На рассвете.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: На рассвете. Глава XIX. (старая орфография)

XIX.

Петр приехал с утренним поездом и прежде всего зашел в лавку, где встретился с матерью. Там было много народу, так как весть о продолжительном обыске у Мокры быстро разошлась по городу, и нашлось много любопытных, желавших хоть что-нибудь узнать; поэтому Мокра могла сообщить сыну только то, что обыск был произведен без результата. Петр пошел домой.

- Обыск был, - сообщала Анка брату, как только увидела его.

- Знаю, - отвечал Петр.

- Ты виделся с матерью?

- Я только-что был в лавке.

- Но ведь они вероятно голодны.

- Кто это "они"? - спросил Петр.

- Как кто?.. Стоян и Никола.

- Что же это значит?.. с чего ты об них вздумала?

- Разве мать не говорила тебе об них?

- В лавке много было народу.

- У нас их и искали.

- Так они скрывались у нас?

- Да, они были в тайнике... - и Анка рассказала брату, как все произошло. Петр знал из константинопольских газет, что производятся аресты, но не знал весьма многих подробностей, о которых рассказала ему сестра. Он с жадностью слушал и, когда она кончила, заметил:

- Как это кстати... Я именно придумывал, кому бы съездить в Румынию. Где же они?

- В колодце, - неуверенно отвечала Анка.

- А! - воскликнул Петр.

Восклицание Петра подтвердило догадку Анки. - Сходи к ним, - сказала девушка: - я приготовлю пищу.

- Только поторопись, а то мне надо побывать у паши, чтобы поговорить с ним о данных мне поручениях в Константинополь.

Приготовление провизии не заняло много времени. Петр взял корзинку и позвал Анку с собой в сад, чтобы она постояла и покараулила, пока он будет спускаться, и особенно, когда начнет подниматься. Он условился с ней насчет сигналов, и она видела, как брат спускался и как поднимался. Таким образом она узнала всю тайну. Анка не сводила теперь глаз с колодца. Она оставалась в саду даже во время двукратного визита Иленки. Во время первого визита последней пришел в сад Петр.

Обе девушки вопросительно посмотрели на него.

- Какой вежливый! какой гостеприимный... а притом неглупый человек. Еслиб не знать, с кем имеешь дело, можно бы поверить в искренность его слов.

- О чем же он говорил?.. Не о заговорщиках ли? - спросила Анка.

- Нет, о них ни слова. Он много говорил об образовании.

- А!.. - удивилась Иленка.

- Что? - спросил Петр, удивленный таким восклицанием.

- Я удивилась потому, - пояснила Иленка, - что и мне пришлось сегодня много слышать о просвещении.

- Что же ты слышала?

- Что просвещение, - отвечала девушка, краснея, - вредно, что это яд, пришедший к нам из-за границы, что было лучше и спокойнее, пока оно не распространялось в нашем отечестве.

- Паша не разделяет этого мнения. С ним можно даже в известной степени согласиться. Он сравнивает образование с первой выкуренной трубкой, которая часто причиняет головокружение... После второй трубки голова менее кружится, после третьей - еще менее, наконец привыкаешь курить и даже находишь в этом удовольствие. Он прав, что от поверхностного образования у многих из нас вскружилась голова.

- А правда ли то, что нужно закрыть школы и читальни, сжечь книги и газеты и выгнать всех тех, которые учились за границей.

- Кто же это тебе проповедовал?

- Я так слышала, - отвечала девушка, не смея взглянуть на Петра.

- Такое радикальное средство вылечило бы нас, конечно, от головокружения, но в то же время оскотинило бы нас. А чтобы выйти из скотского состояния, стоит претерпеть небольшое головокружение. Паша так именно и говорит, и он совершенно прав. Но он только в том ошибается, что, по его мнению, когда головокружение пройдет, то болгары станут самыми верноподданными турецкого султана. Он сделал даже мне честь и поставил меня в пример. Конечно, я промолчал.

- На каком вы говорили языке? - спросила Анка, желая вероятно похвастаться братом.

- На французском.

- Ты говорил ему: monsieur?

- Нет, я титуловал его: excellence.

- Так он тебя называл

- Нет, он все говорил: mon docteur... Да, это лощеный человек; потому-то он и опаснее других.

В присутствии Иленки не было разговора о Стояне и Николе. Петр, впрочем, не долго оставался в саду, зашел только для того, чтобы немного побеседовать с красивой девушкой. Такого рода общество всегда приятно молодым людям. Петр, конечно, не спешил бы уходить, еслибы ему не надо было написать писем и приготовить депеш, с которыми он вечером явился в подземелье.

В ту же ночь Петр, с помощью устроенной им подъемной машины, спускал из подземелья в приготовленную лодку сначала Стояна, потом Николу. Анка была свидетелем всей этой манипуляции. Она стояла у стены и старалась разглядеть молодых людей; но видела только слабый блеск Дуная, отражение звезд в воде и какие-то тени; лодки не могла разглядеть. Она прислушивалась, но ничего не могла разслышать. Шум отбивавшихся от берега волн заглушал плеск весел, а кроме того подъемная машина несколько скрипела.

- Ведь я смазал все колеса, - досадовал Петр: - чего это она скрипит? Надо будет хорошенько осмотреть ее.

Когда все было кончено, он втащил веревку и сказал:

- В первый раз отправляю людей таким образом, и, слава Богу, удачно. - Он разобрал составные части машины и позвал сестру: - Пойдем.

- Ступай, - отвечала она, - а я еще посмотрю немного: может быть, увижу их.

- Снизу, может быть, ты их и увидела бы, но сверху не увидишь, - сказал Петр, взял составные части машины и ушел.

Анка осталась смотреть, и хотя не напрягала зрения, но видела... Конечно, ей только казалось, что она видит лодку, скользившую на дунайских водах. Она даже видела глазами души сидевшого в лодке молодого человека, с которым встретилась так же случайно, как случайно подплывает спасительная доска к потерпевшему в море крушение. Анке казалось, что среди плескания волн до нея долетает его голос: "Жди, жди меня!" О! она будет ждать. Дождется ли? Об этом она не думала, и не подозревала даже, что теперь, когда все её мысли сосредоточились на нем, его думы не имеют с нею ничего общого. Это была первая её любовь и притом такая, которая заставила ее отказаться от намерения поступить в монастырь, а еще не задолго перед тем монастырь казался ей единственным убежищем после смерти братьев. Анка долго смотрела в ту сторону, куда поплыла лодка, увозившая молодого человека, уста которого до сих пор чувствовала на своих устах. Она молила Бога об исполнении желания своего возлюбленного и о скором его возвращении, и мечтала, что даже в подземелье она не только могла бы с ним век прожить, но даже там была бы с ним счастлива. О, эгоизм любви!

Пока Анка мечтала, Мокра рассказывала сыну о договоре с Аристархи-беем: - "за пятьдесят мэджиджи он обязался освободить Станка и привести его к нам".

- Дешево взял! - заметил Петр.

- Он человек не глупый: видит, что больше не дам, а ему нет никакой надобности вешать Станка. Вот он и разсудил, что лучше получить что-нибудь, чем ничего.

- Разве Станка должны непременно повесить?

- Им некого вешать, а между тем в виду сербской войны и всех вообще затруднений им надо повесить по крайней мере двоих. Вот они и припасли Грождана и Станка. Есть еще третий, какой-то Думитрий, который, напившись пьяным, скакал верхом по турецкому кварталу и орал, что кончилось уже турецкое владычество. Еслиб им удалось поймать тех, кто присутствовал на сходке у Стояна, тогда бы они выпустили Грождана, Станка и Думитра; у них было бы в таком случае семь человек.

- О какой это ты говоришь сходке? - спросил Петр.

- О той, на которой вы решили присягать.

- А!.. - воскликнул Петр: - так они знают об этой сходке.

- Знают, хаджи Христо рассказал.

- А участников не называл?

- Молодец-девушка! - сказал Петр.

- Еслиб не она, все бы узнали. Родители и теперь не дают ей покоя; а еслиб она проболталась, тогда турки хотя и не поймали бы Стояна и Николу, но взяли бы - она назвала четыре фамилии.

- И меня то же, - прибавил Пеер. - А если меня и других не поймают, то Станку придется пострадать из-за нас.

- Он не пострадает, - отвечала Мокра. - Я уже договорилась с Аристархи-беем.

- Это ведь негодяй.

- Знаю, знаю; хитро он затеял.

- Что такое? - спросил Петр.

- Он согласился выпустить Станка за пятьдесят мэджиджи, для того, чтобы у нас арестовать его и тебя вместе и, таким образом, получить не пятьдесят, а пятьсот мэджиджи. Он не знает об колодце, куда мы спрячем Станка, как только он придет; тогда пусть ищет, сколько хочет. Он умен, но и я не глупа. Так вот что, - прибавила она: - я сказала Аристархи-бею, что ты ничего не знаешь о моем с ним договоре, что я не хочу говорить тебе об этом, а потому если он станет приставать в тебе, дай ему надлежащий отпор. Понимаешь?

- Конечно, - отвечал Петр.

- Он непременно придет к тебе.

- Да, да... но я не об нем теперь думаю.

- А о ком?

- Об Иленке... Не ожидал от нея такой стойкости. Молодец-девушка.

Мокра подумала о той выдержке из протокола, которая была причиной раздражения Николы против Стояна, но ничего не сказала. Старуха очень желала женить Петра на Иленке, но не высказывала этого желания в виду того, что родители девушки прочили ее за Стояна. Теперь обстоятельства слагались таким образом, что мечты Мокры получали шансы на осуществление. К чему же было говорить о любви девушки к Стояну? Впрочем что такое любовь? Мокра не могла вообразить себе, чтобы Иленка не полюбила со временем Петра. Кто с глаз долой, тот из головы вон, думала она. Пусть только лучше познакомятся. Петр обратил уже на нее внимание, назвал "молодцом" - это хороший признав. Конечно, в виду тех подпольных работ, в которых Петр принимал участие, вопрос о его женитьбе становился весьма щекотливым. Имея это в виду, Мокра тем более старалась устранить сына от участия в сделке с Аристархи-беем.

Власти считали Петра индифферентным к политическим вопросам, и такое же мнение высказывала о нем мать. Его в чем-то подозревали; но он отлично прикрывался различного рода спекулятивными проектами. Одни говорили, что Петр хлопочет о концессии на постройку железной дороги из Рущука в Тырново, или из Виддина в Софию; другие полагали, что Петр хочет организовать общество эксплоатации кости; третьи приписывали ему намерение открыть фабрику. Действительно, Петр часто заговаривал о подобных вещах и справлялся о размерах богатства страны, равно как и о способах их эксплоатации: эти вопросы интересовали его, а вместе с тем служили маской, которою он прикрывался от таких людей, как хаджи Христо, и от властей. Паша очень ценил Петра, и хотя подозревал в нем настоящого болгарина, но оставался с ним в отличных отношениях.

Имея все это в виду, Мойра хотя сообщила сыну о переговорах насчет Станка, но желала вести их вполне самостоятельно. Аристархи-бей в свою очередь хотел впутать Петра в это дело; он несколько раз делал ему намеки и, наконец, прямо спросил:

- Сколько бы ты дал за освобождение Станка?

- Ни одной парички, - отвечал Петр.

- Ведь это твой бывший учитель. Он учил тебя читать и писать.

- Да, к тому же он отличный человек, - отвечал Петр: - мне его жаль, но...

- Дурак? - подсказал Аристархи-бей.

- А я говорю, что он дурак, - повторил с ударением следователь. Петр не допрашивал своего собеседника о причине подобного мнения, а Аристархи-бей объяснил Мокре, почему он считает Станко дураком.

- Ваш Станко - невозможный дурак, - сказал однажды следователь, усевшись рядом с хозяйкой в комнате, которая находилась позади дуганы (лавки).

- А что такое?

- Тюрьма была отворена; он мог уйти и не ушел.

- Почему?

- Почему!.. боится - и вследствие этого пойдет на виселицу.

- Гм... он никогда не был смел, но я никак не ожидала, чтобы он стал бояться уйти от верной смерти.

- Вот видишь!

- Нельзя ли мне поговорить с ним?

- Сколько угодно. Следствие окончено, и заключенных можно видеть.

- Когда же?

Аристархи-бей назначил час и написал позволение. Дело было вечером. Мокра пошла в тюрьму. Старый знакомый её смотритель встретил ее многозначительной улыбкой и, не взглянув даже на позволение Аристархи-бея, пустил в одиночную камеру, в которой сидеть Станко. Мокра поздоровалась с заключенным. Станко ответил ей обычной фразой и затем сказал:

- Ты хорошо сделала, что пришла. Ко мне здесь пристают со всякими глупыми предложениями: прежде мучили допросами, а теперь гонят вон из тюрьмы к тебе.

- Почему же ты не идешь?

- Потому что за мной пошли бы заптии и привели бы назад меня, а кроме того захватили бы Петра.

- Ты думаешь, что они так намерены сделать?

- Конечно... Разве Аристархи-бей мог бы иначе сделать?

- Я и об этом подумала, и потому именно пришла просить тебя, чтобы ты смело шел из тюрьмы в наш дом. Мы там приготовили такой тайник, в котором турки ни за за что не найдут тебя.

- А что же будет потом? - спросил Станко.

- Сегодня придешь, а завтра будешь уже в Румынии.

Станко подумал немного и спросил: - Что же я там стану делать?

- Мне другие не указ: одни из них идут в "апостолы", другие готовятся в войско, иные пишут и печатают. Я же не гожусь ни в "апостолы", ни в войско, ни писать не могу. В Румынии некого мне учить, и придется отнимать только хлеб у тех, которые сами живут впроголодь.

- Не придется тебе ни у кого просить хлеба, - сказала Мокра.

- Скажи мне, сколько ты за меня заплатила?

- Я ничего не платила.

- А сколько обязалась заплатить?

- Это не твое дело.

- Дело в том, что те деньги, которые надо будет заплатить за меня, можно бы иначе израсходовать, а я все равно пропащий человек: ни в Рущуке, ни в другом месте в Болгарии оставаться мне невозможно, а в Румынии нечего делать. Моя жизнь трех паричек не стоит.

- А дети твои? ведь ты им отец.

- Да, но я им точно так же безполезен, как всем остальным, - отвечал Станко. - Оставьте же меня и позвольте мне сослужить отечеству последнюю службу, которую я способен сослужить ему.

- Какую службу? - спросила Мокра.

- Голову сложить за него.

Мокра остолбенела, а Станко между тем продолжал:

- Бывают такия минуты, когда отечеству надо служить и жизнью, и смертью. Одни делают одно, другие - другое. Я тоже служил немного жизнью, но теперь моя роль кончена: я не могу больше служить жизнью, и еслиб остался в живых, меня можно бы спросить: "почему ты уклонился от смерти". Тогда мне было бы стыдно.

- Ах, Станко, Станко! - воскликнула Мокра.

- Да, мне было бы стыдно.

- Разве тебе не жаль жены и детей?

- Чем же я могу им помочь? Жизнь моя безполезна для них, а смерть...

- Еще безполезнее, - перебила его Мокра.

- А воспоминание? - возразил Станко. - Еслиб турки выпустили меня за известную плату, тогда бы дети сказали: "отец наш попрошайка"; а если меня повесят, тогда дети мои скажут: "наш отец погиб за отечество". Да, Мокра, я думаю о своих детях. Я все обдумал и увидишь, что я лучше тебя решил. Так лучше употреби ты иначе свои деньги. Ты меня, вероятно, понимаешь?

- Да, понимаю - отвечала Мокра.

- Так не станем же противиться воле Божией.

- Возьми мою жену с двумя малютками к себе. Она тебе пригодится. Одного ребенка пусть возьмет мой брат, другого - сестра; старший сын может поступить к какому-нибудь мастеру в ученье или на службу. У нас еще не помирают с голоду и всегда найдутся люди, которые приютят сироту.

- Станко, Станко! - удивлялась Мокра.

погибли, было бы у нас в Рущуке тихо и спокойно, как в могиле. А и ты сама...

- Ты прав, ты прав, - перебила Мокра. - Но сыновья мои не шли на такую верную смерть, на какую ты идешь. - Ах, Станко! - она вздохнула, потом обняла его голову и поцеловала в лоб. - Сынок ты мой!

- Мать моя! - отвечал Станко, глаза которого были полны слез.

- Господь примет твою жертву, - сказала сквозь слезы старуха: - она такая чистая!

- Я отдаю своему отечеству все, что могу ему отдать, а у турок не отнимаю возможности лишний раз оскорбить Бога.

- Что же? - спросил он: - сегодня ночью?

Мокра дала ему золотую монету и тихонько спросила: - правда, что заптии ждут Станка?

- Как это ты все знаешь! - воскликнул смотритель.

- Они ждут со вчерашняго дня?

- Ты мне сам только-что сказал.

- Так ты перехитрила меня. Не проболтайся только, пожалуйста.

- Не бойся, ведь мы с тобой старые знакомые.

Конечно, Мокра сообщила Петру о решении Станка.

такие люди, которые из-за нея идут на верную смерть. Цвет распустился... Дай Бог, чтоб и плоды скоро созрели!

Нельзя сказать, насколько старуха поняла сына, но Анка и Иленка, которые присутствовали при этом разговоре, поняли его и долго слушали, как он рассказывал им про возрождение народов. Петр старался излагать свои мысли в удобопонятной форме и с успехом пользовался выдержками из сочинений поэтов. Он цитировал Линбэна Каравелова, стихи которого казались девушкам гораздо выразительнее отвлеченных разсуждений. Патриотические стихи, воспевающие свободу и готовность приносить из-за нея жертвы, объясняли девушкам поступок Станка. Иленка, слушая про Станка, тем более горевала, что ей было известно, насколько отец её ухудшил положение дел бедного учителя. Впрочем относительно приговора ходили различные слухи: говорили, что прислана из Константинополя телеграмма с приказанием смягчения приговоров. В подобных случаях всегда появляются утешительные слухи. Все ждали и, наконец, дождались. Приговор был произнесен. Он произвел на всех подавляющее впечатление. Сам хаджи Христо побледнел и забормотал: - Станко! Станко! - Иленка прибежала в Анке и, бросившись на диван, громко рыдала: она не смела плакать в родительском доме. Мокра не могла выговорить ни слова: губы дрожали, и она будто молилась. Петр был грустен и сумрачен.

На следующее утро совершилась казнь. Для рущукских болгар это был день всеобщого траура. Весь город вышел на площадь, чтобы последний раз взглянуть на скромного, тихого человека. Пришли румыны, пришли и мусульмане; последних привело любопытство: они хотели посмотреть на самую казнь, а также на тех людей, которые считались величайшими преступниками. Этот новый род преступления считался тем ужаснее, что был совершенно нов. Раздражение толпы усиливалось сознанием, что в ней самой коренится причина этого нового преступления. Все старались открыть ее в действиях иностранных держав, но это была только уловка совести, которая хотела отклонить от себя ответственность за порабощение народа несколько веков тому назад, - за порабощение, которое турки считали "исторической необходимостью", волей Аллаха. И вдруг заговорщики вздумали оспаривать эту необходимость, стали сопротивляться воле Аллаха!

Привели троих преступников: Думитра, Грождана и Станка. Они шли связанные посреди солдат, при звуках военной музыки. Впереди шла кавалерия, которая очистила площадь; за нею следовала пехота. Заптии очистили круг, посреди которого стояли три виселицы. Думитра и Грождана поддерживали солдаты; Станко шел один, точно так же, как некогда ходил из школы в читальню. Он точно так же прихрамывал и кланялся народу, качая слегка головой, как прежде, бывало, кланялся прохожим. Глава его выражали, по обыкновению, смирение и кротость. Казалось, что этот человек всегда готов всякого слушать, перед всяким смириться, а между тем перед турками он не смирился. У всякого болгарина, который видел Станка в этот момент, захватывало дух; то в одном, то в другом месте вырывался из толпы тяжелый вздох, и эти отдельные ввдохи наверное перешли бы в общее громкое рыдание, еслиб заптии не удерживали естественного проявления чувств, которое считалось анти-правительственной манифестацией.

(силачей), разсвирепел. Он метался во все стороны, бранил турок и кричал; Грождан сам не знал, что с ним и вокруг него делалось; он стоял будто неживой, и движения его сделались автоматичны; Станко нисколько не изменился. Он только слегка шевелил губами и, вероятно, молился, а между тем обвел глазами толпу и легким движением головы будто прощался с толпой. Был момент, когда глаза его встретились с глазами Петра, который стоял в толпе, бледный как полотно, и едва удерживал слезы. Станко улыбнулся, и это была последняя его улыбка.

Правосудие было удовлетворено. На трех виселицах повисло три тела, которые сначала качались, но вскоре перестали и качаться.

Турки не закрывают лица и туловища повешанного. Они выставляют на показ его предсмертные судороги, и после казни не тотчас снимают тела; напротив того, они оставляют их для всеобщого устрашения и вешают им на грудь смертные приговоры.

Тела Думитра, Грождана и Станка оставались на виселице в продолжение трех дней, и на груди каждого из них висел смертный приговор. В первом из них значилось, что Думитр был явным бунтовщиком, что его взяли с ножом в руке, когда он ехал верхом и неистово выкрикивал преступные слова; во втором - что Грождан участвовал вместе с комитаджем в убийстве офицера, во время исполнения последним служебных обязанностей; в третьем - что Станко был членом комитета, находившагося в сношениях с врагами Турции, которые стараются отнять у султана вверенные ему самим Аллахом провинции. Приговор написан был с одной стороны по-болгарски, с другой по-турецки. Турки подходили, читали приговор и весь день наполняли кофейню, расположенную напротив места казни. Болгары тоже подходили, но не читали приговоров: они обнажали головы и молились за троих невинно казненных, которых турки называли преступниками, а болгары - жертвами.