Золотые глаза.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Золотые глаза. Глава I. (старая орфография)

ЗОЛОТЫЕ ГЛАЗА.

Повесть Поля Перре.

I.

Поезд несется, обволакивается дымом, изрыгает искры и сажу. На пастбищах, мимо которых он проносится, стада разбегаются обезумевши от страха. Столбы белого песку подымаются в степи и покрывают почти высохшия болота. Тут и там блестит лужа воды, напоминающая оловянное зеркало. Вдали, сквозь туман, виднеются колокольни. Трудно себе представить более плоский, более пасмурный пейзаж. Эта пустынная дорога, конечно, ведет куда нибудь; но не может быть, чтобы она вела в жилое место; тут - край света. Ревнивое государство хотело провести линии железных дорог, которые принадлежали бы только ему! Никогда не проводило оно более безполезной линии. В вагонах сидела всего одна путешественница. По выходе из глубокого ущелья, который доказывал, по крайней мере, что почва начала сдвигаться и подыматься, так что надо было пробить скалу, раздается свисток. Это станция. Охрипший голос кричит: "Брюсельер!"

Тогда единственная путешественница открывает дверцу своего купе и прыгает на платформу. Начальник станции начинает ругаться как извощик, несмотря на то, что он чиновник! - что это за сумасшедшая, соскакивающая вопреки правилам, до полной остановки поезда? Она могла сломать себе шею! - Положим, это его мало заботит; он только стоит за исполнение правил.

Мадемуазель Корбен совсем не заслужила этой ругани; намерения её были самые хорошия; она совсем не хотела издеваться над правилами. Она только предполагала, что вышлют кого нибудь ей навстречу и не хотела, чтобы видели, что она путешествует в вагоне третьяго класса. Те, которые принадлежали к обществу, часто имеют подобные предразсудки.

Все время, начиная с Парижа, по главной линии и кончая разветвлением, ведущим в Брюсельер, мадемуазель Корбен сидела на деревянной скамейке в компании торговцев скотом, отправлявшихся с одного рынка на другой, солдат, едущих в свои горнизоны, кормилиц, взявших себе питомцев из города; все члены бедной девушки разбиты, сердце преисполнено горечи.

Одной рукой неся английский плед, другой - держа кожаный мешок и один из тех легких зонтиков, которые женщины называют "антука", потому что они служат и для дождя, и для солнца, она вошла в маленький станционный зал. За перегородкой сидел человек, царапая что-то на желтой бумаге; в другой части залы, предоставленной для публики, не было ни одной души. Как, никто ее не встретил! Или не получили её письма? Однако, она уверена, что опустила его два дня тому назад в почтовый ящик, в улице Тебу, в Париже. Также она уверена, что написала верный адрес: "Господину барону де-Вожирон, археологу, в замок Буа-Ру" и т. д. Что же такое произошло? Или торг, который она заключила с семейством Вожирон нарушен? А их молчание не есть ли жестокий прием для разрыва? Может, им не понравилось её письмо? Может, оно слишком осторожно, слишком коммерчески составлено?

"Господин барон, я согласна быть компаньонкой мадемуазель де-Вожирон на тех условиях, которые вы мне предлагаете: комната, стол и двести франков в месяц, без подарков..."

Это последнее условие имело свое значение, оно должно было помешать дарить ей старые платья.

В самом деле, письмо было сухо; тем более, что оно было написано на бумаге с инициалами "компаньонки",

"Г. K. А." - Генриета Корбен д'Авеней, и заклеено печатью, изображавшей летящую ласточку с девизом "всегда свободна! " - странная вывеска для особы, идущей на "условия"! Обитатели Буа-Ру, может быть, спросили себя с безпокойством, какой свободой желает пользоваться эта девица?

Увы! Только свободой мысли и сердца. Что касается остального, она уже в продолжение целого года научилась покорности жизни в школе зависимости, более научающей, чем школа нищеты.

Она откинула свои черные волосы; свет блеснул в её темно-синие глаза, опушенные черными ресницами, придающими им еще большую глубину и блеск. У ней явилось желание подождать обратного поезда и воротиться в Париж, не оглядываясь назад.

Тотчас же она вспомнила, что не могла этого сделать. О, гнет бедности, нет ничего ужаснее этого! Деньги - самые несносные из всех тиранов, потому что они порабощают вас своим отсутствием! Воротиться в Париж? Но нет, Генриета не была более свободна. Как это жестоко опровергало аллегорию ласточки! В продолжение трех месяцев мадемуазель Корбен была без места и не без труда нашла новое. Ее наняли в Буа-Ру, не видя ее... Когда же наступил момент для того, чтобы ее увидели, она позаботилась одеться просто, по дорожному. На ней было надето платье того особенного цвета между лиловым и коричневым, который принято называть "цвет слив"; фасон был совершенно прямой, без всяких украшений, исключая воротника, ниспадающого на плечи, как маленькая мантия у каноников. Кругом её черной соломенной шляпы были довольно жидко положены перья. К несчастью, на ней были надеты шведския перчатки, доходящия до локтей; это отмечало ее парижским отпечатком.

Она сама оглядела себя, удивилась своему виду, который так не гармонировал с этим пустынным суровым местом. Ах! Сколько ни учит жизнь, человек не изменяется! Мадемуазель Корбен думала совершенно искренно, что усердно работает над собой. Если узнавали в ней прежнюю мадемуазель д'Авеней, это была не её вина. Не только она бросила имя, которое носила некогда, не только она уничтожила свои прежния привычки. Целая пропасть горя, жестоких уроков раззорения и бедности разделяли её с ними. Она силилась даже отречься от сожалений и чувства досады, забыть оскорбления судьбы и другия, еще более жгучия. Не её была вина, если иногда она не могла помешать разгореться остаткам пламени.

Сердце сжимается при воспоминании о потерянном сражении и о невозможности отмщения. Генриета опустила голову. Решившись быть терпеливой, говоря себе, что посланный из Буа-Ру запоздал, она села на одну из скамеек, поставленных в зале. Оне были деревянные, как и в вагонах третьяго класса. Через полуоткрытую дверь виднелась комната, бывшая, конечно, конторой начальника станции; там стояло кожаное кресло, вид которого возбудил дрожь зависти в молодой девушке; даже на этой жесткой скамейке она чувствовала, что сон одолевает ее.

Вдруг страшный шум железа и разбитого дерева заставил ее выпрямиться. Станционный артельщик выбросил со всего размаха её дорожный чемодан на плиты. Она заметила вполголоса:

- Не могли вы немного потише?

Дикарь посмотрел на нее сверкающими глазами и ответил пожатием плеч:

Мадемуазель Корбен приподнялась слегка дрожа. Эти волчьи глаза наводили на нее страх, дерзость этого животного возмутила ее. Выпрямившись, она отправилась к стеклянной клетке и обратилась к пишущему на желтой бумаге:

- Послушайте, - начала она...

Он не шевельнулся. Она постучала кончиком зонтика в стекло.

- Вы здесь для того, чтобы отвечать путешественникам, - проговорила она твердым голосом; - я спрашиваю, можете ли вы мне указать человека, который взялся бы снести мой багаж и проводить меня в Буа-Ру.

- У нас нет человека!

Это было другое животное.

У мадемуазель Борбен выступили слезы на глаза. Никогда она не чувствовала так жестоко горечи быть одной в мире. Инстинктивно она опустила свою вуаль; ей казалось, что прелесть её лица еще более увеличивала унижение и опасность вокруг нея. Она направилась в наружной двери залы, которая выходила на песчаный голый двор. Она открыла свой мешок, взяла кошелек и сочла деньги... Тогда слезы полились у ней еще сильнее.

Бедный маленький кошелек с мелкой серебряной монетой, он заключал ровно столько, сколько надо было, чтобы сделать обратное путешествие в Париж. По приезде её ждет полная нищета; ей нечем даже будет заплатить за экипаж. Надо было, следовательно, во что бы то ни стало добраться до Буа-Ру. Но как? Кто проведет ее, кто покажет ей дорогу?

белой пены, бушующее море, небо, покрытое тучами. Да, это действительно был край света!

минуты Генриета не сомневалась, что это был посланный из Буа-Ру; когда он соскочил на землю, она приблизилась. Человек удивленно посмотрел на нее, приподнял край своей огромной шляпы, под которой она увидела серьезное, почти изящное, почти прекрасное лицо; затем он прошел мимо, и вошел в залу. Она осталась на месте, страшно смущенная.

Да и было отчего смутиться вдвойне. Во-первых, её надежда быть избавленной от томительного ожидания рушилась; к тому же она чуть не сделала неловкости. Правда, вновь пришедший имел шляпу фермера, но на нем были надеты гетры, какие носят дворяне на охоте. Куртка его была из сероватого, довольно грубого бархата, но в бутоньерке виднелась красная ленточка. Генриета принялась разсматривать экипаж, на котором он приехал. Это был старый кабриолет с грязными колесами, с ободранными подушками, но запряженный гнедой лошадью, прекрасные формы и сильный ход который могли быть оценены не менее как во сто луидоров. Странная личность! Может, это был сам барон?.. Но нет. Ему едва было тридцат пять лет. А у барона была дочь двадцати двух. В тому же господин де-Вожирон не был бы удивлен, увидев тут постороннюю особу, потому что он ее ждал. Может, это был какой нибудь дворянин-фермер, или бывший солдат; но никак ужь не археолог. Он приблизился в стеклянной клетке и спросил что-то у писца. Дело шло о посылке, которую надо было передать по адресу господина Пьера Ле-Фарек к Фосс-Бланш. Генриета Корбен отлично разслышала имя.