

- О! если бы они снились, я прожила бы вдвое дольше.

о потере, которую должен был понести Самуэль Поль, было весьма слабое.

- Ваша память в состоянии удержать в себе число нумеров больше этого! сказала она, укладывая ассигнации в кошелек. - Во всяком случае, теперь я могу подарить что нибудь одной особе, - и она бросила на Адель выразительный взгляд. Адель в это время смотрела на отца, который, наклонясь над ней, говорил: - Ты верно подождешь обещанного мною до моего возвращения? Она взяла у меня все, что было. - Адель немного смутилась, кивнула головой и вслед за тем, с сердитым взглядом на мисстрисс Чомп, сказала: Папа, если вы хотите увидеть прислугу по вашем возвращении, вы должны сами поговорить с ней и объявить, что мы, то есть господин и госпожи в доме, никого из них не считаем вором. Из этого вышла страшная ссора, потому что мистрисс Чомп хотя и утешилась, получив украденную сумму, по тем не менее позор воровства приписывала всей прислуге вообще.

- Кельтская натура, ворчала Корнелия. Барышни решили, во что бы то ни стало, отстоять честь своей прислуги. - Вы, ма'м, сказала Арабелла с светлым взглядом, которым она отличалась в минуты мстительного настроения духа: - вы можете иметь пятно на вашем поведении и не думать о том, что оно может послужить для вас гибелью, - но эти бедные создания...

- Вы смеете сравнивать меня...

- Выставить вас контрастом, ма'м.

- Убирайтесь вы к чорту с вашей "ма'м"! Я ненавижу это слово. Это похоже на то, как будто мне примеряют чепец. Злая молодая женщина! вы воображаете, что я принадлежу к числу тех вдов, которые носят тюрбаны!

- Те вдовы, по крайней мере, приняты в обществе!

В этом роде бушевала распря. Мистрисс Чомп раз двадцать выходила из себя, вовсе того не замечая. Мистер Поль, повидимому, держал сторону дочерей. Наконец мистрисс Чомп, испытав неудачную попытку возбудить в мистрисс Люпин принужденный смех (что в подобных случаях всегда доставляло ей утешение), убежала из комнаты. Только теперь мистер Поль с серьезным видом и отрывистыми фразами начал упрашивать барышен обойтись с Мартой любезнее, уверяя, что у нея превосходнейшее сердце в мире. Судя по тону голоса, можно было думать, что мистер Поль намеревался сказать что нибудь больше, но после небольшой паузы, он только выразительно прибавил: "пожалуйста!" и уехал. Он провел в отсутствии много дней и, по возвращении домой, ни слова не сказал Адели о деньгах, которые она просила. Адель не имела на столько присутствия духа, чтобы намекнуть на это обстоятельство.