Новое упование.
Часть третья.
Глава VII

VII

Прошел месяц. Ни Сабина, ни Филипп не упоминали о том, что их встревожило.

Оба, казалось, забыли об этом.

Иногда г-жа де Фонтенэ смотрела на портрет жены Филиппа и на карточки Жака.

Однажды вечером она встретила на улице г-жу Форбье. Буйным и нежным взглядом она жадно охватила все лицо, все движения той. Ей захотелось подойти к этой женщине, притронуться к ней, любовно заплакать; она была двадцать лет жизни Филиппа!

Ей было грустно в тот день, когда Филипп объявил ей, что жена его уехала в их вогезское имение, куда к ней скоро приедет сын, а что сам он остается в Париже.

- Господи, а это им очень больно? - невольно спросила она.

Но она была счастлива.

Анри де Фонтенэ, только что избранный в депутаты, уехал с Пьером Балансом в научную экспедицию вдоль марокканских берегов.

Жером Эрель, Мария и ее мать уезжали в Уазу. Сабина оставалась свободной, никто не мешал ей быть одной, бродить, отдыхать.

Они жили с Филиппом в жарком июльском Париже, выжженном солнцем и мокром от частых поливок. Низкий ветер крутился по земле; маленькие волны голубой Сены, ослепленные, оглушенные солнцем, были, как серебряные лепестки. Филипп еще много работал. Они вместе обедали, по вечерам гуляли. Набережные, улицы, лавочки - все отдыхало. Вдоль молчаливых улиц раздавалось громкое пение чижиков, сидящих над крышей из проволоки и салата. Зелень в Люксембургском саду к закату издавала запах разгоряченного металла - так пахнут летом в фруктовом саду лопата и лейка.

В г-же де Фонтенэ мгновениями поднималось беспокойство.

- В деревню! на волю! - вздыхала она. - Мне хочется голубой воды - голубой даже в стакане...

Филиппу она казалась нервной и слабой.

Однажды, обедая вдвоем в каком-то погребке Латинского квартала, они стояли у окна и забавлялись тем, что похожи сейчас на городских бедняков, у которых только и места, что это окно, открытое на улицу. Вдруг они услышали какой-то дальний гул. Он приближался к ним по бульварам, вырастал в волну.

Это была толпа молодежи - студенты, устраивающие демонстрацию какому-то профессору. При свете фонаря Филипп узнал некоторых из них, виденных им на лекциях. Он показал их Сабине. Она зажала в руке руку Филиппа и, перевесившись через подоконник, жадно смотрела в сумерки. Вся ее ненасытная душа смеялась в эту минуту в ее сверкающем оскале. Филипп почувствовал ее лихорадку, задумался.

- Что же вам нужно, - вам, чтобы вы были счастливы? - в голосе его прозвучал упрек.

Она подняла на него свои горячие, детские глаза, прислонилась головой к его плечу и ответила:

- Ваша любовь.

Потом, выбрасывая наружу свою голую, слабую, властную руку, добавила:

- И возможность любви всех других... Временами она была мрачной и рассеянной. В другие разы она впивалась в Филиппа всеми своими десятью отчаянными ногтями.

- Где, - восклицала она, хватаясь за голову, как перед страшным несчастьем, - где, в каком слое воздуха я поймаю, наконец, очаровательное очертание некоторых твоих слов?

Настал август.

Сабине казалось, что она сейчас в Париже, как англичане - в Женеве. Это ее забавляло.

Филипп приходил к ней, она - к нему, на улицу Турнон. Это было ее любимое место встречи. Они были свободны.

- Видите, - сказала ему однажды Сабина; нежный вечерний ветер вносил в открытое окно желтые, мертвые от жары листочки маленького сада. - Видите, как хорошо, что вы не уехали. Что бы со мной было теперь без вас?

- Не говори об этом, - сказал Филипп, - я преступник, преступник и сумасшедший.

- Почему? - перебила Сабина. - Вы им там не нужны, а здесь вы работаете, здесь вы со мной - мой; и я ваша, - добавила она с прекрасной улыбкой, где сказывалась вся ее любовная уверенность.

- Друг мой, - ответил он без улыбки, - если бы вы знали, как я уже давно должен был уехать, до чего я чувствую себя виноватым, до чего вы меня сделали слабым, бессовестным, презренным в собственных глазах! Каждый день приходят письма с просьбой приехать, такие кроткие, что мне больно.

- Почему же вы тогда не уехали, не едете?

- Я жду, - вздохнул он, - чтобы ты мне сама сказала. Мне лучше умереть, лучше видеть других несчастными, чем причинить тебе зло. Хотя ты и сильней почти всех женщин, хотя ни у кого на свете нет такого смеха, ты слишком много говорила мне о своей усталости, о своих огорчениях. Ты сделала меня страшным трусом, я всего за тебя боюсь. Скажи мне, что согласна отпустить меня на немножко туда, к ним, - только посмотреть, как они живут, - на совсем немножко, на один только месяц, причем я тебе каждый день буду писать... Скажи мне, я поеду.

- И это вы, - медленно отвечала Сабина, - это вы меня об этом просите! Вы хотите, чтобы я, я сама сказала вам, чтобы вы уехали?..

Она смотрела на Филиппа глазами такими четкими, такими явными, что казалось, с них содрали гладкую оболочку взгляда. Его охватило нетерпение:

- Я с вами об этом не говорил, я был расстроен и делал низости - вот и все.

- Теперь вы на меня сердитесь, это несправедливо, - вздохнула Сабина.

- Нет, - сказал Филипп, - Я не сержусь и не несправедлив к вам... Это вы не хотите меня понять. Вы не понимаете, что в жизни иногда нужны усилие и принуждение... Женщины этого никогда не понимают... Вся наша жизнь в этом, а мы не менее нежны, чем вы; только вы, женщины, вы нервны, вы не умеете хотеть, вам всегда уступали... Вы не отличаете маленького страдания от большого; когда вам противоречат, вам кажется, что вас убивают, и все, что угодно сделаешь, только бы не видеть ваших тоскующих лиц... Одному Богу известно, как я вас люблю, но все же чувствую, что не поступил бы плохо, если бы сделал то, что сделал бы на моем месте наименее совестливый человек.

Он шагал взад и вперед по комнате, и Сабина шла за ним, не пытаясь его удержать. Казалось, она идет по дороге своего страдания. Видя на поворотах темное, неподвижное лицо Филиппа, она думала:

- Это подло, я его мучаю, я его убиваю.

Наконец, она остановила его, положила ему на плечи обе руки, и, смеясь почти естественно - решимость всегда придавала ей веселье, - сказала:

- это было просто безумие... Теперь я все это вижу совсем иначе... Это даже очень просто... А письма, прекрасные письма, которые я вам буду писать, и ваши торопливые, нелепые ответы... и я, с моей тоской, и вы, такой довольный, - все это будет прекрасно...

Теперь уж она по-настоящему смеялась, утешенная и сильная. Филипп, раздавленный, только повторял: - Это ужасно!..

И пытался освободиться от Сабины, приковывавшей его к этому месту вселенной; но она держала его своими сильными, твердыми руками за кисти обеих рук и вырастала перед ним на всю свою волю.

Она понимала, что самое трудное надо делать тотчас же, и сказала, уже тише:

- Поезжай завтра, да? так лучше.

- Вы этого хотите?

- Так лучше, - повторила она.

Она сделала все, что надо. Ее мужество дрогнуло. О, теперь она была вправе отдыхать! Все еще стоя вплотную к нему, она сказала тихо, с закрытыми глазами:

- Вот, вы уедете, вы уезжаете... Я представляю себе, что вы сейчас, сию минуту уезжаете... Я сейчас посмотрю, как это будет.

- Нет! не могу! у меня все болит. Здесь, в плечах, и здесь, в коленях, я чувствую, что не могу с вами расстаться...

Он говорил ей, угнетенный и страстный:

- Не думайте, забудьте, спите.

- Не правда ли, только этого заслуживают такие, как я: нежности и смерти...