Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета,
С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув,
Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться,
Если то суждено. Постепенно становится выше
Гор кедроносных гряда, - нет лучше лесов, чем на этом
Взморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам.
Дальше - гавань Дельфин, защищенная солнечной рощей
Мыса, что гребнем своим отметает разгульную силу
Австров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных.
Там же, с другой строны, залив извивается Сестри.
Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя,
Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых,
Щедро залиты солнцем - сладчайшим славятся соком
Здешние лозы везде, отступить перед ними не стыдно
Ни фалернским винам, ни даже хваленым меройским.
То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы были
Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на́ берег глядя,
Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань,
Прямо напротив которой гора возвышается Эрик,
Что в италийском краю сицилийское носит названье.
Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила,
Ради местных олив родные покинув Афины.
Вот и Во́рона выступ врезается в воду, и волны
С гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся.
Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной,
Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесом
Ярко белеет скала под ударами жгучими Феба.
Вот уже различимы в укромной извилине бухты
Устье стремительной Макры и Лу́ны высокой чертоги.
Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские,
Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза.
Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальше
Берег Этрурии виден и крошечный остров Горгона,
Славная Эльба видна и Капрая, где только крутые
Скалы повсюду. И вот позади остался и слева
Две горы, чьи названья от двух происходят металлов,
Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый.
Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань,
Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурным
Омутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне.
Справа подветренный берег остался Корсики, густо
Лесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворных
Цепь открывает вдали с одной стороны, а напротив
Рим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье.
Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниец
Близость смерти суровой почуял: все жарче и жарче
Страшная рана горит, и боль спирает дыханье.
Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин начал
Речь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой!
Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют,
Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутам
Их судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончит
Тем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка,
Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрыта
Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданный
День, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбою
Люди родятся на свет! Все твари живые спокойны;
Нет лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге,
К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо,
Только ты и способна ошибки открыть и развеять
Жизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я,
Сколько сил положил впустую, как много ненужных
Взял трудов на себя. Человек, умереть обреченный,
К звездам стремится взлететь, но дел человеческих цену
Смерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучий
Шел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок,
В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье?
Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких,
Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий достался
Смерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой,
Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока,
Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унесся
Дух отлетевший его в такие высоты, откуда
Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не видел
Полного в самом конце, ни позора, что славному войску
Выпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.