Неуловимый.
Глава XI

XI

На улицах Булони собирались толпы недовольного, угрюмого народа. Прокламация была прочтена как раз в то время, когда мужчины покидали таверны, намереваясь идти по домам. Принесенные ими известия произвели удручающее впечатление. О сне никто и не думал. В каждой семье дрожали за жизнь того, кто заботился о ее прокормлении. Сопротивление жестокому приказу было бы бесполезно, да об этом и не подумал никто из смиренных, невежественных рыбаков, изнуренных вечной борьбой за существование. Кроме того отовсюду доходили слухи о жестоком подавлении всякого сопротивления правительственной власти, и никто из жителей Булони не решился бы поднять голос против варварского наказания за неудачу правительственных чиновников.

Однако все мужское население отправилось к форту Гайоль, убедиться, что за заложницей учрежден надежный надзор. Внутри здания все было темно; только одно окно было освещено, и из него слышался чей-то веселый голос, говоривший на непонятном языке, похожем на английский. На дубовых воротах, ведущих на тюремный двор, была прибита прокламация, тускло освещаемая соседним фонарем.

Против этих ворот и остановились пришедшие и простояли всю ночь, не надеясь на приставленных от города часовых. Перед рассветом пошел частый дождь, до костей вымочивший добровольных сторожей, но они не обращали на него внимания, будучи заняты мыслью:

"Нельзя спать, а то узница сбежит".

Вдруг тяжелые ворота отворились, и из тюремного двора вышло несколько солдат, все рослые и сильные, как на подбор, и прошли мимо часового, который отдал им честь. Они окружали какую-то худощавую фигуру, всю в черном, если не считать трехцветного шарфа вокруг пояса.

- Кто это? - Шепотом спросил кто-то.

- Это - тот человек, которого прислали из Парижа, - ответил старшина рыбаков, - это - друг Робеспьера; его сам губернатор должен слушаться.

- Что делают здесь эти люди? - спросил Шовелэн, проходя мимо собравшихся булонцев.

- Они сторожат, чтобы женщина не сбежала, гражданин, - ответил тот, к кому Шовелэн обратился с вопросом.

Этот ответ заставил Шовелэна самодовольно улыбнуться.

Когда он со своей стражей удалился, толпа продолжала напряженно следить за зданием тюрьмы. На старой башне Бэфруа пробила полночь, последний свет в башне погас, и все погрузилось в глубокий мрак.

За немногими исключениями в эту ночь никто не ложился спать: мужчины сторожили у тюрьмы, а женщины, сидя дома, с тревогой прислушивались к каждому звуку, нарушавшему тишину.

Под утро Огюст Моле, городской глашатай, с колокольчиком в руках, стал ходить по улицам в сопровождении двух солдат, крича:

- Граждане Булони, просыпайтесь! Просыпайтесь и слушайте! Правительство повелело, чтобы сегодня был день всеобщего веселья и радости! Нечего бояться, что та женщина убежит из тюрьмы. Вчера вечером сам Красный Цветок заключен в тюрьму.

- Кто это - Красный Цветок? - спросил кто-то.

- Это - английский шпион, друг аристократов, - пояснил Огюст, - и комитет общественной безопасности так рад этому, что объявляет прощение всем заключенным в тюрьмах жителям Булони, помилование всем приговоренным к смерти уроженцам Булони и разрешает всем желающим покинуть город и отправиться, куда кому угодно, без паспортов и каких бы то ни было формальностей!

Объявление было встречено молчанием; никому не верилось в такое счастье, особенно так скоро после предыдущего жестокого приказа.

Затем Огюст Моле объявил об упразднении Бога, Который "как аристократ и тиран, должен быть низложен", и наполнил о благодарности Робеспьеру, приславшему из Парижа такой милостивый приказ.

Прокричав "ура" гражданину Робеспьеру и французской республике, граждане, забыв недавние тревоги, уже составляли планы праздника с костюмированными процессиями, музыкой и танцами.

Как только на башне Бэфруа пробило шесть часов, улицы наполнились пестрой толпой, которая, предшествуемая барабанщиком и трубачами, с пением "Марсельезы" и "Саira", отправилась вокруг города, причем не была забыта и торжественная красная колесница, на которой восседала "Богиня Разума", гражданка Дезирэ Кандейль, вся в белом, с чудным бриллиантовым ожерельем на шее.

встретить освобожденных узников, которым ради поимки английского шпиона обещано прощение и которые сегодня вечером могут покинуть родной город и без всяких задержек и затруднений отправляться на все четыре стороны.

Что касается Шовелэна, то весь этот день он провел в большой тревоге. Он перевел Маргариту в комнату рядом с той, где должен был разыграться последний акт задуманной им драмы. Приказав обставить новое помещение как можно удобнее, он два раза приходил справляться, не нужно ли Маргарите чего-нибудь, причем сообщал ей, что сэр Пэрси чувствует себя хорошо.

Расставшись со священником Фукэ, верным товарищем ее в течение долгих мучительных часов заключения, леди Блэкней с рыданиями упала перед ним на колени.

- Если бы я могла хоть на одну минуту увидеть его! - рыдала она. - Если бы я только могла что-нибудь узнать!

- Богу все известно, - тихо проговорил старик, - и, может быть, Он все устроит к лучшему.

Призвав к себе сержанта Эбера, своего верного друга, Шовелэн приказал ему отворить запертую по приказанию конвента церковь св. Иосифа и осмотреть, в порядке ли веревки у колоколов, чтобы можно было в назначенное время подать условный сигнал. О. Фукэ приказано было привести в комнату, где сэр Пэрси будет писать свое знаменитое письмо, и внушить ему, чтобы он наблюдал за всем, что будет происходить перед ним, а затем, поданному Шовелэном знаку, спешить в церковь св. Иосифа и звонить к вечерней молитве.

И священник, и леди Блэкней должны были явиться незадолго до семи часов.

Около них все время должна была находиться стража с самим Эбером во главе.

Отдав эти приказания, Шовелэн не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на сэра Пэрси, о котором он уже не раз справлялся в течение дня, причем ему каждый раз неизменно отвечали, что узник здоров, мало ест, но много пьет: по крайней мере он несколько раз посылал за вином и водкой.

Шовелэн нашел Блэкнея дремлющим на постели, слишком короткой для него. В воздухе носился запах водки; на столе, рядом с пустыми бутылками, лежало несколько листов бумаги, на одном из которых было написано начало письма.

Шовелэн взял в руки бумагу, как вдруг позади него раздался сонный голос:

- На кой черт с этим спешить, мсье... э... э... Шобертен? Еще успеется!Я, право, не так пьян, как вы думаете!

Шовелэн от такой неожиданности даже выронил из рук бумагу.

- Когда же это письмо будет готово, сэр Пэрси? - спросил он.

- А когда "Мечта" должна поднять якорь? - спросил в свою очередь сэр Пэрси, с трудом шевеля языком.

- Около заката, сэр Пэрси, не позже!

- Около заката... не позже, - пробормотал сэр Пэрси, снова растягиваясь на постели и громко зевая. - Я не... опоздаю... я вовсе не так пьян... как вы думаете.

И он заснул, а Шовелэн, выйдя от него, приказал, чтобы ни под каким видом ему не приносили больше ни вина, ни водки.

"В течение двух часов он проспится, - рассуждал Шовелэн, - и тогда будет в состоянии написать письмо твердой рукой".

Наступил темный вечер. В большой комнате нижнего этажа царило тягостное молчание. Хотя окно было открыто, но в комнате было душно и пахло нагаром от горевших на столе сальных свечей.

Вдоль стен неподвижно стоял ряд солдат в темно-синих мундирах, с примкнутыми штыками, а недалеко от стола - пятеро человек в таких же мундирах, с сержантом Эбером во главе, охраняли молодую женщину и старого священника. Отец Фукэ не вполне ясно понял наскоро данные ему указания, но обрадовался возможности еще раз позвонить к вечерней молитве в своей любимой церкви. Когда его грубо втолкнули в комнату, он спокойно вынул из кармана четки и принялся шептать про себя молитвы. Возле него сидела Маргарита, неподвижная, как статуя, в длинном плаще, с накинутым на голову капюшоном, отчасти скрывавшим ее лицо.

За столом в своем широком плаще, из-под которого виднелся щегольской костюм, сидел сэр Пэрси, старательно перелистывая черновик, данный ему Шовелэном. По одну его сторону стоял Шовелэн, по другую - Колло д'Эрбуа, с жадностью следившие за его работой.

Вдруг среди мертвой тишины послышался отдаленный шум и гул, как будто от раскатов грома: это приближались веселящиеся граждане Булони, с пением, музыкой и барабанным боем.

Услышав этот шум, сэр Пэрси на мгновение остановился и сказал, обращаясь к Шовелэну:

- Я почти кончил!

Всеобщее напряжение становилось невыносимым. Маргарита не сводила взора с любимого лица, чувствуя, что наступает решительный момент, а старый священник перестал шептать свои молитвы и дружески пожал холодную руку молодой женщины.

Между тем пестрая толпа в самых разнообразных костюмах уже стояла под самым окном, требуя, чтобы ей показали английского шпиона. Шум и гам были невообразимы.

Колло приказал запереть окна и оттеснить толпу, но она не поддавалась, а когда солдаты хотели запереть окно, двадцать дюжих кулаков разбили стекла.

- Я не могу писать при таком шуме, - сказал сэр Пэрси. - Прогоните этих дьяволов!

- Они не уйдут... Они хотят видеть вас...

- Хотят видеть меня? - со смехом повторил сэр Пэрси. - Что же, пусть посмотрят!

Он быстро дописал письмо, сделал смелый росчерк под своим именем и, слегка придерживая рукой бумагу, на которой писал, отодвинулся от стола.

У Шовелэна сердце готово было разорваться от сильного волнения.

- Черт побери! Ну, пусть посмотрят на меня! - и сэр Пэрси, выпрямившись во весь свой огромный рост, схватил в каждую руку по тяжелому оловянному подсвечнику и высоко поднял их над головой.

- Письмо! - хрипло прошептал Шовелэн.

Но, прежде чем он успел протянуть за письмом руку, Блэкней с размаху кинул оба подсвечника на пол. Они с грохотом покатились в разные стороны, свечи погасли, и комната в одно мгновение погрузилась во мрак.

В толпе раздались крики ужаса. Все только на один миг увидели какую-то гигантскую фигуру, которая, стоя с вытянутыми руками, показалась неестественно огромной, а в следующий миг все уже исчезло в темноте. Охваченные суеверным страхом, пьерро и пьеретты, паяцы и коломбины, вместе с барабанщиками и трубачами пустились бежать, куда глаза глядят.

В темной комнате воцарилась страшная суматоха. Кто-то крикнул: "К окну!" - и все, недолго думая, бросились через окно преследовать - кого? преследователи и сами не знали, но в одну минуту комната почти опустела.

- Где письмо? - кричал Шовелэн. - Ко мне, Колло! Письмо в его руках!

В темной комнате послышался шум борьбы, затем раздался торжествующий голос Колло:

- Письмо у меня! В Париж!

Колло д'Эоруа инстинктивно нашел дверь, кликнул своих спутников и вышел во двор, откуда вскоре послышались шум и бряцание оружия; затем стук копыт быстро удалявшихся лошадей показал, что отряд несся к Парижу с головоломной скоростью.

Шовелэн со вздохом облегчения опустился в кресло, нисколько не заботясь о судьбе сэра Пэрси и его жены - ведь письмо было уже на дороге в Париж. Вдруг его слух был поражен каким-то странным звуком. Не различая ничего в окружающей темноте, Шовелэн по стене добрался до двери в коридор, возле которой слабо мерцала маленькая масляная лампа, снял ее со стены и вернулся в комнату. Из темноты перед ним выступила огромная фигура сэра Пэрси. Он с улыбкой глядел на Шовелэна, держа в руке одну из шпаг Лоренцо Ченчи.

- Наступили день и час, назначенные для нашей дуэли, - произнес он, - а вот и южный крепостной вал, если не ошибаюсь. Угодно вам будет приступить?

При виде этого человека Шовелэн почувствовал в душе смертельный холод и побледнел, как полотно. В наступившей тишине отчетливо донеслись звуки церковного колокола, призывавшие к молитве.

Шовелэн с трудом овладел собою.

- Довольно, сэр Пэрси! - резко сказал он. - Вы прекрасно знаете, что я никогда не имел намерения драться с вами этими отравленными шпагами, и...

- Да, я это знал, мсье Шовелэн! Но знаете ли вы, что я имею намерение убить вас... как собаку? - и, отбросив шпагу, Блэкней наклонился над маленькой фигуркой, которую мог отправить на тот свет одним ударом своего могучего кулака.

Однако Шовелэн не испытывал больше ни малейшего страха.

- Если даже вы убьете теперь меня, сэр Пэрси, - спокойно сказал он, - вы не сможете уничтожить письмо, которое гражданин Колло д'Эбруа в настоящую минуту везет в Париж!

От этих слов настроение сэра Пэрси мгновенно изменилось, и он разразился самым добродушным смехом.

- Ну, мсье... э-э... Шобертен, - весело воскликнул он, - это всего остроумнее! Вы слышите, дорогая? Черт возьми! Да я просто умру от смеха!.. Мсье думает... нет, это чертовски остроумно!., мсье думает, что английский джентльмен станет бороться, валяясь на полу, для того, чтобы отдать злополучное письмо!

- Сэр Пэрси! - прошептал Шовелэн, томимый страшным предчувствием.

- Вы положительно изумляете меня, - продолжал сэр Пэрси, вынимая из кармана смятую бумагу и показывая ее Шовелэну. - Вот письмо, которое я писал, чтобы выиграть время. Однако вы гораздо глупее, чем я думал, если предполагали, что я могу дать бумаге ка-кое-нибудь иное назначение, кроме вот этого! - и он резким движением ударил Шовелэна бумагой по лицу. - Хотите знать, мсье... э- э... Шобертен, какое письмо везет в Париж ваш друг гражданин Колло? Оно короткое и написано стихами - я написал его сегодня, пока вы думали, что я пьяный спал. Нет, водка была вся вылита за окно; я недаром сказал, что не так пьян, как вы думаете... Так вот содержание парижского письма:

Красного вождя мы ищем впопыхах, -

Где же он? На земле? В аду? Иль в небесах?

Франция давно охотится за ним,

Но Цветок проклятый все ж неуловим!

Стихи недурны и в переводе вероятно доставят большое удовольствие вашему другу, гражданину Робеспьеру.

Пока Блэкней говорил, послышался в третий раз звон к вечерней молитве, а в гавани прогремела пушка. Теперь каждую минуту мог вернуться Эбер или кто-нибудь из солдат, и сэру Пэрси пора было подумать о бегстве. Схватив Шовелэна за плечи, он быстро оттащил его в ту сторону, где незадолго перед тем сидели Маргарита и отец Фукэ. При помощи веревки, плаща и кляпа, приготовленных для леди Блэкней, сэр Пэрси, хорошо отдохнувший в этот день, в одну минуту сделал из бывшего французского уполномоченного при английском дворе бесформенный узел, не способный ни двигаться, ни звать на помощь, а затем отнес его в ту комнату, где целый день страдала Маргарита. Уложив Шовелэна на постель, он несколько мгновений смотрел на него с какой-то смесью сострадания и презрения, а перед уходом невозмутимо вынул из кармана клочок бумаги и вложил его в дрожащие пальцы своего врага. На бумаге были нацарапаны четыре строки стихов, которые через сутки должны были прочесть Робеспьер и его товарищи. Затем Блэкней не спеша вышел из комнаты.

Когда он вернулся в комнату, где писал письмо, Маргарита стояла у окна, опершись изящной рукой на спинку стула; вся ее фигура выражала страстное ожидание. С той минуты, как ее муж схватил подсвечники, она уже поняла его намерения и все время была наготове помочь ему в случае нужды. Мужество ни на минуту не изменило ей. Стоя в стороне, она чутко прислушивалась к тому, что происходило в окружавшей ее темноте. Только тогда, когда беспомощное тело ее смертельного врага исчезло с ее пути, она вышла из своего темного угла и теперь стояла у стола, освещенная лампой.

помнил одно - что она его любит, а он - ее боготворит.

Вдруг в окно послышался трижды повторенный крик морской чайки.

- Это, должно быть, Тони, - сказал сэр Пэрси, осторожно поправляя капюшон на голове жены.

- Лорд Тони? - прошептала она, словно пробуждаясь от сна.

- Ну, да, Тони, и с ним еще кто-нибудь; я велел им быть наготове сегодня вечером, как только в крепости все успокоится.

- Значит, ты был так уверен в успехе, Пэрси? - с изумлением спросила она.

- Так уверен, - просто ответил он.

Затем он подвел жену к окну и поднял над подоконником; окно было невысоко над землей, и две пары сильных рук осторожно помогли Маргарите встать на ноги. Потом Блэкней сам спокойно выпрыгнул из окна, и все отправились к воротам крепости. На крепостных валах никого уже не было; веселящиеся граждане были далеко; лишь изредка попадались одинокие пешеходы с узлами, спешившие воспользоваться разрешением покинуть город, где гильотина поглотила уже немало жертв.

Вдруг маленькая группа наткнулась на кучку солдат, в нерешимости стоявших возле открытых ворот форта.

- Смотри-ка, англичанин! - тревожно сказал один из солдат.

- Должно быть, едет домой, в Англию, --лениво ответил товарищ.

поэтому маленькая группа, состоявшая из сэра Пэрси, Маргариты, лорда Энтони Дьюгерста и милорда Гастингса, спокойно миновала городские ворота. Там их ожидали лорд Эверингэм и сэр Филипп Глайнд, встретившие о. Фукэ около его церкви и проводившие его из города, между тем как Франсуа и Фелиситэ со своей матерью находились под охраной других членов лиги.

- Мы все участвовали в процессии, наряженные в разные лохмотья, - объяснил лорд Тони Маргарите, пока все они быстро направлялись к гавани. - Мы сами не знали, что нам придется делать; знали только, что нам надо смешаться с толпой и около времени, назначенного для дуэли, быть недалеко от южного крепостного вала. Увидев Блэкнея с подсвечниками, мы догадались, в чем дело, и каждый отправился на назначенное ему место. Все это было весьма и весьма просто.

Молодой человек говорил весело и как бы шутя, но сквозь эту шутливость проглядывали восторг и гордость солдата, восхищающегося смелостью и заслуженной славой своего вождя.

Шлюпки с яхты "Мечта" уже ожидали их в гавани, и, когда они отчалили и гребцы налегли на весла, старый аббат Фукэ принялся читать свои молитвы под мягкий аккомпанемент морских волн. Спасение свое и своих близких, их радость и счастье он принял с такой же смиренной кротостью и покорностью, с какой готовился встретить смерть; но тонкое, любящее ухо Маргариты уловило, что в конце молитвы он просил милосердного Бога принять под Свой покров "нашего английского спасителя".

Только один раз вернулась Маргарита к этому ужасному периоду своей жизни. Она бродила с мужем по каштановой аллее в чудном ричмондском парке. Был вечер; воздух был наполнен запахом мокрой земли, облетевших роз и увядающей резеды. Положив дрожащую руку на руку мужа, Маргарита полными слез глазами взглянула ему прямо в лицо и прошептала:

- Что, дорогая?

- Тот ужасный вечер в Булони... выбор, предложенный тебе врагом... его страшное "или-или"... Ведь это я все навлекла на тебя. .. это было по моей вине...

- За это, дорогая, я должен благодарить тебя.

- Меня благодарить?

При одном воспоминании о той тревоге, о пережитом в тот вечер унижении его голос сделался резок, а руки невольно сжались в кулаки.

Маргарита еще тесней прижалась к нему и, положив голову к нему на грудь, мягко произнесла:

- А теперь?

- Теперь я это знаю, - еще серьезнее ответил Красный Цветок, крепко прижимая любимую жену к своей груди.

Конец