Андреа дель Сарто.
Акт первый.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Андреа дель Сарто. Акт первый. (старая орфография)

Собрание сочинений
А. В. АМФИТЕАТРОВА.
Том девятнадцатый.
ДРАМАТИЧЕСКИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЯ.

Княгиня Настя. - Дон Жуан в Неаполе. - Два часа в благородном семействе. - Эпидемия. - Андреа дель Сарто.

Андреа дель-Сарто.
Драма в трех актах.
Альфреда де-Мюссе.

Действующия лица.

Андреа.

Кордиани, Лионелло, Дамиано - художники, ученики Андреа.

Гремио, привратник.

Монжуа, французский дворянин.

- слуги Паоло.

Чезарио, ученик Андреа.

Лукреция дель Фаде, жена Андреа.

Спинетта, служанка.

Художники, слуги и т. д.

Врач.

Действие во Флоренции.

Акт первый.

Сцена I.

Дом Андреа. - Двор, в глубине сад.

ГРЕМИО (выходит из сторожки). Мне кажется... да, нет и впрямь, кто-то ходит по двору. В четыре-то часа утра? Странно. Гм-гм! что бы это значило?

(Делает несколько шагов. Человек, окутанный плащем, вылезает из окна в нижнем этаже.)

ГРЕМИО. Из окна синьоры Лукреции? Стой, кто бы ты ни был!

ЧЕЛОВЕК. Прочь с дороги! Убью! в сад.)

ГРЕМИО (один). Убийца! вор! Джованни, на помощь!

ДАМИАНО (входит в халате). Что такое? Что ты раскричался, Гремио?

ГРЕМИО. Там в саду вор.

ДАМИАНО. Ты пьян, старый дурак!

ГРЕМИО. Я видел: он лез из окна синьоры Лукреции, именно из её окна. Ах! я ранен! он проткнул мне руку стилетом.

ДАМИАНО. Шутишь, брат! всего лишь маленькая дырочка на плаще. Что за сказки ты сочиняешь, Гремио? Какого чорта ты видел? Мужчина вылез из окна Лукреции? в этот то час? Знаешь ли, дурак ты этакий, если пересказать это её мужу, то не поздравляю: дело твое - дрянь!

ГРЕМИО. Я видел его, как вас вижу.

ДАМИАНО. Ты выпил лишнее. Гремио, у тебя двоится в глазах.

ГРЕМИО. Двоится? Но я видел только одного.

ДАМИАНО. К чему ты, ни свет, ни заря, будишь весь дом? И еще такой людный дом, полный молодежи и слуг! Заплатили тебе, что ли, чтобы ты сочинил скверный роман, оклеветав жену моего лучшого друга? Ты кричишь: вор! а уверяешь, что он выскочил из её окна? С ума ты сошел или продался? Говори, отвечай: я приказываю.

ГРЕМИО. Боже мой! Господи Иисусе! я видел его, как Бог свят, я его, видел. Что я вам сделал? Я видел его.

ДАМИАНО. Слушай, Гремио. Возьми этот кошелек, он, может быть, легче того, который ты получил за выдумку этой истории. Ступай, выпей за мое здоровье. Ты знаешь, что я друг твоего господина, не так ли? Понимаешь, что я не вор и не имею доли в краже, с которою к нему подбирались? Ты знаешь уже десять лет, как я знаю Андреа. Ну, так вот, Гремио: ни слова об этом. Пей за мое здоровье. Ни слова, понимаешь? Или я выгоню тебя из дома. Ступай, Гремио, иди к себе, старый приятель. И чтобы все было забыто.

ГРЕМИО. Я его видел. Боже мой; головой моей клянусь, головой отца моего, я видел его, видел, хорошо видел. (Входит в сторожку.)

(подходя к саду, зовет). Кордиани! Кордиани!

Кордиани входит.

ДАМИАНО. Безумец! Так вот до чего ты дошел? Андреа! твой друг! мой добрый, бедный Андреа!

КОРДИАНИ. Она любит меня, Дамиано, она любит меня! Что тебе? О чем еще тебе говорить со мною? Я счастлив. Смотри на меня: она меня любит. Я кружу по этому саду со вчерашняго дня; я катался по сырой траве; я колотил статуи, бился о деревья и покрывал безумными поцелуями траву, по которой она ступала.

ДАМИАНО. И этот человек подсмотрел тебя! О чем ты думаешь? А, Андреа! Андреа, Кордиани!

КОРДИАНИ. Почем я знаю? Я, может быть, виноват, ты, может быть, прав; мы поговорим об этом завтра, когда-нибудь, позже: теперь позволь мне быт счастливым; я, может быть, ошибаюсь, она, может быть, не любит меня; пусть это каприз её, да, только каприз и больше ничего; но теперь позволь мне быть счастливым.

ДАМИАНО. Больше ничего? О, да. Ты только ломаешь, как соломинку, союз двадцатипятилетней дружбы! Ты только выходишь из этой вот комнаты! Ты, может быть, виновен? Да еще не перестали качаться в её спальне занавески, в которых ты скрывался! И человек, подкарауливший, как ты выходил, еще кричит, как зарезанный.

КОРДИАНИ. О, друг мой, какая красавица!

ДАМИАНО. Безумный ты! Сумасшедший!

КОРДИАНИ. Если бы ты знал, в какой волшебный мир она меня увлекла! Как - уже при одном звуке её голоса - закипает во мне новая жизнь! как глаза её увлажняются слезами пред всем, что прекрасно, чисто и нежно, - пред всем таким же, как она сама! О, Боже мой! Величав и прекрасен возвышенный алтарь счастья. Да вознесется же к тебе радость души моей, как сладостный фимиам. Поэты ошибались, Дамиано: как? почитать падшого ангела духом зла? Нет, он дух любви. Когда мир был сотворен, он не захотел покинуть землю и, в то время, как братья его восходили обратно на небо, он разбил в прах свои золотые крылья у ног созданной им красоты.

ДАМИАНО. Я поговорю с тобою после. Солнце восходит. Не более, как через час, придет сюда кто-то, также сядет на эту скамью, так же, как ты сейчас, закроет лицо свое руками, но не слезы радости придется ему скрывать. О чем ты задумался?

КОРДИАНИ. Я думаю о темном уголке одной таверны, где я сидел столько раз, горюя, зачем я живу. Я думаю, как пробуждается Флоренция, как оживают улицы, как прохожие снуют туда и сюда. Я думаю о том самом мире, в котором я бродил двадцать лет, подобно мертвецу, лишенному погребения, об этих пустынных улицах, по которым я опускался на самое дно черной ночи, толкаемый какою-либо мрачною прихотью. Я думаю о моих работах, о днях моих разочарований. Я открываю объятия и вижу, как мчатся мимо призраки женщин, которыми я обладал, мои наслаждения, мои скорби, мои надежды! Ах, друг мой, как все это - будто гром разбил! Как все, что бродило во мне, вылилось в одну единственную мысль: любить ее. Это, знаешь, все равно, как тысячи мошек, разсеянных в пыли, объединяются в солнечном луче.

ДАМИАНО. Что я скажу тебе? Да и к чему слова? Дело сделано. Любовь, подобная твоей, дружбы не жалеет.

КОРДИАНИ. Что было у меня в сердце до сих пор? Благодарение Богу, я не гнался за ученостью. Я не искал выдающагося общественного положения, я никогда не старался стать центром в гигантских кругах мысли. Я допускал в себе только любовь к искусству. Но она - фимиам в храме, но не бог храма. Я жил моею кистью, моим трудом; но мой труд питал только тело мое, душа же томилась алканием неба. На пороге сердца моего я положил бич, которым Христос изгнал торгашей из храма. Слава Богу, я никогда не любил; до нея сердце мое ничему не принадлежало.

ДАМИАНО. Как выразить все, что происходит в моей душе? Вот, я вижу, ты счастлив. Эх! Разве ты не столько же дорог мне, как и он?

КОРДИАНИ. А теперь, когда она моя, теперь стоит мне сесть к столу моему, и, как сладкия слезы, текут мои безумные стихи, которыми говорит с нею любовь моя. И, мне кажется, тогда я чувствую позади себя её прелестный призрак, - вот она склонилась на плечо мое, вот она читает... Теперь, когда на губах трепещет её имя... О, друг мой! кто из нас, мужчин, не представлял себе сотни, тысячи раз, в мечтах своих обожаемое существо, созданное - для меня, должное жить для меня. Ну, и - вдруг - однажды, только однажды на свете - тебе суждено встретить это существо... Вообрази ты: встретить, сжать его в объятиях и - умереть?

ДАМИАНО. Все, что я могу сказать тебе, Кордиани, это, что счастье твое ужасает меня. Самое важное, чтобы Андреа не знал.

КОРДИАНИ. А что мне в том? Неужели ты думаешь, что я соблазнил ее? Что это у нас - разсудочная страстишка? Вот уже год, что я вижу ее каждый день, я говорю с ней, и она мне отвечает; я делаю движение, и она меня понимает. Она садится к клавесину, она поет, а я, с открытыми устами, слежу, как медленные слезы украдкою струятся на её обнаженные руки. Так где же право - удерживать, чтобы она не была моею?

ДАМИАНО. Как - где право?

вкусно и - вот, оно в моих руках!

ДАМИАНО. Ах, если бы ты был на моем месте и мог бы сам себя видеть и судить. Какими глазами взглянет в тебе завтра на нынешняго ребенка очнувшийся человек?

КОРДИАНИ. Нет! Нет! Разве я выхожу с оргии, чтобы нуждаться в утреннем воздухе - освежить разгоряченное лицо? Разве опьянение любви - разврат, должный разсеяться вместе с ночным мраком? Скажи сам, да, вот ты сам, Дамиано, - по-твоему, сколько времени я уже люблю ее? Ну-ка, что ответишь теперь ты, безмолвный свидетель, наблюдавший в течение целого года, как мое сердце каждым своим биением, в каждую минуту моей жизни, отрывалось от меня, чтобы соединиться с нею? И сегодня вдруг я стал преступен? Так почему же я счастлив? И, кроме того, что можешь ты сказать мне такого, чего бы я сам не говорил себе сотни раз? Разве я безсердечный развратник? Разве я безбожник? Произносил ли я когда-нибудь с пренебрежением какое-либо священное слово из тех, что с тех пор, как мир существует, всуе приемлются устами человеческими. Все упреки, какие только мог вообразить, обращал я к себе, и тем не менее я счастлив. Угрызения совести, ужасы отмщения, печальное и немое страдание, все эти страшные призраки уже стучались в дверь мою, но ни один не устоял пред любовью Лукреции. Тише! открывают ворота; пойдем со мною в мою мастерскую. Там, в комнате, скрытой от всех глаз человеческих, я изваял из самого чистого мрамора обожаемый образ моей любовницы. Я буду держать ответ перед нею; пора, уйдем отсюда; во дворе уже ходят люди и академию сейчас отопрут.

(Уходят... Художники наполняют двор, пересекая его во всех направлениях.)

Лионелло и Чезарио выступают вперед.

ЛЮНЕЛЛО. Встал ли учитель?

ЧЕЗАРИО (поет).

Чуть заря, наш простачок

Принимался за работу, -

Чок, чок, чок, чок, чок, -

Добрый, старый толстячок,

Будто сельский петушок -

За куриную охоту!

ЛИОНЕЛЛО. Сколько прежде было учеников в академии! что споров из-за того, из-за другого! какое событие вносило в жизнь появление каждой новой картины! При Микель-Анджело школы были настоящими полями сражений. Теперь же оне едва-едва наполняются медлительною, вялою, молчаливою молодежью. Работают только, чтобы жить, и искусство обращается в ремесло.

ЧЕЗАРИО. Так проходит все под солнцем. Что касается меня, мне твой Микель-Анджело надоел; я ничего не имею против того, что он умер.

ЛИОНЕЛЛО. Какой это был гений!

ЧЕЗАРИО. Ну, и отлично. Гений, так гений. Ну, и затем пусть сей гений оставит нас в покое. Ты видел картину Понтормо?

ЛЮНЕЛЛО. Видел. Зеркало всего нашего века. Человек, нерешительно бродящий по распутьям тысячи дорог, карикатура великих мастеров; утонул в восторгах к самому себе, а, в конце концов, его хватает только на то, чтобы держаться за готический плащ Альберта Дюрера.

АНДРЕА (входя говорит слуге). Велите Гремио оседлать двух лошадей, одну для него, другую для меня. Мы поедем на ферму.

ЧЕЗАРИО (продолжая). Нового, во что бы то ни стало, нового! Итак, маэстро, что нового сегодня?

АНДРЕА. Всегда в душе, Чезарио? Все ново сегодня, дитя мое; зелень, солнце и цветы, все будет опять ново завтра. Только человек стареет, а все вокруг него молодеет каждый день. Здравствуй, Лионелло; так рано и уж на ногах, старый дружище?

ЧЕЗАРИО. Значит, и молодые художники вправе спрашивать нового, раз сама природа желает новизны для себя и делиться ею со всеми?

ЛЮНЕЛЛО. Ты бы хоть подумал, с кем ты говоришь?

АНДРЕА. А-а! уже поспорили? Спор, друзья мои, безплодная почва, поверьте мне, он все убивает. Меньше предисловия, - больше книг. Вы художники, дети мои; да будут ваши уста немы, и да говорит за вас ваша правая рука. Однако, послушай, Чезарио. Природа всегда хочет обновления, это правда, но, в обновлении, она всегда, остается тою же, прежнею. Разве ты тоже, как некоторые, желаешь, чтобы она переменила цвета своего одеяния и чтобы росли голубые или красные леса? Так нет же, у нея совсем другие нравы: подле увядшого цветка возрождается точно такой же, и тысячи семейств узнают друг друга под росою при первых лучах солнца. Каждое утро ангел жизни и смерти приносит всеобщей матери новое украшение, но все украшения схожи между собою. Пусть искусство старается делать то же, что она, потому что оно имеет смысл лишь, когда ей подражает. Пусть каждый век видит новые кровы, новые костюмы, новые мысли; но гений должен быть неизменен, как красота. Пусть молодые руки, полные силы и жизни, принимают с благоговением священный факел из дрожащих старческих рук; пусть охраняют они его от порывистых ветров. Это божественное племя пройдет через будущие века, как проходило оно через прошедшие. Запомнишь ты это, Чезарио? А теперь ступай работать; за работу, за работу! жизнь так коротка! (Отправляет его к мастерской... Лионелло.) Мы стареемся, бедный друг мой. Молодость не нуждается в нас более. Не знаю, значит ли это, что народился новый младенческий век или старый век от дряхлости впал в детство?

ЛИОНЕЛЛО. Проклятие! не следует вашим новичкам дразнить меня вслух! я кончу тем, что буду работать со шпагою у бедра.

АНДРЕА. Ты уж тут, как тут, со своим дуэльным задором, мой славный Лионелло! В наше время убивают только доктора умирающих; эпоха шпаги в Италии прошла. Полно, полно, старик, пусть болтуны чешут языки, а мы постараемся остаться самими собою до тех пор, покуда нас не похоронят. (Входит Дамиано.) Ну, мой милый Дамиано, придет сегодня Кордиани?

ДАМИАНО. Не думаю, он болен.

АНДРЕА. Болен он! Я видел его вчера вечером, он был здоров. Серьезно болен? Пойдем к нему, Дамиано. Что с ним?

ДАМИАНО. Не ходите к нему, он не в состоянии вас принять. Он заперся на целый день.

ДАМИАНО. Уверяю вас, он хочет быть один.

АНДРЕА. Один! и болен! ты меня пугаешь! Случилось с ним что-нибудь? ссора? дуэль? он такой горячий! Ах, Боже мой! что с ним такое? Он ничего не поручил сказать мне? Он ранен, должно быть? Простите мне, друзья мои... (Художникам, которые стоят и ждут.)... но вы знаете, это друг моего детства, мой лучший, вернейший товарищ.

ДАМИАНО. Успокойтесь; с ним ничего не случилось. Легкая лихорадка; завтра вы увидите его здоровым.

АНДРЕА. Дай Бог! дай Бог! Ах, что молитв возносил я к небу о сохранении этой жизни - столько драгоценной! Сказать ли вам, друзья мои! в нашу эпоху упадка, как застала нас кончина Микель-Анджело, я возложил на Кордиани все мои надежды; это сердце пылкое, доброе сердце. Провидение не даст пропасть подобным дарованиям. Сколько раз сидел я позади его в то время, как он, с кистью в руке, сновал, то вверх, то вниз по своей лестнице, а я, с нарастающим в груди восторгом, простирал руки, желая прижать его к своему сердцу, лобызать это чело - такое юное, такое открытое, так цельно сияющее гением в каждом луче своем. Какая легкость! какое вдохновение! но какая строгая и сердечная любовь к правде! Сколько раз я восхищался мыслью, что он моложе меня! Сколько раз я печально глядел на свои работишки и мысленно обращался к будущим векам. Вот все, что я осилил сделать, говорил я им, но зато я оставляю вам моего друга.

ЛЮНЕЛЛО. Учитель, вас спрашивает человек.

АНДРЕА. Что? Что такое?

СЛУГА. Лошади оседланы; Гремио готов, господин.

АНДРЕА. Ну, до свидания; я буду в мастерской через два часа. (Дамиано.) Но у него ничего серьезного, не правда ли? Ничего? И завтра мы его увидим? Приходи ужинать с нами. А если увидишь Лукрецию, скажи ей, что я уехал на ферму и тотчас вернусь. (Уходит.)

Сцена II.

Лесок. Андреа в глубине.

ГРЕМИО (сидит на траве). Гм-гм! а между тем я хорошо его видел. Какой расчет было ему уверять меня, что нет? А, вероятно, был, потому что он дал мне (считает на руке) четыре, пять, шесть... чорт! что-нибудь тут не чисто, уж, конечно, дело идет не о воре, это был не вор. У меня была другая мысль; но... о, нет, здесь... тпру! Молчи, Гремио, сказал я себе: эге! ни-ни, старик, этого не моги. Это глупо и подумать! Впрочем, думать-то нечего, - ведь мыслей не видно. Думай, брат, что хочешь, только языком не болтай.

Говорил пастух ручью:

Мчишься к мельнице ты шибко,

Там хозяюшка, с улыбкой,

В воду смотрится ль твою?

АНДРЕА (подходит). Гремио, поди взнуздай лошадок; надо собираться во-свояси, солнце опускается, не так жарко будет возвращаться.

(Гремио уходит.)

АНДРЕА (один, садится). У жида денег нет! молил, просил... нет денег! Что я скажу, когда посланные короля Франции... Ах, Андреа, бедный Андреа! как язык твой еще поворачивается произносить это слово? Груды золота были в твоих руках; тебе досталось прекраснейшее поручение, какое когда-либо какой-либо король доверял человеку: скупить сто перлов искусства, поднять на ноги, обогатить сто бедствующих горемык-артистов! сыграть роль благодетельного ангела, заслужить благословения своего отечества и, кроме того, обогатит целый дворец чудными произведениями и снова зажечь во Флоренции потухающий священный огонь художества. Андреа! с каким легким сердцем ты склонился бы к изголовью твоей постели в день отчета, если бы ты мог честно сдать свой подряд! И кто спрашивает его у тебя! Франциск Первый! он, рыцарь без упрека, человек - столько же честный, как великодушный! он, покровитель искусств! отец века, столь же прекрасного, как античные века! Он доверился тебе, а ты обманул его! Ты обокрал его, Андреа, потому что это именно так называется, не заблуждайся на этот счет. Куда ушли эти деньги? На драгоценности для твоей жены, на празднества, на удовольствия, более печальные, чем сама скука. (Встает.) Понимаешь ли ты, Андреа, чувствуешь ли: ведь ты опозорен! Сегодня ты еще уважаемый человек, тебя ценят ученики, тебя любит ангел. О, Лукреция, Лукреция! Завтра ты - басня Флоренции, потому что должны же эти ужасные отчеты рано или поздно... О, муки ада! А жена моя даже ничего не знает о том! вот что значит не иметь характера!

Что было дурного с её стороны, если она просила у меня то и это, что ей нравилось? А я давал ей, лишь стоило ей попросить, по первому слову. Проклятая слабость! ни тени разсудка. На чем же было удержаться чести? А Кордиани? Почему я с ним не посоветовался? с ним, моим лучшим, моим единственным другом? Что скажет он? Честь?.. разве я не честный человек? И однако, я совершил кражу. Ах! если бы дело шло о том, чтобы войти ночью к богатому человеку, взломать денежный шкаф и удрать; это ужасно подумать, это невозможно. Но, когда деньги тут, в ваших руках, когда их только возьми да потрать, когда бедность гонится по пятам, - да и берешь то ведь не для себя, но для Лукреции! Для нея - моего единственного сокровища на земле, моей единственной радости, единой любви в течение целых десяти лет! Ну, и говоришь себе, что, в конце концов, не беда: потрудимся и, авось, пополним... Да, пополнишь тут! за портик святой Аннунциаты заплатили мне мешком пшеницы!

ГРЕМИО (возвращаясь). Готово. Можем ехать, когда угодно.

АНДРЕА. Что с тобой, Гремио? я смотрел, как ты взнуздывал; ты сегодня работаешь левою рукою?

ГРЕМИО. Левою рукою?.. А-а! Понимаю... Н-да-а... Если угодно знать вашей милости, я того... немножко ранен в правую руку. О, пустяки; но я старею, знаете... ну, конечно... э, чорт! случись оно в мое время... мы еще поговорили бы...

АНДРЕА. Ты ранен, говоришь? Кто тебя ранил?

АНДРЕА. Никто? значит, ты сам.

ГРЕМИО. Ни-ни. В чем же тогда была бы штука? Никто, и я менее, чем кто-либо другой.

АНДРЕА. Если тебе угодно шутить, ты плохо выбрал время. На коней и поедем.

ГРЕМИО. Да будет так. Я говорил не для того, чтобы вас разсердить, еще менее шутки ради. Он тоже не очень-то шутил сегодня, когда, удирая, хватил меня.

АНДРЕА. Кто? что это значит? кто тебя хватил? У тебя странный вид, ты что-то скрытничаешь, Гремио.

ГРЕМИО. Ей-ей, правда, слушайте. Вы мой господин. Как ни верти, а история откроется, и кому же и надо знат, если не вам? Вот в чем штука: сегодня, около четырех часов утра, услышал шаги во дворе. Встаю и вижу; из окна потихоньку спускается человек в плаще.

АНДРЕА. Из какого окна?

ГРЕМИО. Человек в плаще. Я закричал ему: стой! Я, разумеется, думал, что это вор. И вот, вместо того, чтобы остановиться, видите мою руку: это царапина - от его стилета.

АНДРЕА. Из какого окна, Гремио?

ГРЕМИО. Ах! вот тоже... ну, да ладно! уж слушайте, раз я начал: из окна синьоры Лукреции.

АНДРЕА. Лукреции?

ГРЕМИО. Да, синьор.

АНДРЕА. Это странно.

ГРЕМИО. Словом, он убежал в парк. Я звал на помощь и кричал: воры! Но вот оказия: вдруг приходит синьор Дамиано и начинает уверять, что я ошибаюсь, что он знает лучше меня; в конце концов он подарил мне кошелек, чтобы я молчал.

АНДРЕА. Дамиано?

ГРЕМИО. Да, синьор, вот он. В доказательство, что я не вру...

АНДРЕА. Из окна Лукреции? Дамиано, значит, видел этого человека?

ГРЕМИО. Нет синьор; он вышел, когда я закричал.

АНДРЕА. Каков он был?

ГРЕМИО. Кто? Синьор Дамиано?

ГРЕМИО. О! ей-ей не разсмотрел.

АНДРЕА. Большой или маленький?

ГРЕМИО. Ни то ни другое. И потом на разсвете, ей Богу...

АНДРЕА. Это странно. И Дамиано запретил тебе говорить об этом?

ГРЕМИО. Под страхом, что вы меня выгоните.

АНДРЕА. Я? Слушай, Гремио: сегодня вечером, как только я уйду к себе, ты станешь на стражу под этим окном но - спрячься, - слышал? На всякий случай возьми свою шпагу, и еслы кто-нибудь попробует... ты понимаешь? Кричи во весь голос, не бойся, я буду там.

ГРЕМИО. Да, синьор.

АНДРЕА. Я поручил бы это кому-нибудь другому, но, видишь ли, Гремио, я знаю, в чем дело: это не серьезно, видишь ли; пустяк, какая-нибудь мальчишеская штука. Ты заметил цвет его плаща?

ГРЕМИО. Черный, черный; да, мне так кажется, по крайней мере.

АНДРЕА. Я поговорю с Кордиани. Итак, решено; сегодня вечером часов в одиннадцать, в двенадцать. Не бойся ничего. Я тебе говорю, это простая шутка. Ты отлично сделал, что сказал мне. И мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь знал это, кроме тебя; вот почему я тебе поручаю... Так ты не видал его лица?

ГРЕМИО. Видел, но он так быстро скрылся! и потом удар стилета...

АНДРЕА. Он ничего не произнес?

ГРЕМИО. Несколько слов, несколько каких-то слов.

АНДРЕА. Тебе не знаком голос?

ГРЕМИО. Может быть, я не знаю. Ведь все мелькнуло в одно мгновение.

АНДРЕА. Невероятно! Ну, двигайся; скорее в путь. Около одиннадцати. Надо поговорить с Кордиани. Ты уверен в окне?

ГРЕМИО. О, вполне уверен.

АНДРЕА. Едем, едем!

(Уходят.)

Сцена III.

ЛУКРЕЦИЯ. Ты открыла дверь, Спинетта? и поставила лампу на лестнице?

СПИНЕТТА. Я сделала все, что вы мне приказали.

ЛУКРЕЦИЯ. Положи мой шлафрок на этот стул и оставь меня одну, милое дитя мое.

СПИНЕТТА. Хорошо, синьора.

ЛУКРЕЦИЯ (у аналоя). О, Боже мой! зачем вручил ты мне счастье другого человека? Если бы дело шло только о моем счастье, я не защищала бы его, я не оспаривала бы у Тебя жизнь мою. Зачем доверил ты мне его жизнь?

СПИНЕТТА. Дорогая моя синьора, перестали бы вы молиться, нельзя же так много плакать. Ваши глаза распухли от слез, вот уж два дня, что вы не имеете ни минуты покоя.

ЛУКРЕЦИЯ (молясь). Исполнила ли я Твое роковое предназначение? Погубив себя ради него, спасла ли я его душу? О, Христос, если бы руки Твои не были пригвождены к этому кресту, простер ли бы Ты их ко мне, прощая и благословляя?

СПИНЕТТА. Я не могу уйти. Как я оставлю вас одну в таком состоянии?

ЛУКРЕЦИЯ. Неужели Ты покараешь его за мою вину? Он не виновен; он не связан никакою клятвою на земле; он не изменил своей жене; у него нет обязанностей, нет семьи; он только любил и был любим.

СПИНЕТТА. Скоро одиннадцать часов.

читаешь в моем сердце, как в своем, ты, для кого моя жизнь - открытая книга, все страницы которой тебе знакомы, ты думаешь, что можно видеть без сожаления, как улетает десять лет невинности и покоя?

СПИНЕТТА. Как мне жаль вас.

ЛУКРЕЦИЯ. Разстегни мне платье; бьет одиннадцать. Дай воды, мне надо освежить лицо; сейчас он будет, Спинетта! В порядке ли прическа? Я не бледна? О, глупая; зачем я плакала! Дай гитару! поставь передо мной этот романс; это его сочинение. Он идет, он идет, дорогая! Хороша ли я сегодня? понравлюсь ли я ему?

СЛУЖАНКА (входя).

(входя). Добрый вечер, Лукреция, вы не ждали меня в эту пору, не правда ли? Лишь бы я не был не кстати, вот все, чего я желаю. Пожалуйста, скажите, может быть, вы уже отослали своих женщин? я подожду - мы можем увидаться за ужином.

ЛУКРЕЦИЯ. Нет еще, нет, уверяю вас!

моя философия - в глубине глаз ваших. (Подходит к окну и приподнимает занавес. В сторону.) Гремио уже внизу, я вижу его.

ЛУКРЕЦИЯ. Разве случилось, что-нибудь печальное для вас, друг мой? мне казалось, вы были веселы за обедом.

ЛУКРЕЦИЯ. Вы были на ферме? Да, кстати, вам письмо; посланные короля Франции должны быть завтра.

АНДРЕА. Завтра? они будут завтра?

ЛУКРЕЦИЯ. Как? Это известие вам неприятно? Тогда скажите, будто вас нет во Флоренции или вы больны, вот вы от них и отделаетесь.

АНДРЕА. Зачем же? я приму их с удовольствием; разве мои отчеты не готовы? Скажите мне, Лукреция, вам нравится этот дом? Довольны вы своим знакомством? Много имеете приглашений? Разсчитываете повеселиться этой зимою? Какие удовольствия нам предстоят? К лицу ли вам новые уборы? Что значит этот шум? что случилось? (Кордиани в растерзанном виде, входит в Что с тобой, Кордиани? что привело тебя сюда? что значит этот безпорядок? что с тобой случилось? ты бледен, как смерть!

АНДРЕА. Отвечай мне., что привело тебя в такой поздний час? У тебя ссора? Тебе нужен секундант? Ты проигрался? Тебе нужны деньги? (Берет за руку.)

КОРДИАНИ. Нет... нет... я хотел говорить с тобой... сказать тебе... в самом деле, я пришел... я не знаю...

АНДРЕА. Где ты оставил свою шпагу? Ради Бога! С тобой происходит что-то странное. Хочешь, перейдем в тот зал? тебе неудобно говорить при женщинах? Чем я могу услужить тебе, отвечай, для тебя я готов на все. Друг мой, дорогой мой друг, неужели ты во мне сомневаешься?

КОРДИАНИ. Ты угадал, у меня ссора. Я не могу говорить здесь. Я тебя искал, я сам не знаю, как я вошел. Мне сказали, что... что ты здесь, и я вошел, Я не могу говорить здесь.

ЛИОНЕЛЛО Маэстро, Гремио убит!

АНДРЕА. Кто сказал?

(Несколько слуг входят в комнату.)

СЛУГА. Синьор, сейчас убили Гремио; убийца в доме. Видели, как он скрылся в подземельи.

АНДРЕА. К оружию! к оружию! возьмите эти свечи, обыщите все комнаты, заприте все выходы.

ЛИОНЕЛЛО. Он не мог уйти далеко. Удар нанесен только сию минуту.

АНДРЕА. Он умер? умер? где же моя шпага? Ах, вот какая-то здесь на стене. (Хочет взять шпагу. Смотрит на руку.)

ЛИОНЕЛЛО. Идем за нами, маэстро; я ручаюсь тебе, что мы найдем его.

АНДРЕА. Откуда же эта кровь? вся рука покрыта ею. Кого же я касался? я коснулся только... сейчас... Удалитесь! уходите отсюда!

АНДРЕА. Уйдите! уйдите! оставьте меня одного. Прекрасно. Не надо никаких обысков. Никаких! это безполезно; я запрещаю. Уходите отсюда все! все! Повинуйтесь же, когда я говорю вам!

в молчании.)

АНДРЕА (глядя на руку). Вся в крови! я не касался ничьей руки, кроме... Кордиани.