На рассвете.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: На рассвете. Глава I. (старая орфография)

НА РАЗСВЕТЕ 

Повесть Ежа. 

С польского.

Наша повесть относится к современному нам периоду возрождения Болгарии. Автору приходилось поэтому или отказаться от точного изображения исторических событий, или вывести на сцену, быть может, и поныне здравствующих людей. Желая особенно избежать последняго, мы заимствовали из истории только фон картины, и на нем постарались изобразить с возможной точностью положение данного исторического момента. Некоторые ить действующих лиц - исторические типы, выработавшиеся в условиях, благодаря которым давно забытый народ выступил вдруг на сцену политической жизни. Деятели и даже названия местностей являются в нашей повести с измененными именами и названиями. Автору хотелось главным образом сохранить одну местную окраску, изобразить внутреннюю сторону целого исторического периода, а познакомиться с ним будет не без интересно, так как речь идет о родственном нам народе. Автор счел нужным предпослать своей повести эти несколько слов для предупреждения читателя: пусть он не ищет здесь ни истории, ни фантазии; автор дает только общую картину того брожения, которое происходило в среде болгарского общества, на разсвете его пробуждения от пятивекового сна. 

I.

Некогда Болгария очень полюбилась Святославу Игоревичу. И не мудрено: это одна из прелестнейших стран в Европе. Она раскинулась по двум склонам Балканских гор, из которых один спускается к Эгейскому морю, другой - к Дунаю. Скатываясь неправильными уступами, они представляются то в виде холмов, то переходят в обширные плоскогорья, сопровождающия долины, в глубине которых мчатся потоки и речки. Родники журчат, горные потоки бегут с пеною по камням, пока не обратятся в спокойную речку. Одна из таких речек называется Янтра. Она берет начало около прохода Шипка, столь прославившагося во время последней войны, и на её-то берегах расположились два города, имеющие для Болгарии громадное значение: Тырново, некогда столица болгарского государства, а несколько выше Тырнова, в горах - Габрово, столица и средоточие умственного движения, которое было первым пунктом народного пробуждения после продолжительной спячки. Янтра, приняв в себя много притоков с правой и левой стороны, впадает в Дунай несколько ниже Систова, на разстоянии одной трети пути между Систовом и Рущуком.

В окрестности, по которой протекает Янтра, она имеет немаловажное значение. По долине её проходит дорога, ведущая через Балканы в Казанлык, в Эски-Загру и далее - в Адрианополь. Близ устья пересекает ее почтовый тракт, соединяющий придунайские города: Рущук, Систово, Никополя, Рагово, обе Паланки и Виддин. Здесь турки перекинули через реку каменный мост; какой-то цинцар поставил около него "мэгану" (постоялый двор); еще несколько человек построили тут же избушки, и таким способом образовался поселок, получивший название - Еривена. Название это явилось как-то само собой, вероятно потому, что в этом месте дорога делает поворот, или потому, что здесь горы будто исковерканы, а может быть и оттого, что сама Янтра ниже моста поворачивает вправо и как бы колеблется - излить ли ей свои воды в Дунай, или параллельно с ним течь прямо в морю. Впрочем, если Еривена сделается когда-нибудь великим, богатым, значительным городом, то, спустя каких-нибудь тысячу лет, могут появиться историки, которые заинтересуются происхождением названия этого поселка. В таком предположении нет ничего невозможного. Разве Одесса, например, сто лет тому назад не была рыбацким поселком? Теперь, однако, это вопрос будущого, и современная Кривена ни богата, ни известна и даже вовсе не город. Все её достоинство заключается в мэгане, которая для правоверных - кофейня, для неправоверных - кабак. Этот двойной характер зависит оттого, что она принадлежит цинцару, который как будто румын, но он не румын, как будто болгарин, но не болгарин, как будто верноподданный падишаха, но и это не совсем так. Говорит он по-румынски, по-болгарски, по-турецки, говорит и еще на нескольких языках, дело свое отлично знает и хорошо исполняет его, а кроме того еще кое-чем занимается, но об этом ни рущукский губернатор, ни систовский каймакан и ни один запти (жандарм) не должны знать и не знают. Никому и в голову не приходило, чтобы он мог вести какой-нибудь подозрительный "мистишуг". Величали его "мэганджи", производя от мэгана, хотя, в сущности, его заведение не было мэганой, т.-е. постоялым двором, так как не было при нем ни сарая, ни конюшни. Здание, покрытое соломенной крышей, было с виду не казисто, а внутри разделялось на две симметрическия половины. Направо из сеней была просторная горница с камином, мебель которой состояла из деревянных скамей и прилавка с деревянной решеткой, скрывающей от взоров мусульман раки и мастику, разставленные в бутылках рядом с рюмками и стаканами на полке. Мусульмане с любопытством заглядывали за решетку, хотя закон разрешает им смотреть только на камин, в котором с утра до вечера горели угли, и на выступе которого помещались джезвы (кофейники), чашки, подносы, деревянные кофейницы с молочным кофе и несколько сосудов, называемых моргалами и похожих на бутылки с шейками, прикрытыми глиняными трубками и обвитыми кожаными чубуками. Свет входил сюда через окна, представляющияся в виде квадратных отверстий, через которые вместе со светом входил и воздух, так как ни стекло, ни какой бы то ни было другой предмет не препятствовали этому. На зиму отверстия забивались рамами, обтянутыми бычачьим пузырем, но летом их вынимали и складывали на чердак. На ночь окна закрывались внутренними ставнями. Наш мэганджи Пэто разсчитывал, главным образом, на доход от прохожих и проезжающих; хотя и жители Кривены с своей стороны не отказывались от дани в размере, по крайней мере, двухсот процентов от затраченного им некогда капитала. Однако взимаемая с них безделица составляла только маленькую долю того, что входило в джэп (мошну) мэганджи в дни систовских ярмарок. Все мусульмане, все христиане, идущие и едущие с правого берега Янтры в Систово или возвращающиеся домой, заходили в мэгану - одни на чашку кофе, другие попить малко раки, чтобы запастись ярмарочной бодростью. В дни панагира (ярмарки) Пэто занят был с утра до ночи: сам суетился, как муха в кипятке, а кроме того, нанимал момчэ (мальчика) из Кривены в поденщики. В обыкновенное время он успевал справляться один, - а бывало и так, что за весь день никто не зайдет в мэгану. В таких случаях Пэто дремал, мечтал и, подобно весталкам, поддерживал неугасаемый огонь в камине, а между тем слушал и до того изощрил слух, что издали различал приближающихся посетителей; как только разслышит скрип повозки за горой, сейчас подойдет к камину, подсыплет углей, возьмет раздувательный мех и станет поддувать снизу.

которым он разрешал странствовать по всему своему лицу, исключая тех окрестностей носа, где он соединяется с верхней губой. Как только которая-нибудь из них приближалась к ноздрям, он сейчас же просыпался и с досадой махал рукою, а по временам даже бранился и думал: с какой стати мухи лезут смотреть, что делается у него в носу? О, ужас! он подозревал и их в шпионстве.

- "Пэзэвенк"!.. - ругнул он, потирая пальцем переносицу.

Перед окном что-то мелькнуло. Пэто встал и направился в камину. В комнату вошел один человек, за ним другой, третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Хозяин не отвернулся и, казалось, был всецело поглощен раздуванием огня, а между тем, не только пересчитал входивших гостей, но успел разглядеть их: это были "низамы" из полка, расквартированного по придунайским городам. На первом из них был офицерский мундир, на груди его красовался офицерский знак, сбоку висела короткая сабля, за поясом - револьвер, голову покрывал красный фэс с форменной кистью, а ноги были обуты в туфли с застежками. На остальных была солдатская одежда, но нашивки одного из них указывали, что это был старший в десятке, т.-е. онбаши. Чин сопровождающого их офицера соответствовал самому низшему офицерскому чину в европейских армиях, - одним словом, это был милязим. Он прошел наискось через горницу, остановился около скамьи, снял туфли, сел и поджал ноги. Тоже сделал онбаши, но предварительно снял с плечей ранец, а ружье поставил у дверей. Остальные один за другим последовали примеру онбаши. Усевшись в ряд на скамье, каждый из них вынул из-за пазухи чубук, кисет, трубку и не спеша набивал ее.

- А тэш (огня)! - промолвил тот, который прежде других успел набить трубку.

Меганджи раздул уже огонь и, поставив большой жестяной кофейник с водой на горячих углях, вынул из-за пояса щипцы, взял ими горячий уголек и понес турку. То же самое повторилось с другим, третьим, четвертым - до последняго. Семь ртов потягивало дым из семи чубуков.

- Бираз кавэ, - небрежно проговорил милязим.

Это значит: "одного кофе", т.-е. вождь потребовал чашку черного кофе. Мэганджи влил немного воды из большого жестяного кофейника в маленький медный и поставил его на огонь; когда вода вскипела, он всыпал ложечку молотого кофе и опять поставил на огонь; вскипятил раз, другой, третий; потом взял поднос, поставил на нем крошечную чашечку на жестяной подставке и, захватив другой рукой кофейник, подошел к милязиму, налил и подал напиток, сравниваемый некоторыми с нектаром, хотя он и был покрыт толстым слоем гущи. Турок взял осторожно чашку, наклонился над нею и, не касаясь губами, втягивал в себя воздух, вместе с которым всасывал и слой, покрывавший жидкость. Втянув в себя верхний слой гущи, он несколько раз чмокнул с видом гастронома, вкушающого особенно лакомый кусок; потом погладил себя рукой по груди и стал пить кофе маленькими глотками, покуривая трубку.

Подчиненные последовали примеру вождя, и один за другим заказывали кофе. Мэганджи, удовлетворив всем требованиям, стал у камина, сложил на груди руки и ждал новых приказаний или разговора. Новых приказаний не последовало, но через некоторое время между ним и милязимом все-таки завязался разговор, который начался обменом обычных приветствий: гаш гелды и сифот гелды, - после чего милязим спросил:

- Нэ вар нэ, ек (ну, что тут у вас)?

- Сэв билир, эфэндим (тебе известно, господин), - отвечал Пэто.

Милязим взял чубук в рот, потянул, выпустил клубом дым изо рта и опять спросил:

- Много ли народу заходит в твою кофейню!

- И... один раз много, другой раз мало.

- Все больше из... - он назвал несколько окрестных деревень.

- А знаешь ты своих гостей?

- Одних знаю, других не знаю.

- Не знаешь... э?

Пэто пожал плечами, давая понять, что о незнакомых ничего не может сказать.

- Но ведь?... - пытался допрашивать милязим.

- Разве Янтра разспрашивает о чем-нибудь тех овец, что приходят пить из нея?

- Да, - согласился милязим, - но ведь ты не Янтра.

- Так и люди приходят не ко мне, а заходят на чашку кофе.

- И за водкой тоже.

- Правоверные на чашку кофе, а райя - за водкой.

- И райя молча пьет?

- То молчит, а то и не молчит.

- А когда не молчит, так что?

- Тогда говорит, эфендим.

- Ты ведь не дурак... - решил милязим, которому хотелось о чем-то разузнать. - Ты умен и умеешь слушать.

- Конечно, - отвечал Пэто с самодовольной улыбкой.

- О, эфендим! - отвечал мэганджи, небрежно махнув рукою: - еслибы у меня было столько партэк (мелкая монета), сколько слов в одно мое ухо влетит, а в другое вылетит, тогда бы я был самым богатым человеком в мире.

- Гм... - турок покачал головой.

- Слушаю, но не слышу... это не мое дело.

- У-ум... - бормотал милязим: - но... смотришь?

- Конечно, смотрю.

- Э?.. - продолжал допрашивать туров.

Мэганджи опять пожал плечами.

- А не видал ты "комиту"?

- Что это такое? - спросил Пэто.

- Комита... гм... Я сам хорошо не знаю, - отвечал милязим и посмотрел вопросительно на солдат.

- Комита... - сказал один, затягиваясь из трубки.

- Комита... - повторил другой, несколько нагибаясь и постукивая трубкой по скамье.

- Комита... - произнес третий, задумываясь.

- Это должно быть эснаф (ремесло) такой, - глубокомысленно заявил милязим.

Солдаты поддакивали, одобрительно качая головами, а мэганджи ни догадывался, ни одобрял. Лицо его выражало совершенное равнодушие: он ждал.

- Это своего рода эснаф

- Может быть, и эснаф... - был ответ.

- Знаешь теперь?

- Сам знаешь, эфендим.

- Тс... - таинственно шепнул турок, мотнув головой. - За этот эснаф в апсу (тюрьму) сажают, вешают и головы снимают... Знаешь теперь?

- Пхи-и!.. - удивлялся Пэто, покачивая головой. - А я думал, что это какое-нибудь ремесло а-ла-франка (иностранное).

- Нет... это не то.

- Что же это такое?

- Должно быть, что-нибудь а-ла-франка... мистишуг какой-то... одним словом, комита.

- Гм... - вздохнул мэганджи.

- Мы по этому случаю командированы и останемся в твоей мэгане, чтобы за комитой наблюдать.

Пэто ничего не отвечал, и в горнице воцарилась тишина, которую прервал милязим, обращаясь к онбаши.

- Поставь, милый мой, часового и разскажи ему, что и как.

- Э?.. - недоумевал онбаши: - что же и как?

- Пусть на мост глядит, а когда увидит что-нибудь в роде комиты, пусть остановит и позовет остальных... Понимаешь?

- Понимаю, эфендим, - отвечал онбаши и немедленно позвал одного из солдат, который встал, надел туфли, взял в руки ружье и ждал команды. Онбаши вышел с ним, и слышно было, как он делал наставления относительно комиты, потом вернулся.

- Э?.. - спросил милязим.

- Пусть себе мыши, собаки, коты и даже люди проходят, только бы нам комиту поймать...

- Не уйдет! - отвечал онбаши, усаживаясь на скамью: - если только не направится по другой дороге.

- Всюду, милый мой, часовые.

Последовало довольно продолжительное молчание, посвященное размышлениям, которому турки предаются с удивительным мастерством. Сидели они степенно вдоль стены и размышляли. Мэганджи поставил чашки на место, помешал огонь, присыпал золой угли, жестянку с водой так поставил, чтобы вода сохраняла высокую температуру, посмотрел на двор через открытую дверь, высморкался в фартук, набил трубку, зажег ее, сел рядом с милязимом и вздохнул.

- Горе, эфэндим.

- А что такое?

- Жить плохо стало.

- Отчего?

- Да вот стали заниматься такими ремеслами, за которые и в тюрьмы сажают, и вешают, и головы снимают.

- Да, занимаются.

- Прежде этого не бывало.

- Не бывало.

- По тюрьмам, бывало, сажали и вешали разбойников.

- Это верно.

- Так, может быть, комита и разбой одно и то же?

- Тс... - возразил милязим: - нет не одно.

- А если не одно, так за что же их вешают и по тюрьмам сажают?

- Так, джанэм

- Ну, конечно, - согласился мэганджи.

- Еслибы мне приказали отсечь тебе, джанэм, голову, я взял бы топор и отсек, вот что!

- О... ну, да кому нужна моя голова?

- Не говори так, джанэм.

- Да ведь падишах меня не знает.

- Как не знает! - протестовал милязим.

- И в глаза он меня не видал.

- Послушай, вот я тебе объясню: ведь зампи (жандарм) знает тебя?

- Знает, - отвечал Пэто.

- Так вот видишь ли: запти сказал о тебе аге, ага - мудиру, мудир - каймакану, каймакан - паше, паша - великому визирю, а великий визирь - падишаху. Таким образом падишах знает о всех и обо всем, и еслибы ему захотелось твоей головы, он только бы сказал великому визирю: "голову мэганджи из Кривены", и тотчас она бы покатила в мешке в самый Стамбул. Билирь сен (понимаешь)?

- Понимаю... - отвечал Пэто и сделал движение, указывающее на то, что он желает встать.

- Постой-ка, - остановил его милязим: - ступай в деревню к чорбаджи (старосте) и скажи ему, что пришел милязим с шестью низамами, и что Кривена должна их кормить, так как они не на то служат падишаху, чтобы голодать.

- Хорошо, - отвечал мэганджи.

Во время турецкого господства существовал обычай, по которому всякий приезжающий, предъявив старосте "тэскеру" (паспорт), мог жить на счет общины в продолжение трех дней: общество должно было давать квартиру и харчи. Этим обычаем всегда пользовались штатские и военные турецкие чиновники. Войско получало продовольствие только в казармах; все же командированные отряды содержались обществом, которое устанавливало черед между жителями. Таким образом милязим, посылая к старосте, намекал Пэто, жителю Кривены, что и он должен участвовать в череду, и как хозяин дома, в котором гости остановились, должен кормить его. Мэганджи понял, в чем дело, не пошел к старосте, а только, войдя в сени, предупредил жену, что надо приготовить солдатам еду. Жена вместе с дочерью немедленно приступила к работе.

людей, ни скамей, ни какой бы то ни было другой принадлежности для сиденья. Единственными представителями столярной работы был здесь низенький круглый стол, опрокинутый у стены, да полки с кухонной и столовой посудой. Пол плохо прикрывали истоптанные рогожи, а у стены лежала куча продолговатых подушек, набитых соломой с шерстью и обтянутых с одной стороны фиолетовым узорчатым ситцем весьма сомнительной чистоты. У одной из стен над широкой каменной плитой возвышался камин, снабженный внутри перекладинами, к которым прикреплялись цепи, поддерживающия медные котелки. У порога на толстом деревянном гвозде висел котел с водой и тут же жестяной ковш. Такова была обстановка комнаты, которая служила в одно и то же время кухней, спальней, столовой и гостиной.

Три женщины, находившияся здесь, представляли собою три возраста: старческий, зрелый и молодой. Старушка сидела на полу и пряла шерсть; достойная представительница молодости, девятнадцати- или двадцати-летняя красивая девушка, обладавшая всеми признаками силы и здоровья, сидела рядом со старушкой, вышивая красной бумагой по шерстяной ткани; наконец женщина в зрелом возрасте занималась хозяйством.

Когда входили низамы, дверь в горницу была открыта. Хозяйка заперла ее.

- Зачем? - спросила старушка.

- Аскерляр (солдаты), - последовал ответ.

Старушка с безпокойством взглянула на молодую девушку. Все три женщины внимательно вслушивались и тревожно посматривали на потаенную дверь, находившуюся в задней стене; но когда в сенях стихли отголоски шагов, оне успокоились.

- Должно быть, из Систова в Рущук идут или из Рущука в Систово, - заметила хозяйка. - Напьются кофе и уйдут.

- Дай Господи! - отвечала старушка, - но...

- Что такое, баба

- Аскер всегда к несчастью... - отвечала она.

- То-есть, когда он грабит.

- Аскер всегда к несчастью... - повторила старушка.

- Ведь они уйдут?

- Баба, баба!.. - повторяла испуганная девушка.

- И почему им не сидится в Систове или Рущуке, если им там хорошо!

- Ведь дорога из Систова в Рущук проходить мимо нас, - заметила хозяйка, которая, предвидя, должно быть, что надо будет готовить на низамов, суетилась около камина.

- Аскер всегда в несчастью, - заключила старушка и замолчала. Она даже ничего не ответила хозяйке, когда та, услыхав в сенях шаги, заглянула в окно и сообщила, что перед мэганой поставили часового. Старушка только вздохнула.

- Еды для семи аскеров. Пусть Марийка собирается вечером в Драганицу.

У хозяйки все припасы были заготовлены; надо было, следовательно, позаботиться о лепешке. Ну, да за этим дело не станет. Пока готовились кушанья, девушка замесила тесто и сделала большую лепешку; хозяйка натыкала ее довольно часто ручкой деревянной ложки, потом очистила на очаге круг, положила на него лепешку и, присыпав золой, стала готовить стол. Приготовление стола заключалось в следующем: покрыв скатертью, она поставила на него поднос, одинаковой с ним величины, а на поднос: солонку, перечницу, несколько небольших тарелок, на одной из которых был жареный горох, на другой маслина, кроме того положила деревянные ложки, а по средине поставила миску с пирамидально возвышающемся пилавом. Когда все было готово, хозяйка, обращаясь к матери, сказала:

- Мойка!

Старушка встала не без труда, отложила в сторону кудель, взяла стол с едой и вышла с ним в сени. Здесь встретил ее мэганджи.

Старушка остановилась и ждала, пока мимо нея не прошел весь отряд. Шедший позади всех милязим посмотрел на нее и, обращаясь к Пэто, спросил:

- Что же, у тебя нет ни булки (молодой женщины), ни момицы

- Нет, эфендим.

- Ведь ты, джанэм (голубчик), вероятно, женат, - допрашивал турок, направляясь в тенистому ореху, стоявшему около мэганы.

- Почему же не булка несет нам еду?

- Моя старуха

Он сделал ударение на слове "старуха", желая заявить, что жена его не булка, до которых турки были большие охотники, предпочитая их даже девушкам. Со времени изданного Абдул-Мэджидом танзимата, закон охранял девушек, а следовательно офицеру с столь низким чином, как милязим, не безопасно было связываться с ними. Высшие чины могли, конечно, нарушать закон, но милязим за такую штуку мог поплатиться. Несколько примерных наказаний обуздали тогда порывы этих господ и заставили их несколько осторожнее обращаться по крайней мере с девицами. Закон этот не касался которые, как казалось господствующему народу, вполне могли считаться общим достоянием.

Милязим и все низамы уселись в тени ореха в кружок; тогда мэганджи, взяв у старухи столик, поставил его между ними. Старуха принесла завернутую в полотенце лепешку, а мэганджи пошел за мылом, тазом и водой. Помыли руки. Лепешку передали милязиму, который, разломав ее, положил перед каждым низамом по горячему, дымящемуся куску. Турки, обдувая пальцы, стали отламывать по кусочку лепешки, скатывать его в шарик и глотать. Таких шариков один проглотил два, другой три. Наконец милязим стал пальцами есть пилав, подавая таким образом сигнал своим подчиненным, которые дружно пошли на приступ. Все ели и от времени до времени запивали водой, передавая кувшин из рук в руки.