На рассвете.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: На рассвете. Глава XVIII. (старая орфография)

XVIII.

Ночь обыска в родительском доме Иленка провела в мучительном безпокойстве. Отец её указал следователю тайник, и ей казалось, что она слышала фамилию Мокры. Вероятно, пойдут туда с обыском и накроют молодых людей, которых, конечно, не замедлят казнить. Девушка пробовала уверять себя, что отец не назвал имени Мокры, что она ослышалась, но это было ненадежное утешение. Все мысли её кружились теперь около вопроса:

- Что мне делать, если его не станет?

Ответь на этот вопрос представлялся Иленке не в виде слов, но в виде какой-то черной бездонной пропасти, в которую она должна была свалиться. Ее пронимала дрожь, хотя она закутывалась теплым одеялом; то вдруг бросало в жар - тогда молодая девушка сбрасывала одеяло и, даже не обувшись, подходила в окну, отворяла его и слушала - не дойдет ли до нея среди ночной тишины какой-нибудь звук, который навел бы ее на путь к разрешению загадки, составлявшей для нея вопрос жизни. Среди ночной тишины изредка раздавался стук ночного сторожа; кое-где залают собаки или послышится жалостное мяукание котов; издали с турецкого квартала доносились крики. Все это наводило на грустные размышления, которые тем сильнее сжимали сердце, что ей приходилось обвинять родного отца и родную мать. Она отошла от окна и опять легла в постель; покрылась потеплее, съежилась и закрыла глаза; тогда, как это обыкновенно бывает в подобных случаях, ей стали мерещиться ярко окрашенные образы. Она видела лицо Николы, выступающее на оранжевом фоне, который постепенно переходил в малиновый, усыпанный блестящими звездами. Это ее немного успокоивало, но уснуть она все-таки не могла: откроет глаза - видение исчезнет. В таком состоянии девушка провела остальную часть ночи.

Лишь только наступило утро, Иленка встала, оделась, надела яшмак и фереджию и пошла. Чтобы выйти из дому, ей необходимо было пройти или через мусафирлык, или через спальню родителей. Она предпочла направиться через мусафирлык, полагая, что в столь ранний час никого там не застанет. Каково же было её удивление, когда она увидела здесь отца! Хаджи Христо сидел на диване; около него стоял поднос с пустой чашкой, перед ним наргиле; в одной руке держал он кожаный чубук, в другой четки. Иленка остановилась в дверях: она сама не знала - идти ли ей вперед, или вернуться. Хаджи Христо посмотрен на нее и спросил:

- Ты уже встала?.. так рано... куда же ты собралась?

- К Мокре, - отвечала она.

- Не ходи туда... Там... Бог знает что творится.

Иленка сделала полуоборот и хотела вернуться, но отец остановил ее.

- Подожди, - ласково промолвил он, - сядь около меня.

- Я?.. - начала девушка и замялась: - мне надо работать.

- Еслиб ты ушла, то не работала бы... Пойди сюда... я хочу поговорить с тобой.

Иленка должна была повиноваться. Она села около отца, который и начал с ней разговор:

- Всю ночь терзала меня мысль о тех несчастьях, которые свалились на мою голову по причине дэликанлие (сумасбродов), которых прежде не бывало в нашем отечестве... - Хаджи Христо вздохнул. - Откуда они взялись? Несчастье наше, что они появляются, а появляются они потому, что молодые люди стали ездить учиться за границу. Да, нам казалось, что от заграничной науки надо ждать добра, а между тем она оказалась ядом... Об этом я всю ночь продумал и хочу поговорит с тобой, дитя мое, так как и ты заражена губительным ядом.

Иленка опустила глаза и только кашлянула.

- Я помню еще те времена, - продолжал хаджи Христо, - когда между нами не было мудрецов; тогда мы жили спокойно... С турками мы и тогда умели ладить хотя и не читывали ни книжек, ни газет и не умели по-французски болтать... И вдруг захотелось нам просвещения, да, всем нам захотелось: я сам жертвовал на школы, на библиотеку... вот что!.. Но тюрьма и цепи выбили мне дурь из головы: теперь не только не дам ни одной парички на школу и на библиотеку, но пойду к паше, поклонюсь ему и буду просить, чтоб приказал все книги и газеты сжечь, а всех, кто за границей учился, изгнать из отечества... Да, я объясню на заседании общинного совета, что необходимо все это сделать для отвращения от губительного яда, и то же самое доложу паше.

- Что же люди об этом скажут? - заметила Иленка.

- А мне какое до них дело! Они дурачатся, так надо же правду им сказать... меня ведь тоже опутали, и я хотел-было Стояну тебя отдать, потому что он в Бухаресте учился и одевался а-ла-франка!.. Из-за него меня продержали трое суток в тюрьме и, как разбойника, заковали в цепи по рукам и по ногам; из-за него я должен был издержать четыреста мэджиджи, и еще придется издержать восемьсот, чтобы приобрести прежнее расположение властей... Вот что он мне наделал! Случись у меня пожар, и то я бы меньше потерпел убытку. Тысяча двести мэджиджи! И все это он отнял у тебя, потому что я не возьму с собой в гроб ни одной парички, все оставлю тебе, но не оставлю того, что должен был издержать по вине этого (негодяя). Сама скажи, не ужасно ли все это?.. не заслужил ли этот мошенник того, чтоб его жечь раскаленным железом, а потом четвертовать?

- Разве он умышленно вредил тебе? - промолвила Иленка.

- Умышленно или неумышленно - не в том дело; от этого мне легче не станет; впрочем, если он это делал не со зла, то тем хуже, потому что в таком случае совершенно ясно, что общество наше болеет, если мы нечаянно друг другу вредим, и что надо лечить нашу болезнь... Я потому и говорю с тобой... Я хочу убедить тебя, что ты дурно поступаешь, отказываясь назвать сообщников Стояна.

Он остановился, ожидая ответа дочери; но она молчала.

- Все они такие же, как и он, мерзавцы, и если их подальше не упрятать, то они точно также будут нам вредить.

Все это не производило ни малейшого впечатления на Иленку.

- Ведь ты любишь отца? - начал хаджи Христо ласковым голосом.

- Да!.. - Иленка вздохнула.

- Должно быть, ты больше любишь Стояна, который и мне и тебе наделал столько зла.

- Я ведь уже говорила об этом матери.

- Ты все еще недовольна тем, что мать немного побила тебя... Перестань дуться... Если мать бьет - скажи спасибо... от этого зависела моя судьба... За то, что ты не хотела сказать того, что тебя спрашивали... я должен был заплатить двести мэджиджи, и все-таки обязался разузнать имена. Если я не исполню обязательства, то меня опять посадят в тюрьму... Сжалься надо мной! меня бы убила тюрьма!

- Нет, не убила бы! - отвечала Иленка и хотела встать.

- Что ж, скажешь? - спросил хаджи Христо.

- Я скажу туркам, что я одна знаю... Пусть оставят тебя в покое! Я им разскажу, как я услала всех из дому, чтобы никто, кроме меня, не видел заговорщиков, тогда... пусть меня пытают!

Она сказала это так решительно, что невозможно было сомневаться в готовности её перейти от слова в делу.

- Дура ты!.. Тебя не станут пытать, а только отдадут заптиям, чтобы они опозорили тебя... Не забывай, что ты райя и женщина... Твои слова не могут иметь никакого значения в глазах турок. Не ты за себя, а я за тебя отвечаю: ты хочешь погубить меня - губи!

- Я не хочу губить тебя, отец, но не хочу губить и тех, у кого есть многое, что священнее и дороже денег.

- Это все шваль, - презрительно возразил хаджи Христо, - у которой нет ни гроша в кармане.

- Станко действительно беден, но у Стояна есть деньги.

Когда Иленка назвала Станка, отец её заморгал; когда же выговорила имя Стояна, он смутился и не знал, что отвечать, так как известно было, что у сарафов сложено отцом Стояна не мало денег, которые играли известную роль в его желании выдать Иленку за Стояна.

пока в мусафирлыке не будет никого. Не долго пришлось ей ждать: хаджи Христо очень скоро ушел, и Иленка, надев яшмак и фереджию, выбежала на улицу. Шла она быстро, и в несколько минуть была уже у ворот Мокры. То, что увидела здесь молодая девушка, удивило и испугало ее; вдоль стены и у ворот спали заптии. Она остановилась и хотела-было вернуться, но заметила, что все они вместе и каждый в отдельности погружены в глубокий сон. Это ободрило ее, и она пробежала через отворенную калитку. На дворе та же картина: заптии в различных позах спали крепким утренним сном. Девушка пробежала через двор, взошла на лестницу, направилась в мусафирлык и здесь опять наткнулась на спящих. На диване по одну сторону лежал Аристархи-бей и сопел; на другой стороне спал толстый усач ага, который отдувался и носом выкидывал какие-то турецкия штуки; между ними, свернувшись, спал секретарь тихим крепким сном. Иленка спешила миновать это царство сна: шла быстро без шума. Этот сон неприятельского лагеря значительно успокоил ее. Собственно говоря, она ничего еще не узнала, но ей казалось, что еслибы накрыли Николу и Стояна, то охранители общественной безопасности не спали бы; спящие не грешат, - подумала она. К тому же стоявшия на столе рюмки и бутылки прямо указывали, чем занимались следователь и начальник турецких жандармов. Она миновала мусафирлык, пробежала через соседнюю комнату и вошла в спальню Анки.

- Анка! что это у вас делается?

Находившаяся еще в постели Анка встретила гостью веселой улыбкой.

- Скажи лучше, что делалось. Только-что ушли.

- Кто ушел?

- Заптии.

- Ведь они не ушли.

- Как не ушли?

- Я их только-что видела на улице, на дворе, в мусафирлыке.

- Почему же так тихо?

- Все они спят.

- Я и не знала, - отвечала Анка. - Мать разбудила меня, подала какую-то бумагу, написанную по-французски, и велела не спать, не знаю почему.

- Где же мать?

- Не знаю... Она сказала, что скоро вернется.

- А... они?

- Не знаю, что с ними случилось... Заптии, как только вошли, отправились прямо туда, где они скрывались.

- И что же? - спросила Иленка испуганным голосом.

- Их там уже не было.

- Слава Богу!

- Они были в саду; я их предупредила... и они скрылись.

- Почему же остались заптии?

- Может быть, еще будут искать, - заметила Иленка. - В надежном ли они месте?

- Не знаю, - отвечала Анка. - Кажется, мать пошла к ним с французской бумагой... Погоди немного, она придет и все нам разскажет.

- Ну, камень свалился у меня с сердца, - сказала Иленка, садясь на диван. - Еслибы ты знала, какую я ночь провела... Господи! всю ночь уснуть не могла.

- А я спала немного.

- Ведь ты обо всем знала... а я знала только то, что к вам пошли заптии, что они скрываются в таком месте, о котором заптии узнали.

- Разве им кто-нибудь сказал об этом? - спросила Анка.

- Ах, не спрашивай меня! - взмолилась Иленка.

Появление Мокры прервало разговор двух девушек. Старуха возвращалась в хорошем расположении духа и очень удивилась, увидев Иленку.

- Что же ты так рано пришла?.. Раненько подымаешься.

- Я бы ночью прибежала, еслиб можно было ночью ходить... Мне хотелось предупредить вас.

- Так ты знала?

- Да, знала...

- Бедная девушка... но не огорчайся... не всякому дано отличать добро от зла... Так ты знала... А видела, как они все спят? Ну, и набегались же они... Всю ночь бродили, все углы обшарили, весь сад истоптали, осмотрели всякий куст, малину переломали... Одним словом, усердно искали.

- Но... скрылись ли они хорошо? - спросила Иленка.

- Теперь они так скрылись, как бы под землю провалились, еслибы в колодезь вскочили.

Анка пристально посмотрела на мать, слова которой напомнили ей предание о колодце; дли Иленки же слова эти имели смысл сравнения, и она воскликнула: слава Богу! слава Богу!

Мокра ушла, чтобы разбудить прислугу, а молодые подруги рассказывали друг другу о подробностях обысков, которые происходили в эту ночь в домах их родителей. Анка рассказывала, как она вскочила с постели в одной кофте я не обувшись побежала в сад. Она показывала изрезанные на камнях ноги. - Но я этого и не чувствовала, - пояснила она - У меня только тогда заболели ноги, когда я легла в постель.

- Я и внимания на это не обратила... думала только о том, чтобы их предупредить.

"Я точно также сделала бы", - подумала Иленка.

Когда разбуженная Мокрой прислуга зашевелилась, проснулся один заптий, другой, третий. Они вскакивали, протирали глаза, кашляли и сходились в кучку. Каждый из них чувствовал свою вину: как это можно уснуть во время отправления служебных обязанностей! Правда, что им велено ждать, но никто не приказывал им спать. Они были виноваты, так как нельзя же было оправдываться, и как тут оправдаться? Сказать, что ага был пьян? невозможно... "Нет... не миновать нам палок", - думали они. Всех затруднительнее было положение двух онбашей: им почти наверное грозили палочные удары. А такая перспектива весьма непривлекательна, даже для турок, которые вообще способны мириться с предопределением. Но как тут мириться с перспективой палок? После экзекуции, делал нечего - приходится мириться, но перед сечением грустно подумать об нем. Вот почему лица заптиев очень были печальны, когда подошла к ним Мокра. Она посмотрела на них и спросила.

- Что это с вами, милые друзья?.. Не болят ли у вас животы?.. Может быть, болят? может быть, вы наелись в саду незрелых плодов?.. Скажите мне!

- Нет, - отвечал тот, который выпил вино в мусафирлыке: - мы никаких плодов не ели.

- Так у вас не болят животы?

- Нет, не болят.

- Что же с вами? Скажите... и, может быть, могу помочь вам.

- Нет, ничего не можешь ты сделать.

- Ведь я, голубчик, стара, - начала Мокра: - я знаю средства не только против болезней, но и против грусти... Если у вас ничего не болит, то вам, вероятно, грустно?.. Может быть, вам жаль, что вы никого у меня не нашли?

- Нет, не в том дело, - отвечал бибаши.

- Так в чем же?

- Уснули мы, а спать нам не приказано.

- И вы теперь боитесь палок?

- Ну, да, - отвечал недовольный заптий.

- Если так Аллаху угодно, то ничего, конечно, не поделаешь; но может быть Аллах иначе постановил и хочет через меня сообщить вам свое желание.

- Э?.. - удивилось несколько человек.

- Может быть Аллаху угодно, чтоб вы сказали аге, что все время искали и теперь ищете и спросили бы его: прикажете ли еще где-нибудь искать?

Заптий переглянулись и одобрительно качали головами.

намаз по закону... И Аллах будет доволен, и ага ничего вам не скажет. Ну, как же?

- Мудрая ты женщина! - сказал онбаши.

- Ведь я вас люблю, заптии, голубчики... Разве вы об этом не знаете? У меня в лавке есть для вас особенная комната и там принесена такая мастика, что сам султан облизывается, когда пьет ее... Не правда ли?

- Правда, правда, - ответило несколько человек.

- Так вот вы ищите, а я пойду к аге.

Заптии разбрелись по конюшням, сараям, птичням и по всем уголкам; несколько человек пошло в сад, а Мокра отправилась в мусафирлык. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как она брала протокол. Сановники спали. Она взглянула на них с дикою ненавистью, но тотчас же лицо её изменилось и приняло сосредоточенное выражение. Она думала: "что с ними сделать?" Проще всего было разбудить, и так поступили бы многие на её месте. Но разбудить сановников - это значило скомпрометировать их и возбудить против себя: люди, занимающие высокий пост, не любят компрометироваться подобным образом. Надо было постараться, чтоб они сами проснулись, а между тем они спали крепчайшим сном; если они слишком долго проспят, то опять-таки могут скомпрометироваться, так как паша может прислать кого-нибудь и узнать, как бей с агой производят обыск. Они, конечно, свалили бы вину на Мокру; какой чиновник скажет, что он виновен? И Мокра, в доме которой усыпили сановников, была бы привлечена в ответственности. Вот почему надо было, чтоб они сами проснулись и чтоб проснулись немедленно, так как солнце уже встало, а паша рано просыпался и тотчас же призывал в себе агу.

Мокра смотрела на спящих и думала: как бы устроить, чтоб они проснулись? Секретарь спал скорчившись; ага храпел и сопел, лежа на спине; Аристарх-бей лежал боком с закрытым ртом и тоже сопел, упершись носом в диван. Мокра ушла, но скоро вернулась и, насыпав около самого носа Аристархи-бея небольшую кучку порошку, вышла поспешно из комнаты. Через несколько секунд Аристархи-бей вскочил, и раздалось громкое чихание: раз, другой; он перевел дух, чихнул третий раз, потом четвертый. Он вынул из кармана носовой платок и начал сильно сморкаться. Высморкался и еще раз чихнул. Пока Аристархи-бей чихал, секретарь раскрыл сначала один глаз, потом другой, кашлянул, сел на диван, взял в руку бумагу и занял то положение, из которого вывел его сон.

Громкое чихание бея не произвело ни малейшого влияния на агу. Должно быть, собственное его храпение заглушало все: он крепко спал.

Аристархи-бей, приведя нос в порядок, сморщился, погладил себе усы и бороду, громко кашлянул, оглянулся, посмотрел на часы и спросил:

- Ну, что же, ищут?

- Сам знаешь, эффендим, - отвечал секретарь.

- Разбуди его, - сказал бей, указывая глазами на агу. - Что же он спит во время обыска!

Секретарь тронул пальцем агу и позвал: - эффендим! - Последний не шевелился. - Эффендим! - повторил секретарь.

Ага лежал как колода.

- Потормоши его! - советовал Аристархи-бей.

Секретарь начал тормошить, но достиг только того, что грузный ага потянулся, пробормотал что-то и, казалось, еще крепче уснул.

- Позову заптиев, - сказал секретарь.

- Нет, заптиев не зови, их может быть и нет, а это было бы плохо, - заметил бей, - но пойди взгляни, что они делают; сходи потом к Мокре и попроси у нея щепотку крепкого нюхательного табаку. Хотя я и не спал, но так чихал без табаку, что мог бы проснуться от самого крепкого сна, и я думаю, что крепкий нюхательный табак разбудить его.

Секретарь встал, а бей напутствовал его замечанием: "только попроси крепкого табаку". Секретарь скоро вернулся.

- Здесь, - отвечал секретарь.

- Что они делают? может быть, спять?

- Нет, эффендим, они ищут.

- Гм... это хорошо. А нюхательный табак?

- И табак есть.

- Начини ему нос табаком.

Секретарь приступил к операции: он нагнулся, взял в пальцы щепотку табаку и поднес к носу аги, который потянул, но без результата.

- Вали еще! - сказал бей.

Секретарь поднес еще одну щепотку - и вдруг отскочил: произошел неожиданный взрыв чихания, от которого весь заряд табаку полетел секретарю в глаза. Ага проснулся, вскочил, сел на диван и, обняв руками голову, начал точно так же чихать, как только-что чихал следователь, а между тем секретарь бегал по комнате, стонал и протирал себе глаза.

Хотя Аристархи-бей хотел казаться серьезным, но не мог удержаться от смеха. Таким образом один из сановников смеялся, другой чихал, третий стонал; такое их состояние продолжалось несколько минут и, наконец, все снова приняли серьезный вид. Они заняли свои места, и Аристархи-бей спросил агу:

- Велел ли ты заптиям удалиться?

- Нет.

- Может быть пора уже окончить обыск?

- Посмотрим, сколько времени! - и с этими словами посмотрел на свои карманные часы. - Э!.. паша... мне надо спешить в конак.

- Ведь надо прежде выслушать доклад об обыске, - заметил бей. Это замечание остановило агу, который уже вставал. Он хлопнул несколько раз в ладоши; на лестнице послышались шаги - вошел онбаши, отдал честь и остановился у дверей.

- Ну, что? - спросил его ага.

- Все искали и теперь ищем, даже в колодезь смотрели, все углы обшарили.

- Нашли что-нибудь?

- Буйволов, коров, лошадей, свиней, кур...

- А комитаджи? - спросил ага.

Секретарь все записал. Вошла Мокра и принесла на подносе черный кофе.

- Гэй! - крикнул ага, обращаясь в онбаше. - Созови заптиев и ступайте в конак.

- Нет, - сказал последний, отодвигая поднос и вставая. - У меня столько дел, что нет даже времени выпить чашку кофе.

Мокра потчивала секретаря.

- Ему тоже некогда, - сказал бей: - ступай скорей в канцелярию и напиши протокол, который мне нужен для доклада.

Ага и секретарь ушли, а Мокра спросила бея: - не угодно ли наргиле, эффендим?

Мокра ушла и скоро вернулась с хрустальной бутылкой, наверху которой была трубка, а сбоку кожаный чубук. Когда она поставила перед беем бутылку и подала чубук, Аристархибей сказал:

- Садись около меня - поговорим.

- Разве я молода, чтоб тебе со мной беседовать? - отвечала она, садясь.

- Беседуют и со старыми.

- Начну с того, что тебя может убедить в искренности и дружелюбии моих слов.

- Что такое?.. - спросила Мокра.

- Пятьдесят мэджиджи.

- За что?

как всякий, кто платит.

- А мне чего бояться? Я и без того буду смело говорить, и вот что скажу тебе, эффендим: - я дам пятьдесят мэджиджи, но знаешь ли, за что?

- За что? - спросил бей?

- За то, чтоб я не делал у тебя обыска.

- За то, чтоб не запутать Петра?

- Попробуй-ка его запутать... Я совершенно спокойна насчет сына.

- Так за что же?

- Скажи прежде, что ты хотел мне предложить.

бы Петра не как паша в виду политики, которую он может очень легко переменить, но потому, что был бы куплен. Понимаешь?

- Я понимаю; только теперь ты постарайся меня понять: оба твои обещания, которые ты хочешь мне продать, не нужны мне. Стояна я не выдам, а насчет Петра я совершенно спокойна; но если ты хочешь получить пятьдесят мэджиджи, то приведи мне сюда, в дом мой, Станка.

- Это скандал! - воскликнул бей.

- Как хочешь. Хочешь получить пятьдесят мэджиджи - приведи мне Станка; а в противном случае ни одной парички не дам.