| Автор: | Мередит Д., год: 1864 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава XLIV. О Гиппогрифе на воздухе, где философ находит мало пищи. (старая орфография)
ГЛАВА XLIV.
О ГИППОГРИФЕ НА ВОЗДУХЕ, ГДЕ ФИЛОСОФ НАХОДИТ МАЛО ПИЩИ.
Посредством вышеприведенной переписки, Вильфрид очень удачно расположил к себе Трэси Ронинбрука, но за то и сам подвергся яду, приготовленному этим хитрым молодым человеком. Гиппогриф подхватил Вильфрида и вместе с ним помчал за облака; не так как был подхвачен ленивый Ганимед, которого обрекли подавать нектар олимпийским богам, а взят с тем, чтобы погружаться в воздушные пары, не имея около себя ничего и никого, кроме голоса своего желания.
Тут философ настойчиво требует себе пищи. Мы подвержены, говорит он, капризному расположению духа; но могут ли выразить его какие нибудь сухия, обыкновенные фразы? Например, разве слова: "бред" или "сумасбродство" могут выразить состояние Вильфрида, когда его сердце снова стало требовать Эмилии и его чувствительность не только не поставляла преград, но еще гремела о её прелестях, ласкалась к ней, когда он сам, думая, что та, которая считалась навсегда для него потерянной, некогда принадлежала ему, готов был ради её на всякое сумасбродство? Сумасбродство еще немного подходит к смыслу, но и то не цело обнимает настоящее значение. Находиться в таком состоянии, объясняет философ, значит сидеть на Гиппогрифе, и, продолжает он, лица, направляющияся к любви по дороге чувства, благополучно доедут до нея, если имеют в себе сколько нибудь этого материала, и если тот, кто воспламеняет их, обладает чувством в сильнейшей степени. Между выражениями: сидеть на Гиппогрифе и обладать страстью, по мнению философа, есть разница. Страсть, говорит он, есть благородная сила огня, и указывает на Эмилию, как на представительницу страсти. Она просит того, чем, как ей кажется, она может обладать, требует того, что считает своею собственностью. Она не стыдится, и потому, имея веру в свои убеждения, не тревожит природы и не оскорбляет закона, как бы безразсудна она ни казалась. Страсть не овладевает ею и не терзает ее, даже если она и вздумает ей воспротивиться. Она еще ни разу не переходила за пределы своей разумной силы, видя, что последняя простым побуждением заставляла ее отыскивать то, что ей принадлежало. Она имела здравый ум и постоянно была строга к самой себе, пока потеря голоса, показав ей, что она нищая в свете, не разразилась над ней вторым ударом и отуманила её разсудок. Заметьте: постоянно была строга к самой себе! Вот качество истинной страсти. Те же, которые только шумят об этом качестве, а на самом же деле не отличаются им, те едут на Гиппогрифе.
Поэтому мне ясно, что мой фантастический философ намерен указать на любовника, едущого на этом коне, как на существе, обладающем величайшим могуществом. "Сантименталист, говорит он, предается фантазиям и составляет улей из ощущений до тех пор (если только имеет в себе энергию), пока они не примут форму жизненности и не понесут его вперед стремглав. Но это все-таки не есть еще страсть". Одним словом, это Гиппогрифь. Я совершенно прав, если не желаю водить дружбы с человеком, который не хочет смотреть на наружную сторону вещей, и следовательно остается слепым к факту, что общество его не терпит. Я говорю о том болтливом, пронырливом философе, который первый понудил меня построить здание в виде этого романа; но условие, что он займет большую часть его, и заставило его покачнуться от слишком большой тяжести и задрожать с верху до самого основания. Он утверждает, что рассказ не всегда должен идти плавно, или, так сказать, под заданный такт. Это все очень похоже на то, говорит он, когда мы с котомкой на спине отправляемся на высоты, с тем, чтобы окинуть взором наше прошедшее и будущее путешествие, или похоже на промежуток бездействия, в каком бы то ни было предприятии. Он гордо указывает на факт, что наш люд в этой комедии действует сам по себе, по своему собственному побуждению, что никакая посредническая рука не посылает его за происшествиями или катастрофами. Тщетно говорю я ему, что он в это же самое время строить иллюзии из ярких лоскутков от платья марионеток, что он сосет у этого люда теплую человеческую кровь. Он обещает удалиться, лишь только Эмилия уедет в Италию, ибо у него и без того довольно будет дела в сражениях и заговорах, нервах и мускулах, где жизнь бьется из-за пустого результата, и где он может собрать кое-что. Будем верны, умоляет он, времени и месту. В нашей тучной Англии садовник-время должны понимать, что делает время. Таков-то наш философ. Он мой господин, и я покоряюсь ему, с надеждою ожидая разлуки с моей Эмилией, в тот день, когда небо Италии закраснеется от знамен победы и избавления.
обыкновенная, и потеряв веру в самого себя, он надает вниз, или еще хуже, стараясь возвратить эту веру, доходит до избытка нелепого унижения. Страсть имеет также свои скучные неприятные интервалы, но без всякой пошлости. Венок из черных брионий, красовавшийся, по словам Трэси, как корона на голове Эмилии, начал представляться воображению Вильфрида в пламенном цвете. Это произвело в нем адское изступление. Эмилия, казалось, сидела перед ним с поникшей головой, в каком-то мраке, где только листья брионий бросали тусклые лучи в виде ореола. Это была молодая Геката! Через минуту сердце его, полное сожаления к ней и угрызений совести, обливалось кровью; ревность ко всем, кто только смотрел на нее, снова нашла в нем уголок.
Почему Эмилия не обратила внимания на его жалкое положение в памятную ночь в Девоне? Почему она не хотела понять его затруднения в отношении к делам его отца? Почему могла она знать, что он не в состоянии был любить её по гробь? Каждый из этих вопросов сопровождался ударом хлыста по бокам Гиппогрифа.
Другая особенность этого крылатого животного заключается в том, что на высотах, где он летает, для него не существует ни оград, ни препятствий, воздвигаемых людьми. Тут он снова разнится от страсти, которая хотя и борется с здравым разсудком, но все-таки, даже в самом разгаре, не отделяется от него. В воздухе на гиппогрифе желания становятся неограниченными, им нет там никаких препятствий. Вильфриду казалось весьма натуральным (конечно после нескольких мучительных колебаний) пуститься по дороге к Монмоуту, посмотреть на Эмилию в её прекрасном, несносном, очаровательном венке; обвить ее рукою, увезти ее, хотя бы это стоило ему жизни. Не составляя более никаких определенных планов, кроме того, чтобы посмотреть на нее, он повернул к западу голову своего Гиппогрифа.