Фараон.
Книга первая.
Глава 4

4

Наследник и его друг бежали с четверть часа по скалистому гребню взгорья, все яснее слыша звуки рожков, которые еще неистовее трубили тревогу. Наконец они очутились в таком месте, откуда можно было охватить взором окрестности. Слева тянулся тракт, за которым отчетливо был виден город Пи-Баилос, стоявшие за ним полки наследника и огромное облако пыли, клубившееся над наступающим с востока противником.

Справа зияло глубокое ущелье, по которому греческий полк тащил метательные машины. Недалеко от тракта ущелье это сливалось с другим, более широким, выходившим из глубины пустыни. Здесь творилось что-то странное. Греки с баллистами стояли в бездействии неподалеку от места слияния ущелий. На самом же месте слияния, между трактом и штабом наследника, выстроились, словно четыре частокола, четыре плотные шеренги каких-то других войск, ощетинившиеся сверкающими копьями.

Несмотря на крутизну дороги, наследник бегом пустился к своей колонне, туда, где стоял военный министр, окруженный офицерами.

-- Что тут происходит?.. -- грозно закричал он. -- Зачем вы трубите тревогу, вместо того чтобы идти вперед?

-- Мы отрезаны! -- заявил Херихор.

-- Кто?.. Кем?..

-- Наша колонна - тремя полками Нитагора, вышедшими из пустыни.

-- Значит, там, около дороги, стоит неприятель?

-- Да, сам непобедимый Нитагор.

Можно было подумать, что наследник вдруг сошел с ума. Рот у него перекосился, глаза выкатились из орбит. Он рванул меч из неясен и, подбежав к грекам, крикнул хриплым голосом:

-- За мной, на тех, кто осмелился преградить нам путь!

-- Да живешь ты вечно, наследник фараона!.. -- вскричал Патрокл, тоже поднимая меч. -- Вперед, потомки Ахиллеса!.. -- обратился он к своим солдатам. -- Покажем египетским пастухам, что никто не в силах остановить нас!

Рожки затрубили атаку. Четыре короткие, но прямые и упругие, как струна, греческие шеренги двинулись вперед; взвилось облако пыли, и раздались клики в честь Рамсеса.

Через несколько минут греки очутились лицом к лицу с египетскими полками и в нерешительности замедлили шаг.

-- За мной! -- скомандовал наследник, устремляясь вперед с мечом в руке.

Греки взяли копья наперевес. В рядах противника поднялось какое-то движение, пробежал ропот, и копья их направились на атакующих.

-- Кто вы такие, безумцы?.. -- донесся мощный бас со стороны противника.

-- Наследник престола!.. -- ответил Патрокл.

На мгновение все стихло.

-- Расступитесь!.. -- раздался тот же громовой голос. Полки восточной армии медленно раздвинулись, словно тяжелые створы ворот, пропуская греческий отряд.

К наследнику приблизился седой военачальник в позолоченном шлеме и доспехах и, низко поклонившись, сказал:

-- Победа за тобой, эрпатор! Только великий полководец выходит таким образом из трудного положения.

 Ты, Нитагор? Храбрейший из храбрых!.. -- воскликнул царевич.

В это время к ним приблизился военный министр, слышавший их разговор.

-- А если бы и у вас был такой же недисциплинированный военачальник, как сын царя, -- спросил он язвительно, -- чем кончились бы наши маневры?

-- Оставь в покое молодого воина!.. -- ответил Нитагор. -- Разве тебе мало, что он показал львиные когти, как подобает потомку фараонов?..

Тутмос, услышав, какой оборот принимает разговор, вмешался и спросил Нитагора:

-- Как ты очутился здесь, достойный военачальник, когда главные твои силы находятся впереди нашей армии?

-- Я знал, что, в то время как наследник стягивает войска под Пи-Баилосом, мемфисский штаб еле-еле плетется. И вот, шутки ради, решил устроить вам, барчукам, западню... На мою беду, здесь оказался наследник и расстроил мои планы. Всегда так действуй, Рамсес, -- конечно, перед настоящим врагом.

-- А если он, как сегодня, наткнется на втрое превосходящие силы?.. -- задал вопрос Херихор.

-- Бесстрашный ум значит больше, чем сила, -- ответил старый полководец. -- Слон в пятьдесят раз сильнее человека, однако покоряется ему или гибнет от его руки.

Херихор ничего не ответил.

-- Маневры были признаны оконченными. Наследник престола, в сопровождении министра и военачальников, направился к войскам, стоявшим у Пи-Баилоса. Здесь он приветствовал ветеранов Нитагора и простился со своими полками, приказав им идти на восток и пожелав успеха.

Окруженный многолюдной свитой, Рамсес направился обратно по тракту в Мемфис, приветствуемый толпами жителей земли Гошен, которые вышли ему навстречу, в праздничной одежде, с зелеными ветвями в руках. Вскоре тракт свернул в пустыню, и толпа заметно поредела; когда же они подошли к месту, где штаб наследника из-за скарабеев свернул в ущелье, -- на тракте не осталось никого.

Рамсес кивнул Тутмосу и, указав ему на знакомый холм, шепнул:

-- Пойдешь туда, к Сарре...

-- Понимаю.

-- Скажешь ее отцу, что я дарю ему усадьбу под Мемфисом.

-- Понимаю. Послезавтра девушка будет твоей.

По другую сторону тракта, шагах в двадцати от него, почти против ущелья, в которое утром свернули метательные машины, росло небольшое, хотя и старое тамариндовое дерево. Здесь стража, шедшая впереди свиты царевича, неожиданно остановилась.

-- Опять какие-нибудь скарабеи? -- шутя спросил у министра наследник.

-- Посмотрим, -- сухо ответил Херихор.

Но ни тот, ни другой не ожидали того, что увидели: на чахлом дереве висел голый человек.

 Что это? -- спросил пораженный наследник.

-- Туда ему и дорога! -- горячился в толпе офицеров Эннана. -- Вы поверите, этот жалкий раб осмелился схватить за ноги министра!..

Услышав это, Рамсес сошел с коня и приблизился к дереву.

Крестьянин висел, вытянув вперед голову; рот его был широко открыт, ладони обращены к столпившимся воинам, в глазах застыл ужас. Казалось, он хотел что-то сказать, но голос не повиновался ему.

 Несчастный! -- вздохнул с состраданием наследник.

Вернувшись к свите, он велел рассказать ему историю крестьянина, после чего долго ехал молча.

Перед глазами Рамсеса все время стоял образ самоубийцы, и душу терзало сознание, что с этим отверженным рабом поступили несправедливо, так несправедливо, что над этим стоило подумать даже ему, сыну и наследнику фараона.

Жара была нестерпимая, пыль забивалась в рот и жгла глаза людям и животным. Решили сделать короткий привал.

Нитагор тем временем заканчивал разговор с министром.

 Мои офицеры, -- говорил старый полководец, -- смотрят не под ноги, а вперед. Поэтому, может быть, неприятель еще ни разу не захватил меня врасплох.

-- Хорошо, что вы упомянули об этом, достойнейший. Я чуть было не забыл, что мне надо расплатиться с долгами, -- спохватился Херихор и велел созвать офицеров и солдат, какие окажутся поблизости.

-- А теперь позовите-ка сюда Эннану, -- распорядился министр, когда все собрались.

Увешанный амулетами воин появился так быстро, как будто только этого и ждал. Лицо его выражало радость, которую не в силах было сдержать смирение.

Увидав Эннану, Херихор обратился к собравшимся:

 Согласно воле царя, с окончанием маневров верховная военная власть опять переходит ко мне.

Присутствующие склонили головы.

-- Этой властью я должен воспользоваться прежде всего, чтобы воздать каждому по заслугам...

Офицеры переглянулись.

-- Эннана, -- продолжал министр, -- я знаю, что ты всегда был одним из наиболее исполнительных офицеров.

 Истина говорит твоими устами, -- ответил Эннана. -- Как пальма ждет живительной росы, так жду я приказаний моих начальников. Не получая их, я чувствую себя, как одинокий путник, заблудившийся в пустыне.

Покрытые шрамами офицеры Нитагора дивились бойкому ответу Эннаны и думали про себя: "Вот кто получит высшее отличие!.."

-- Эннана, -- продолжал министр, -- ты не только исполнителен, но и благочестив, не только благочестив, но и зорок, как ибис над водой. Боги отметили тебя драгоценнейшими качествами: змеиною осторожностью и ястребиным зрением...

-- Чистейшая правда струится из твоих уст, -- вставил Эннана. -- Если бы не мое острое зрение, я не заметил бы двух священных скарабеев...

 Да, -- перебил министр, -- и не спас бы нашу колонну от святотатства. За этот подвиг, достойный благочестивейшего египтянина, дарю тебе... - Министр снял с пальца золотой перстень. -- ...дарю тебе вот этот перстень с именем богини Мут [Мут - ], милость и покровительство которой будут сопутствовать тебе до конца земного странствования, если ты этого заслужишь.

Министр-главнокомандующий вручил Эннане перстень, а присутствующие огласили воздух громкими кликами в честь фараона и звякнули оружием.

Видя, что министр не трогается с места, Эннана тоже продолжал стоять, глядя ему в глаза, как верный пес, который, получив из хозяйской руки кусок, виляет хвостом и ждет.

-- А теперь, -- продолжал министр, -- признайся, Эннана, почему ты не доложил мне, куда исчез наследник престола, когда войско с трудом пробиралось по ущелью?.. Ты нас подвел, ибо нам пришлось трубить тревогу поблизости от неприятеля...

 Боги свидетели, я ничего не знал о достойнейшем наследнике, -- ответил, недоумевая, Эннана.

Херихор покачал головой.

-- Не может быть, чтобы человек, одаренный таким зрением, что за сто шагов в песке видит священных скарабеев, не заметил столь высокой особы, как наследник престола.

-- Истинно говорю - не видел!.. -- уверял Эннана, бия себя в грудь. -- Впрочем, никто и не отдавал мне приказания наблюдать за царевичем.

-- Разве я не освободил тебя от командования сторожевым отрядом?.. Или дал тебе какое-нибудь другое поручение? -- спросил министр. -- Ты был совершенно свободен, как и должно человеку, которому поручено наблюдать за важнейшими событиями. А ты справился с этой задачей?.. За подобную провинность в военное время тебя предали бы смерти...

-- Но я питаю к тебе отеческие чувства, Эннана, -- продолжал Херихор, -- и, памятуя великую услугу, которую ты оказал армии, заметив скарабеев, символ священного солнца, я накажу тебя не как строгий министр, а как кроткий жрец, очень милостиво: ты получишь всего лишь пятьдесят палок.

-- Ваше высокопреосвященство...

-- Эннана, ты умел быть счастливым, так будь теперь мужественным и прими это маленькое предостережение, как и подобает офицеру армии его святейшества.

Не успел достойнейший Херихор окончить, как старшие офицеры уложили Эннану в удобном месте, в стороне от дороги, один уселся ему на шею, другой на ноги, а два прочих отсчитали ему по голому телу пятьдесят ударов гибкими камышовыми палками.

и его пришлось везти в Мемфис на двуколке; лежа в ней и улыбаясь солдатам, он размышлял о том, что не так быстро меняется ветер в южном Египте, как счастье в жизни бедного офицера.

Когда после короткого привала свита наследника тронулась дальше, достопочтенный Херихор пересел на коня и, продолжая путь рядом с генералом Нитагором, беседовал с ним вполголоса об азиатских делах, главным образом о пробуждении Ассирии.

В это время между двумя слугами министра - адъютантом, носящим опахало, и писцом Пентуэром - тоже завязался разговор.

-- Что ты думаешь о случае с Эннаной? -- спросил адъютант.

-- А что ты думаешь о крестьянине, который повесился? -- спросил писец.

 Мне кажется, что для него сегодняшний день - самый счастливый, а веревка вокруг шеи - самая мягкая из тех, какие попадались ему в жизни, -- ответил адъютант. -- Кроме того, я думаю, что Эннана будет теперь весьма внимательно наблюдать за наследником.

-- Ошибаешься, -- сказал Пентуэр, -- отныне Эннана никогда больше не заметит скарабея, будь тот величиной с вола. А что касается крестьянина, то не кажется ли тебе, что ему все-таки очень и очень плохо жилось на священной египетской земле...

 Ты не знаешь крестьян, потому так говоришь...

-- А кто же знает их, если не я? -- хмуро ответил писец. -- Я вырос среди них. Разве я не видел, как мой отец чистил каналы, сеял, жал, а главное - вечно платил подати? О, ты не знаешь, что такое крестьянская доля в Египте!..

-- Зато я знаю, -- ответил адъютант, -- что такое доля чужеземца. Мой прадед или прапрадед был одним из знатных гиксосов [ - азиатское семитическое племя или группа племен, которые в XVIII в. до н.э. покорили Египет и господствовали там в течение столетия. Они были окончательно изгнаны около 1560 г. до н.э. Египтяне относились к гиксосам крайне враждебно, называя их "нечистыми"]. Он остался здесь только потому, что привязался к этой земле. И что же - мало того, что у него отняли его поместье, -- даже мне до сих пор не прощают моего происхождения!.. Сам знаешь, что мне порою приходится терпеть от коренных египтян, несмотря на мой высокий пост. Как же я могу жалеть египетского мужика, если он, заметив желтоватый оттенок моей кожи, бурчит себе под нос: "Язычник!", "Чужеземец!" А сам он, мужик, -- не язычник и не чужеземец!..

-- Он только раб, -- вставил писец, -- раб, которого женят, разводят, бьют, продают, иногда убивают и всегда заставляют работать, обещая вдобавок, что и на том свете он тоже будет рабом.

Адъютант пожал плечами.

 Чудак ты, хоть умница!.. -- сказал он. -- Разве ты не видишь: каждый из нас, какое бы положение он ни занимал - низкое или самое низкое, -- должен трудиться. И разве тебя огорчает, что ты не фараон и что над твоей могилой не будет пирамиды?.. Ты об этом не думаешь, потому что понимаешь, что таков уж на свете порядок. Каждый исполняет свои обязанности: вол пашет землю, осел возит путешественников, я ношу опахало министра, ты за него помнишь, думаешь, а мужик обрабатывает поле и платит подати. Что нам до того, что какой-то бык родится Аписом и все воздают ему почести или что какой-то человек родится фараоном либо номархом?..

-- У этого крестьянина украли его десятилетний труд, -- прошептал Пентуэр.

-- А твой труд разве не крадет министр?.. -- спросил адъютант. -- Кому известно, что это ты правишь государством, а не досточтимый Херихор?..

-- Ошибаешься, -- сказал писец, -- он действительно правит. У него власть, у него воля, а у меня - только знания. Притом ни меня, ни тебя не бьют, как того крестьянина.

-- А вот избили же Эннану, и с нами это может случиться. Надо иметь мужество довольствоваться положением, какое кому предназначено. Тем более что, как тебе известно, наш дух, бессмертный Ка [Ка - ], очищаясь, поднимается каждый раз на более высокую ступень, чтобы через тысячи или миллионы лет вместе с душами фараонов и рабов и даже вместе с богами раствориться во всемогущем прародителе жизни, у которого нет имени.

-- Ты говоришь как жрец, -- ответил с горечью Пентуэр. -- Скорее я должен был бы относиться ко всему с таким спокойствием. А у меня, напротив, болит душа, потому что я чувствую страдания миллионов.

-- Кто же тебе велит?..

-- Мои глаза и сердце. Они - точно долина между гор, которая не может молчать, когда слышит крик, и откликается эхом.

 А я скажу тебе, Пентуэр, что ты напрасно задумываешься над такими опасными вещами. Нельзя безнаказанно бродить по кручам восточных гор - того и гляди, сорвешься, -- или блуждать по западной пустыне, где рыскают голодные львы и вздымается бешеный хамсин [Хамсин - сухой, горячий юго-восточный ветер, дующий в Северной Африке с конца апреля и до начала июня].

Между тем доблестный Эннана, лежа в двуколке, где от тряски боль еще усиливалась, желая показать свое мужество, потребовал, чтобы ему дали поесть и напиться. Съев сухую лепешку, натертую чесноком, и выпив из высокого кувшина кисловатого пива, он попросил возницу, чтобы тот веткой отгонял мух от его израненного тела. Ледка ничком на мешках и ящиках в скрипучей двуколке, бедный Эннана заунывным голосом затянул песню про тяжкую долю низшего офицера:

Я был еще мальчиком, когда меня взяли в казарму. Утром вместо завтрака меня угощали тумаком в живот, так что даже в глазах темнело; в полдень вместо обеда, -- кулаком в переносицу, так что даже лицо распухало. А к вечеру вся голова была в крови и чуть не раскалывалась на части.

Пойдем, я расскажу тебе, как я совершал поход в Сирию. Я шел навьюченный, как осел, -- ведь еду и питье приходилось нести на себе. Шея у меня, как у осла, не сгибалась, спина ныла. Я пил протухшую воду и перед врагом был беспомощен, как птица в силках.

Я вернулся в Египет, но здесь я подобен дереву, источенному червями. За всякий пустяк меня раскладывают на земле и бьют по чему попало, так что живого места не остается. И вот я болен и должен лежать, меня приходится везти в двуколке, а пока слуга крадет мой плащ и скрывается.

Поэтому, писец, ты можешь изменить свое мнение о счастье офицера". []

Так пел доблестный Эннана. И его печальная песня пережила египетское царство.