Эмилия в Англии.
Глава LV. Трагический конец сантиментальности.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эмилия в Англии. Глава LV. Трагический конец сантиментальности. (старая орфография)

ГЛАВА LV. 

ТРАГИЧЕСКИЙ КОНЕЦ САНТИМЕНТАЛЬНОСТИ

Между нашими актерами есть человек, которого вы, быть может, не знаете. У сэра Порселя Баррета вошло в привычку смотреть на себя, как на человека, преследуемого какою-то мрачною тенью. С молодыми людьми, находящимися под влиянием сильного огорчения, бывает то же самое; но это следует приписать их молодости и врожденной стыдливости, особливо при недостатке присутствия духа бороться с неудачами. Ропот на провидение у человека уже зрелого происходит от его мелочности, а еще более от гордости. Он припоминает, что древние боги выбирали для преследования великих героев, и в вознаграждение материальных утрат, воображает себя открытою целью для нанесения ударов со стороны невидимых сил. Тот, кто предается этому обману, бывает иногда одарен высокими достоинствами; он не может быть слишком мелочной натурой, и потому мы постараемся поближе разсмотреть его, не называя его преждевременно глупцом. Если бы сэр Порсель склонился или упал под преследовавшим его бичем, то после нескольких стонов, он пошел бы своей дорогой, как и другие. Почему знать? Человек, жестоко преследуемый судьбою, хотя и может быть доведен до такого унижения, что с радостью станет смотреть на свой ежедневный обед; но все-таки он будет презирать существо, которое изобретет какой нибудь соус. Я хочу сказать, что он, как и большая часть сентименталистов, пожалуй, многое бы и простил нашему простому человечеству, но не простил бы его зачерствелости и ни под каким видом не пошел бы с ним рука об руку. Сэр Порсель однако никогда не падал и не склонялся под тяжестью бремени, которым судьба наделила его. Перед людьми он всегда был неизменно прям и в стороне от них не утешал себя ропотом. Он долго жил один, ел один и мечтал один. Жалобы на отца для деликатного существа составляют предмет весьма щекотливый, а сэр Порсель был к своему отцу джентльменом во всех отношениях. Поэтому неудачи и огорчения ранней молодости сделали его молчаливым. Будучи джентльменом во всех отношениях, он, к несчастию, забывал долг к своей собственной натуре. Неужели нам нельзя говорить, когда мы бываем удручены горестью? Маленьким людям следует знать, что они должны молчать: но за то главная задача для них заключается в том, чтобы помнить, что они малы. Подавляя вопль постоянного раздражения, воздерживаясь от сетований на несправедливость, они этим самым питают демона в своих сердцах, и впоследствии им понадобится слишком сильная воля, чтобы уничтожить его там. Им потребуется сила, чтобы убить его, потребуется бодрость духа, чтобы жить без него, после весьма продолжительного услаждения их слуха самыми успокоительными речами. Прислушивались ли вы к нему когда нибудь? Вот что он делает: он разыгрывает вам мелодии по вашим же нотам (он первый научает музыке целые тысячи людей, у которых вовсе нет музыкальных наклонностей, и потому, можете судить, какой это миленький демон!), разыграв сначала очаровательную мелодию, он начинает, совершенно в контраст ей, пронзительно пищать, жужжать и реветь, уверяя вас, что эти невыносимые звуки считаются в светском обществе настоящей музыкой. Возможно ли же сравнить их с звуками его первой очаровательной мелодии! Этого-то дивного демона сэр Порсель и лелеял с самого детства.

Ребенком, между ветренной матерью и отцом, расположенным от капризов к помешательству, сэр Порсель вырос с смутными понятиями о сыновнем долге, питая какую-то шаткую любовь к обоим, питая чувство, которое нельзя назвать истинною привязанностию, - это была природная, но искаженная любовь, которая, научая нас мечтать о тяжести нашей судьбы, кладет фундамент пагубному эгоизму. Еще юношей, сэр Порсель считал себя философом. Отец держал его при себе, не приготовляя ни к какой профессии, кроме той, изучение которой производит покорного сына и подающого большие надежды наследника. Первый намек на зависимость повел к первому разрыву между отцом и сыном, - разрыву, который впоследствии увеличился еще более от тщеславной снисходительности с одной стороны и безмолвно протестовавшей покорности - с другой. Его мать умерла под кровом своего мужа. С тех пор старик старался совершенно забыть ее. Она оставила сыну немного денег, но отец не позволил ему даже дотронуться до них. От матери сэр Порсель наследовал любовь к музыке, но отец объявил, что лишь только он наложит руку на какой бы то ни было музыкальный инструмент, то положительно будет лишен наследства. Все эти признаки враждебного антагонизма здравому разсудку молодой человек мог бы считать скорее несчастием отца, нежели своим собственным, если бы только понимал, что подобная вещь, как безумие, налагала пятно на его фамилию. Но сантиментальный ум молодого человека считал чудовищным несчастием взвести такое обвинение на родителя, который не бил окон и не хохотал до безобразия. Он вел себя в отношении к отцу, как к человеку весьма разсудительному и, вместо сожаления, чувствовал только вражду и злобу. Таким образом сантиментальность приняла форму сожаления. Мало по малу, сэр Порсель приписывал сумасбродство своего отца злой судьбе, которая его преследует. Его запуганная человеческая натура говорила ему, что сумасбродство или просто безумие очевидно где-то существовало. Она нисколько не оскорбляла его сантиментальности, взваливая всю вину в этом на порядок вещей во всей вселенной.

заботился о своей наружности с тем энергическим смирением, которое имело вид непобедимого терпения; он как будто говорил: пока я живу на свете, пусть меня считают тем, что я есть. Последнюю часть фразы мы изменим так: пусть считают меня тем, чем я себя считаю. В действительности, он ни с чем не боролся. Он был загнан с детства. Он походил на того старого испанского губернатора, крепость которого была разрушена землетрясением, и который прибегнул к декорациям, чтобы обмануть неприятеля; сэр Порсель также был достаточно вооружен хитростью против всех, кроме своего внутренняго врага.

Кто терпеливо переносит несчастия и точно также исполняет свои обязанности, тот должен довольствоваться утешением не совсем приятного свойства. Простое нашептывание музыкального демона не может удовлетворить его. В положении сэра Порселя, ему казалось великодушием дорожить этою злосчастною жизнию и он утешал себя тем, что жизнь была совершенно в его распоряжении. Переносить так много испытаний, так много страдать и все-таки дорожить жизнью - льстило его гордости. "Продолжительность моих страданий зависит от меня", говорил он, смягченный размышлениями. Такова наша философия низшого полета.

Но когда в сердце устроенного таким образом человека зашевелится любовь к женщине, оно принимает тогда новую жизненную силу, новое здоровье и не может шутить подобными вещами. Когда сэр Порсель познакомился с Корнелией, он нашел в ней ту самую женщину, которой желало его сердце, или по крайней мере нашел самое очаровательное её подобие. Это обстоятельство, быть может, принесло бы еще более чести брукфильдской барышне, если бы она старалась быть тем, чему он приучал себя поклоняться. В нем произошла благотворная перемена и побуждала его к здравым мыслям и делам. Если бы эта перемена была результатом резкого умственного переворота, возбужденного им же самим, тогда еще можно бы надеяться на его исправление. К несчастию, она зависела от той, которая воодушевляла его. Он решил, что в лице Корнелии жизнь его должна подвергнуться новым испытаниям, и полагая, что ему не перенести их и придется испытать неудачу, он должен был против воли приписывать ей небывалые и безпримерные добродетели, желая этим сохранить хотя небольшую, но постоянную уверенность в самом себе. Корнелия весьма благосклонно принимала все эти украшения. Она согласилась, сама не сознавая своего героизма, быть его идеалом, и к этому-то идеалу стремились все его верования. Увы! в нашем свете, где все должно двигаться, делается очевидным, что идеал, или идол (как угодно), не был с самого начала одарен двумя ногами. Так в чем же поэтому состоит обязанность поклонника идеалу? Согласовать, сказал бы я, суеверное обожание с обыкновенною действительностью. Корнелия, на своем пьедестале, конечно не могла согласиться с таким требованием; но ей доставило бы гораздо больше удовольствия, если бы обожающий ее человек спокойно взял ее и переставил на другое место, избранное им самим в новых сферах безпрестанно сменяющихся обстоятельств. Но он был весьма далек от этого и повидимому вовсе не знал, что оба они, вместе с быстро сменяющимися днями, проходили чрез те Сферы. Он шел, как человек в длинном корридоре, где желанный свет, к которому он направляется, становится видным лишь только при самом конце. Корнелия, в первом пылу его воображения должна была оставаться всегда не тронутою обстоятельствами. Это было весьма трудно. Идеал чувствовал нужду если не в ногах, то по крайней мере в некотором допущении к людским законам со стороны своего поклонника; но он продолжал благоговеть перед ней и по инстинкту, и по необходимости. Женщины в своем сантиментализме никогда не бывают так безразсудны, как мужчины. Теперь мы заглянули в туманную внутренность их систем; надеюсь, это будет нашей последней остановкой и последним испытанием театрального механизма, до отъезда Эмилии из Англии.

Вскоре после брукфильдского взрыва, Корнелия получила письмо от своего обожателя, написанное в повелительном тоне. Он просил ее придти к срубленной иве, - "безплодному дереву", как он называл это место. Испуганная его резкостью, она не могла сладить с недоумением и обратилась за советом к своему достоинству. "Он знает, думала Корнелия, что эти тайные свидания унижают меня. Он недостаточно доверчив, и всегда нуждается в уверениях. Он не хочет понять моего положения"! Корнелия вспомнила день в Бесворте, о котором Адель (вероятно без намерения) говорила ей, день, когда два члена фамилии были усмотрены в таком положении, которое давало пищу обществу к различным толкам и пересудам, но которое в сущности было самое безвинное. Этот день послужил барышням уроком относительно уважения чужих мнений. Правда, Корнелия после того виделась с своим возлюбленным, но эти свидания не сопровождались особенными затруднениями. Теперь же она принуждена была разделять хлопоты по хозяйству - исполнять обязанность несносную, скучную. Её непостижимый отец был в городе. Почти каждый день Вильфрид увозил туда и Адель по каким-то таинственным делам, и тогда она оставалась в опустелом доме одна с мистрисс Чомп и с Арабеллой. Для успокоения мистрисс Чомп говорены были всевозможные вещи, но она не смотря ни на что каждое утро спускалась вниз с восклицаниями, что не может долее оставаться в неизвестности, и должна отправиться к адвокату. Попытки сделать какое нибудь убедительное возражение оказывались совершенно безполезными. Эта женщина требовала слов, самых энергических слов, но не убеждений, она требовала, чтобы все в доме оказывали ей глубокое уважение. Да, иногда (вот до чего она была груба!) ее нужно было удовлетворять ложью. Арабелла и Корнелия передавали друг другу эти ужасные вещи с чувством сожаления, к которому примешивалась большая доза презрения. Пытка возобновлялась каждый день, и было трудно, почти физически невозможно удержать эту женщину от её поездки в Лондон, пока не приходил час завтрака. Если оне успевали ее задержать до той поры, то оставались вне всякой опасности на весь день.

был поразителен; и не положи она себе за правило никогда не пить одной, жалкия барышни апплодировали бы ей. Адель (если ей, по счастию, случалось иногда возвращаться в Брукфильд к обеду) была очень удивлена восклицанием своих сестер: - о, это отвратительное шампанское! Ей, напротив, оно очень нравилось. Она, бедняжка, снова должна была испытать езду в кэбах и посещать кандитерския Лондона. - Лучше бы они сказали: О, эти отвратительные пирожки и холодные цыплята! думала она про себя. Выпив за завтраком шампанского, ей очень хотелось рассказать сестрам, что они делали с Вильфридом в Лондоне.

- Три раза в неделю я езжу к Эмилии в городской дом лэди Гостр. Мистер Пойс отправился в Италию, а масс Форд осталась, и кажется, очень этим довольна. В другие дни мы ездим с Вильфридом в лондонские пассажи или нанимаем экипаж и катаемся в парке, и все только для того, чтобы хотя на минуту иметь удовольствие повидаться с этой девушкой. Пожалуйста не говорите, что это делается для встречи с лэди Шарлоттой! Конечно, не моя обязанность разуверять эту милую, обязательную особу. Она теперь к Сторнли, и, я полагаю, всем рассказывает о наших делах. Два раза в неделю Вильфрид... совершенно случайно! - заезжает к мисс Форд, и как кажется, это доставляет ему удовольствие; я представлю вам картину этих посещений. Эмилия с одним из пяти пальцев на щеке и большим под подбородком сидит потупив глаза. Напротив её сидит мисс Форд с работой, быть может, щиплет корпию для своих патриотов. В разговоре с ней Вильфрид употребляет общия фразы; затем следует еще одна личность, - это отец Эмилии, который со скрипкой в руке, стоит, прислонившись к окну. Как вы думаете, что он делает для удовольствия своей дочери в продолжение целого часа? Он перебирает пальцами струны и больше ничего; Эмилия не позволяет ему и не хочет слышать никаких арий, а пальцы не смотря на то так и бегают сверху вниз и снизу вверх и производят на струнах кошачий концерт. Эта музыка похожа на вопросы и ответы тысячи сумасшедших, и просто может другого свести с ума; но Эмилия сидит и слушает... вот в этой позе - вот так. Она почти не поднимает глаз. Мой брат говорит, говорит, да иногда и бросит туда взгляд. Мы провели таким образом целый час. В промежуток, когда скрипка пронзительно завывала, я посмотрела в лицо Вильфриду, и мне показалось, что я увидела одну из тех мимик отчаяния в пантомиме, которая просто ужаснула меня!

Разсказав все это, Адель должна была предупредить явное возмущение, и для этого прибавила, что Вильфрид не бывает дома не всегда ради своего удовольствия, но употребляет всевозможные усилия увидеть мистера Перикла; это замечание убедило барышен, что положение брата было так же достойно сожаления, как и их собственное.

Корнелия не захотела исполнить требования своего возлюбленного, и коротко отвечала ему. Она не удостоила даже намеком на невыразимо тяжелое горе свое, но сказала только о своем долге к отцу, и что в молитвах своих умоляет небо даровать ей силу исполнить его. Сэр Порсель принял это за начало размолвки. Во вторичном письме он серьезно упрекал ее. Конечно, она была не права, что основывала свой ответ на каком нибудь ничтожном упреке, но во всяком случае она хотела оправдаться. Она невольно сравнивала своих двух поклонников, и не смотря на сухой ум сэра Твикенгэма, не могла не признаться, что он в своем ухаживаньи вел себя с необыкновенною вежливостью, доходившею до рыцарства. Он ни разу еще не сказал ей, чтобы она поторопилась своим решением. Он бывал у них в доме и уходил, как обыкновенный гость. Она была обязана ему за продолжительную нерешительность, наслаждаться которою удастся весьма немногим. Жестокие удары, нанесенные ей сэром Порселем в то время, когда ей нужно было совершенно предаться мечтам, чтобы перенести весь ужас накопившихся фактов, были отомщены. - Он сомневается во мне, тогда как я переношу тяжелую пытку! вскричала она про себя в ту минуту, когда мистрисс Чомп попросила ее наполнить бокал, говоря: - Ну, Корнелия, моя милая, если мы и не совсем счастливы, то ничто так не может разуверить нас в несчастии, как шампанское, - и она поднесла к губам Корнелии отвратительное для нея вино. Сэру Порселю ни слова не было сказано о её скорби, и потому он не выразил сомнения в истине её речей; но сантименталисты с особенною точностью читают в душе друг друга, даже сквозь их очаровательные дымки. Корнелия угадывала в нем сомнение и потому надеялась, что сэр Порсель угадает её несчастие. Это всегда так бывает, когда вы играете жизнию! Чуть только вы собьетесь с прямого пути, то тотчас попадете в этот запутанный лабиринт. Теперь он писал холодно, но и при этом она старалась подавить в себе чувство досады. Она приписывала изменение его тона просто недостатку доверия к ней, и положительно во время своей нравственной пытки усвоила себе идею о его к ней преданности. Она могла бы охарактеризовать свой план поведения следующим образом: - Я должна во всем соглашаться с действиями моего отца, чтобы поберечь его здоровье. Я обязана исполнять все его приказания, кроме приказания пожертвовать моею рукою. - На самом же деле она хотела исполнять свой долг к отцу до последней минуты, и уже потом, в крайнем случае, вспомнить о своем долге к возлюбленному. Но она не могла написать и объяснить ему все это. Она инстинктивно понимала, что было бы не совсем благовидно сказать все это прямо в глаза. Быть может, в другое время она бы думала и действовала менее легкомысленно; но мучительное состояние оставаться в неизвестности и маленькия домашния и ежедневные неприятности еще более увеличивали её наклонность к самообольщению. - Переносит ли кто нибудь так много? переносит ли столько какой нибудь раб? восклицала она, как бы укрываясь от остроты своей подавленной иронии. Ибо и рабу предоставлен выбор, если не в пище и питье, то по крайней мере он может отвергнуть то, что для него отвратительно. Корнелия же не имела и этого права. Каждый раз она должна была разыгрывать принужденную роль с мистрисс Чомп, и все, кого она любила, уважала и кем дорожила, все участвовали в одном и том же заговоре. Ей отказали даже в утешении ненавидеть и презирать свою мучительницу. Мысль, что бедное, безпомощное существо, быть может, разорено ими, значительно смягчала размышления Корнелии и научала ее смиренно исполнять свои обыденные занятия. Её терпение доходило до крайней степени. Она с горечью чувствовала, что тяжелые страдания возвышали её душу, между тем как эти пустые бедствия только унижали ее. Отчего же её возлюбленный, если его любовь так страстна, отчего он сам не решается разрезать узла, - не просит её руки, и тем не понудит ее к скорому решению? Она воображала, что если бы он решился на этот шаг, сердце её высказалось бы немедленно. Но, повидимому, у него недоставало на это храбрости. Прилично ли нищему брать на себя такия доблестные роли? Быть может, он сам же отвечал на этот вопрос в своей неуютной квартире.

Пришла и весна, а с ней вместе показались и подснежники, первые вестники теплой погоды. Сэр Порсель написал Корнелии любезное письмо. Желание подышать свежим воздухом и побывать вблизи своей возлюбленной заставили его отправиться в Хильфорд. В воротах хильфордской станции он встретил Вильфрида и Адель, торопившихся застать поезд; они его не узнали. Он слегка изменился в лице, но радость весело порхавших птичек разогнала все его неудовольствие. Он мысленно спрашивал себя, что значат эти черные кругообразные пятна, как бы перегонявшия друг друга по лугам и светлым дорожкам. Он с усилием припоминал ландшафт и узнавал знакомые места. Он гулял весь день, поднимался на различные возвышенности, чтобы посмотреть оттуда на брукфильдския трубы. Под вечер, он очутился в сосновой роще, у безплодного дерева. Он задумчиво прислонился к нему, как вдруг услышал два голоса, поверявшие друг другу свои тайны.

позже обыкновенного. Вопросы девицы показывали, что ей хорошо известны брукфильдския дела, а также желание пополнить собрание последних известий для Лауры Тинлей касательно этих "странных девушек", как она имела привычку называть их.

- О! ужь будто ничего и не слышите! было возражением на высказанные Генсфордом сведения. Он не мог ей сообщить ничего нового. Она хотела услышать что нибудь не только новое, но и поразительное, - потому что, говорила она: - когда я раздеваю на ночь мисс Лауру и при этом, если удастся сообщить ей что нибудь приятное, то могу получить шелковое платье, надеванное не более шести раз. Когда я сказала ей, что мистер Альберт, её брат, обедал у вас в четверг - чем конечно унизил себя - ну это его дело, - я получила пару шелковых чулок; разумеется, я и виду не подала; что понимаю за что! а еще о мистрисс Домн, - Стомн, - не помню хорошенько имени этой женщины, - так она называет вашего барина банкротом и требует от него свои деньги, прекрасно! посмотрим, если мисс Лаура не подарит мне из своего ящика пару лайковых перчаток! Пожалуйста оставьте в покое мои руки, ведь вы знаете, что я не так глупа, чтобы надеть перчатки вечером, да еще для вас!

Но Генсфорд настаивал и все-таки без успеха. Все это казалось баронету слишком ребяческим, чтобы дать знать о своем присутствии. Они пошли далее, и не много погодя, горничная вскричала: - Вот это так стоит чего нибудь! и остановилась. - Выйдет замуж через месяц! А вы не знаете, которая из них?

- Нет, отвечал Генсфорд: - барин говорил "одна из вас" за обедом, в ту минуту, когда я входил в столовую. Он был в духе, и продолжал: долго ли чрез месяц! - Шампанского, Генсфорд! и еслиб вы видели мистрисс, не Стомн, а Чомп... К ночи она будет пьяна, и держу пари, что мне придется вести ее на верх. О, она презабавная! - когда разнежится, то не пожалеет дать и пяти шиллингов; но все-таки из-за этой женщины я раза три чуть не лишился места. От её хохота чурбан лопнет: не надо ни топора, ни клина. А иногда начнет распевать - преуморительно! мисс Корнелия сидит там да слушает отвратительный ирландский выговор этой женщины; раз она показала на мисс Корнелию и сказала, что она походит на собаку медника, - когда той дают кость, и она никому не хочет уступить ее. Ха, ха! Не правда ли, славно?

- О! на собаку медника! Как бы не забыть мне этого! сказала горничная: - не такая же она дура.

в Брукфильде, торопливо пошел в город.

Он вошел в свой бедный дом, где его собеседниками были пустые стулья; софа казалась костлявой и неприветливой, точно старая ключница; он у видел стол с письменным ящиком на нем, а за полуоткрытыми дверями холодную и узкую постель; и только теперь он понял всю обширность своей потери, и упрекал себя за жизнь. Он методически сел за стол и написал к Корнелии. Его фантазия рисовала ему ее как самого строгого критика и, чтобы удовлетворить ему, написал письмо слогом передовой газетной статьи. Невозможно было и подумать, чтобы эти избранные, пышные фразы имели трагическое значение. По прочтении своего сочинения, он разорвал его, для того, чтобы произвести другое в том же роде. Он не мог писать в своем натуральном тоне. От времени до времени он вслух говорил отрывистые фразы, в которых звучали и отчаяние и нежность. Ничего подобного не было в его написанных словах, кроме натянутой философии и иронической покорности судьбе. - Я желал бы видеть вас, прежде чем предприму шаг, который многие считают весьма серьезным, сказал он, и эту мысль провел во всем письме и подписал свое имя. Прыжок в омут, думал он, ничего не значит для того, кто лишен всякой одежды: ему одинаково холодно и в воздухе и в воде. Это письмо, оканчивавшееся краткою, но не повелительною, или даже не настоятельною просьбою свидания на другой день у безплодного дерева, он запечатал и отослал за несколько часов до свидания. Потом он написал ясное, деловое письмо к своему адвокату; и еще одно, весьма двусмысленное, к двоюродному брату с материнской стороны. Брат его отца, Персиваль Барреть, к которому перешли все имения, предлагал ему ежегодный пенсион в пятьсот фунтов, - не смотря на то, что "сам обременен многочисленным семейством, что конечно не безъизвестно его племяннику". Сэр Порсель отвечал: - Позвольте мне первому, в этом случае, позаботиться о вашем семействе; и отверг благодеяние. Теперь он писал своему двоюродному брату и говорил: - что бы вы подумали о человеке, принявшем подобную милость? слышали ли вы, что я когда нибудь склонял голову и протягивал руку? - После того он лег на свое холодное ложе. Он решился написать к дяде, заглушить вопль своей гордости и жить на пенсии, если только Корнелия придет на свидание. Это его последняя просьба, писал он ей. Лицом к лицу с своей возлюбленной, он не сомневался в своем могуществе, и это чувство, которое разделяла и Корнелия, принуждало ее находить его все более и более недоверчивым. Лежа в своей темной комнате, он представлял себе, какова Корнелия будет в венчальном наряде. Его разгоряченная фантазия рисовала ему восхищение вокруг её фигуры в белом платье и белой тунике; её шествие к алтарю принимало в его глазах характер религиозной процессии, внушающей благоговение всему человечеству! А где же, в то время как она стояла пред священником, в святом смирении, серьезная, белая и стройная, - где же тот человек, сердце которого так сильно стремилось к тому, чтобы занять место по правую её сторону? Он с ироническим спокойствием дотронулся двумя пальцами до взволнованного сердца и улыбнулся. Потом еще с большим спокойствием встал, зажег свечу, вынул из ящика два карманных пистолета и зарядил их, но спустя немного, вынул пулю из одного из них, и снова положил с радостною мыслью о выборе, который могла бы сделать рука между этими двумя оружиями, - одним - сберегающим жизнь, другим - отнимающим ее. Наконец он задремал и в полусне был испуган двумя выстрелами в церкви из огнестрельного оружия; ему представлялось, что толпа женщин в покрывалах и мужчин в масках стремилась к церковным дверям, а одна женщина, откинув вуаль с лица, нагнулась над каким-то трупом, без малейших усилий подняла его и, рыдая, опустила в могилу, где он и покоится в мире и тишине, хотя толпы народа проходили над ним, являлись и изчезали новые звезды, и ветер завывал новыми звуками. Он увидел утро над трупом; но вот яркий блеск солнца сверкнул ему прямо в глаза и он проснулся, как человек, не знающий забот. Маленькая работница его хозяйки чистила каминную решетку в его гостиной. Он несколько раз отклонял подобные услуги, делаемые девочкой, по крайней мере он требовал, чтобы это делалось в его отсутствие. Он просил ее оставить, но она отвечала, что должна исполнить приказание своей госпожи. На это он сказал, что решетка вовсе не требует чистки. Девушка приняла это ни более ни менее, как за одно мнение, но отнюдь не за вызов на противоречие, и молча продолжала свое дело. Раздраженный шумом, но не желая показаться суровым, он вскричал: - Да к чему вы ее чистите, если камин вчера не топился?

- Не знаю, топился ли он, но в нем есть зола, отвечала девушка.

- Говорю вам, я не затоплял его.

- Не хотите ли вы сказать, что в нем был огонь, когда вы вошли сюда утром?

Горничная отвечала утвердительно, и прибавила, что даже нашла куски обожженой бумаги.

Символ сгоревшого огня, который никого не грел и не веселил, омрачил его фантазию и он предоставил маленькой служанке полную свободу действовать графитом и щеткой.

Кончив свое дело, она сказала: - моя госпожа, сэр, получила сегодня корзинку яиц из деревни, и спрашивает, не угодно ли вам покушать их за завтраком: они очень свежи - только вчера снесены. Барыня говорит, что не верит, что копченые сельди у вас ярмутския; она пробовала одну, нашла в ней икру и приказала остановить зеленщицу, которая продала их, потому что трава так пристала к ним, что никак нельзя отмыть; и барыня говорит, что по неволе надо есть вместе с травой.

бы знать, что думала его хозяйка, прислав к нему утром, именно сегодня, соблазнять его аппетит. - Мне помнится, что я здесь всегда ел только поджаренный хлеб, - сказал он сам себе. Девушка ждала ответа. - Приготовьте поджаренного хлеба, как и прежде. - Она казалась удовлетворенною, но снова возвратилась, когда он умывался, и попросила повторить приказание.

- Скажите вашей госпоже, что я буду есть поджаренный хлеб до дня моей смерти! отвечал он; и устыдясь своей необычайной вспыльчивости, на минуту прекратил умыванье и углубился в размышления, от которых оторвался, почувствовав озноб. Поджаренный хлеб и отвлеченные предметы все еще занимали его мысли, как вдруг снова послышался голос девушки: - извините, сэр, сказали вы, или нет, что вам угодно хлеба сегодня утром? Больших усилий стоило ему ответить хладнокровно: - Да.

- Или нет? было следующим вопросом, невольно возбудившим досаду.

- Ничего не нужно? повторила она.

Она теперь непременно думает: "значит, вы не будете кушать поджаренный хлеб до дня вашей смерти, как вы сказали". - При этой мысли, промелькнувшей в его голове, он чуть не закричал "остановитесь", чтобы возобновить свое приказание о поджаренном хлебе, желая этим показать себя последовательным. Ребячество подобного желания заставило его спросить самого себя: стоит ли останавливать ее? Я сказал: - сегодня мне не нужно ничего, так это еще не значит, что день моей смерти уже наступил. Думая об этом, он дрожал от холода.

Его хозяйка, удовлетворив своему любопытству, прислала поджаренный хлеб. Луч ясного весенняго солнца осветил поданный завтрак. Он сел и принялся за него, раздумывая, не означало ли это ничего не нужно это желание, терзали его. Он послал за канарейкой своей хозяйки, и звучные трели этой веселой птички убедили его, что в нас сокрыт огромный запас гармонии, и что от нас зависит вызвать ее; что великая прелесть и очарование музыки поддерживается в нас силою нашего воображения. Но что же это за сила? - горячий и неудержимый порыв крови. Если она уже более не существует, например в человеке без всяких надежд, то что ему за дело до музыки, или красоты? Разумеется, оне для него ничто. Разсуждая таким образом, он убедился в своих заблуждениях, пока его рука, лежавшая против солнца, не сообщила приятной теплоты всему телу. - Вот что мы все любим, сказал он, устремив взгляд на прозрачное голубое небо: - но, к сожалению, в этом климате им редко можно любоваться, прибавил он, оглядывая темные углы комнаты. Окончив завтрак, он послал к хозяйке за своим недельным счетом. Неделя еще не кончилась, и потому эта добрая женщина явилась к нему чрезвычайно удивленная, говоря: - конечно, сэр, у вас очень регулярные привычки, но некоторых нельзя понять; каким образом хотите вы, сэр Порси, составить счет, не сделав расходов?

Он кивнул головой.

- Да; как видите, приехал.

- Как она хороша в это время рода! но насчет рынков и садов Лондон превзойдет какую угодно деревню, и я всегда скажу, что если вы любите и дорожите комфортом, живите в Лондоне! А полисмены! они просто благодетели для нас, женщин, они, кажется, нарочно посланы свыше, чтобы защищать нашу слабость. Уверяю вас, сэр Порси, я глубоко чувствую это, и не знаю ни одной здравомыслящей женщины, которая бы не была одного со мной мнения. Удивляюсь, как это наши бабушки могли обходиться без них. Впрочем, надо правду сказать, что люди, жившие до нас, не имели понятия о комфорте. Когда, - Боже мой! - подумаешь, что множество людей жили еще прежде открытия чая! Это, могу про себя сказать, приходит мне в голову каждый раз, когда сижу и пью чай. Правда, грешно говорить такия вещи, сэр; но, по моему мнению, ни одна христианка не делала так много добрых дел, как с помощию чая; и если я слышу, что какой нибудь мужчина прибил свою жену, - мне сейчас же приходит на мысль вопрос: - регулярно ли он пьет чай? Вы можете быть уверены, что подобный человек совсем не употребляет чаю.

Когда она сказала: - чтобы доставить вам удовольствие, я прикажу затопить вечером камин, - сэр Порсель вскинул на нее глазами и хотел было попросить не безпокоиться, но потом кивнул головой. Душою, казалось, он уже видел ожидающий его приветливый огонек. Совсем другия были бы сновидения в прошлую ночь, если бы, перед тем как ложиться спать, он взглянул на пылающий камин! Корнелия прикоснулась бы к нему во сне своей рукой и тем возвратила бы умершого к жизни! Он вскочил на ноги и отпустил почтенную домохозяйку. С обеих сторон "да и нет" казалось теснили его, как две враждебные силы, боровшияся за его тело. Они отзывались у него в ушах и дергали его за пальцы. Он заметил однако, что оне вдруг притихли, лишь только он подошел к пистолетному ящику, и вынул один, сам не зная который.