У преддверия потустороннего мира

Ицхок-Лейбуш Перец

Не засудили

Перевод с еврейского Л. Юдкевич

У преддверия потустороннего мира

Закончится эта история, мои дорогие читатели, в высоком присутствии, в чрезвычайном присутствии, где жизнь и смерть, как на чашках весов,--в окружном суде; за красно крытым столом с золотыми кистями да бахромой по бокам.

Зато зачалось все это в убогом и низменном - в богадельне.

Всего лишь одна комната, разгороженная надвое легкой перегородкой, - для стариков отдельно, для старух отдельно. (В нашем благочестивом городке даже погребают отдельно!) В каждой половине - окно на улицу и дверь во двор.

И вот сидят они (только Лейбл-шадхн, у которого нога парализована, лежит), сидят в полном сборе, старики да старухи, у преддверия потустороннего мира; всем светом забытые, лишь благочестивыми благотворителями не оставленные; считают свои последние, глухие, беспросветные, подслеповатые, ковыляющие дни и готовятся...

Однажды пала ночь.

Служитель, что принес трапезу, ставни прикрыл и наказал, чтобы во-время свечи тушили и двери приперли бы за собой.

Старики да старушки дохлебали белесыми губами юшку из-под рыбы, пожамкали беззубыми ртами размягченные кусочки хлеба, плававшие в горшках (пожелтевшая "зеленая" Двоша, бывшая торговка зеленью, только ртом водит; она ничего не помнит, не видит, даже самые большие буквы в молитвеннике; не слышит, даже когда другой читает молитву), и сразу же принялись за долгую молитву покаяния на сон грядущий,

Помолившись, отстукав при этом, как полагается, дрожащими кулаками в усталые груди, улеглись они (за исключением Лейбл-шадхена, который уже лежит) кряхтеть... затем понемногу похрапывать и погружаться в сны.

Частенько снятся им дни прошлого; отзовутся старые недуги - застонут; не то забредет в усталый мозг картина давнего летнего дня - и скользнет светлый лучик по морщинистому пергаментному лицу. Большей частью, однако, привидится им тот свет, и ходят на их лицах тени ужаса и страха; видится им во сне тысячеглазый ангел смерти; железные прутья в руках ангела-экзекутора; чаши весов в верховном судилище качаются перед их глазами.

Да мало ли чего еще пугаются у преддверия потустороннего мира.

А в улице вдруг:

Трах!

И звенят разбитые стекла.

- Ой-ой! - просыпается старик.

А в улице опять - бег, свист, песня.

- Хлеба всем!..

- Пекарей разогнали!..

И - трах! - стекла звенят.

- Света всем!..

- Фонари разбили!..

- Целого не осталось!..

И снова:

Трах!

Опять разбитые окна.

Тут уж все пробудились. Сидят, свесив ноги с постели, трепещут.

Только "зеленая" Двоша не слышит ничего.

Сидят мужчины, охваченные смертельным страхом, ворочают белками в темноте.

А женщины, которые тут же за загородкой, стучат мужчинам:

- Мужчины, что такое на улице?

Не отвечают мужчины, у них зуб на зуб не попадает.

Тогда женщины зовут:

- Мужчины, да ведь вы мужчины! Вышел бы кто-нибудь, открыл бы ставень, выглянул бы!

- Поглядел бы кто-нибудь, что там творится на улице!

- Ведь все вверх дном идет!..

Но мужчины молчат.

Лейбл - "всеизвестный" шадхн, который не в состоянии присесть, дрожащей рукой нащупывает спички, чтобы зажечь свечу, постоянно стоящую у его постели, и не находит ее; долго шарит он и вдруг сбрасывает со столика свечу вместе с медным подсвечником.

Раздается звон, старики и старушки вздрагивают; пробудилась последняя - глухая и слепая "зеленая" Двоша, пробудилась и принялась неожиданно читать молитву "Бог Авраама..." - единственное, что она помнит.

За нею - другие женщины. А там уже все плаксиво, испуганно, с надрывом читают "Бог Авраама"...

Слезы текут даже у мужчин.

А в улице с песнями бьют фонари.

Внезапно оттуда донесся звук трубы.

- Солдаты! - вскрикивает Лейбл-шадхн почти обрадованно.

Старики да старушки начинают успокаиваться.

А в улице уже команда:

- На-а пле-чо!

В богадельне становится тихо и зябко.

Престарелые забираются снова с ногами в постель, натягивают одеяла на голову и тихонько дрожат.

Дрожат вот так в темноте и раздумывают:

"Что бы это могло быть? Что это такое? И что еще будет?"

Лишь утром приходит ответ на их вопросы.

Пробудил их далекий выстрел. И тотчас же заявился служитель с завтраком и сказал:

- Революция!