Гофолия. Действие второе

Уже родитель мой, взяв хлебы предложенья,

Плод жатвы, что господь опять нам подарил,

Вознес их на алтарь и руки обагрил

Невинных мирных жертв дымящеюся кровью

И внутренности их воздел горе с любовью,

А наш Элиаким, весь в белом полотне^[283],

Прислуживал ему, со мною наравне.

И вот уж кровью жертв священники кропили

Алтарь предвечного и всех, кто в храме были,

Как вдруг послышался в притворе смутный гул

И сразу же к дверям все взоры притянул.

Стоит в них... Смею ли, смогу ль произнести я?

Голову подняв, она идет

Туда, куда закон закрыл для женщин вход,

И направляется с отвагою безбожной

К святилищу, где быть одним левитам можно.

Народ, теснясь, бежит - смятеньем он объят.

Отец же мой... О, сколь его был грозен взгляд!

Таким лишь Моисей взирал на фараона.

"Царица, - молвил он, - не нарушай закона.

Жене и грешнице нет доступа сюда.

Уйди, иль проклята ты богом навсегда!"

Свирепо на него царица поглядела

И злобную хулу изречь в ответ хотела,

Но тут, я думаю, господень херувим

Предстал пред ней с мечом сверкающим своим^[284],

Затем что немота язык ее сковала,

И прежней дерзости как сроду не бывало,

Она увидела Элиакима вдруг.

Ужель приметить ей Элиакима дали?

За ней, жестокою, мы оба наблюдали,

И пригнетал к земле нас ужас ледяной.

Но тут священники, пред нами встав стеной,

Велели нам уйти. Вот все, что мне известно

О том, как осквернен наш праздник благочестный.

Ах! Мальчика отнять задумали у нас.

Затем лишь и пришла сюда она сейчас.

Я слезы лью, а он, быть может, о пощаде...

Его, о господи, спаси Давида ради!

О ком ты плачешь, мать, с прискорбием таким?

Ужель в опасности дитя Элиаким?

Кому опасен тот, кто беден и безроден?

Вот и она. Уйдем. Не след встречаться с ней.

Отбудем, госпожа, отсюда поскорей.

Тут все тебя гневит, твою гордыню раня.

Пусть населяют храм священники, как ране,

А ты вернись назад в свой царственный чертог,

Где сердцем отдохнешь от шума и тревог.

Как видишь, не могу: душа моя мятется.

Но где Матфан? Тебе позвать его придется,

И попытаюсь я найти в беседе с ним

Мир, что так нужен мне и так недостижим.

На Иодаев пыл тебе не след гневиться.

Закон нам свыше дан - бог заповедал сам,

Как надлежит блюсти его алтарь и храм,

Где править чин должны лишь Аарона чада,

Левиты ж - помогать в свершении обряда,

И - тут особенно завет творца суров -

Вовек запрещено им чтить других богов.

Мать и жена царей, что управляли нами,

Ужель неведомы тебе порядки в храме

И знаешь ты закон так плохо, что сейчас...

Но вот и твой Матфан. Я оставляю вас.

Тебя не отпущу отсюда никуда я.

Забудем временно и дерзость Иодая,

И суеверие, которое велит,

Чтоб иноземцу вход был в этот храм закрыт^[285].

Тревогою иной удручена я боле.

Я знаю, Авенир, ты вырос в ратном поле

И служишь преданно, душой неколебим,

Останься.

Место ль тут царице всемогущей?

Что так тебя томит? Забота? Страх гнетущий?

Чего тебе искать среди врагов своих?

Как очутилась ты в нечистом храме их?

Ужель угас тот гнев, что за непослушанье...

Матфан и Авенир, внемлите мне в молчанье.

Я не намерена о прошлом говорить

Иль объяснять, зачем пришлось мне кровь пролить.

Свершила я лишь то, что долгом почитала,

И как бы злобно чернь сегодня ни роптала,

Не ей, мятежнице, судить мои дела,

Коль небо говорит, что я права была.

Одерживаю верх я в каждом бранном споре.

Власть Гофолии чтут от моря и до моря^[286].

И путь на Иордан арабам прегражден.

Я филистимлян к нам ни разу не впустила

И дань, как прежние цари, им не платила.

Владыка Сирии меня сестрой зовет,

А тот, кем истреблен мой венценосный род,

Кто и меня сгубить едва не ухитрился,

Надменный Ииуй в Сама́рии укрылся:

Убийце этому везде грозит войной

Сосед, что на него искусно поднят мной^[287],

И он за благо счел со мною не тягаться.

Своей победою могла б я наслаждаться,

Но смутная боязнь, предвестница беды,

Мне отравила вдруг моих удач плоды.

Увидела я сон (хоть снов ли мне страшиться!),

И с этих пор душа тоскует и крушится,

И позабыть его ей ни на миг невмочь.

Так вот, передо мной в одну глухую ночь

Предстала мать моя Иезавель неслышно.

Она, как в смертный час, была одета пышно.

И на ее лице еще виднелся след

Румян^[288], которыми прикрыла в день кончины

Она прочерченные временем морщины.

И я услышала: "Суров еврейский бог.

Вострепещи: на смерть он и тебя обрек.

О дочь достойная, испытываю жалость

Я к участи твоей". И тут мне показалось,

Что, смолкнув, надо мной чело склонила мать.

Простерла руки я, спеша ее обнять,

Но с трепетом узрел мой взор, к ней устремленный,

Лишь ноги, кисти рук и череп оголенный

В пыли, впитавшей кровь и вязкой, словно слизь,

Да псов, которые из-за костей дрались.

О, боже праведный!

Но тут мне, оробелой,

Явилось вдруг дитя в одежде снежно-белой,

Что на священниках еврейских видим мы,

Однако чуть во мне волненье усмирилось

И с умилением я в отрока вперилась,

Как сердце у меня от боли вновь зашлось -

Изменник сталью мне пронзил его насквозь.

Такой испуг, в меня вселенный сновиденьем,

Сочтете, может быть, вы просто наважденьем.

Я со стыдом себе твердила и сама,

Что страх мой - лишь игра усталого ума.

Но нет! Будь я права, все кончилось бы разом,

А этот сон смущал мне дважды дух и разум,

И дважды отрок тот мне, спящей, представал,

Готовясь в грудь мою вонзить стальной кинжал.

Я так измучилась и так затосковала,

Что пала наконец пред алтарем Ваала

В надежде, что покой сумею обрести.

Со страху человек на все готов пойти!

Вот почему меня направила тревога

И в храм еврейского безжалостного бога.

Я думала: как он ни гневен, ни суров,

Прости, Ваалов жрец, мне это прегрешенье.

Вхожу. Народ бежит. Умолкли песнопенья.

Первосвященник мне грозит жезлом своим.

Он говорит, и тут - о ужас! - рядом с ним

Я вижу отрока коварного воочью

Таким, каким во сне он мне явился ночью^[289].

Нет, не ошиблась я! Все тот же лик а взгляд,

Все тот же белизной сверкающий наряд...

Да, это он стоял вблизи от Иодая,

Но был отослан прочь, чуть подошла туда я.

Вот почему к себе я во дворец нейду

И, задержавшись тут, от вас совета жду.

Скажи, Матфан, что мне все это предвещает?

И сон меня страшит, и явь меня смущает.

Видал ли, Авенир, ты отрока того?

Кем он рожден на свет, и как зовут его?

Один был сын его, коль мне глаза не лгали.

С другим я незнаком.

Царица, слов не трать.

Обоих следует тебе к рукам прибрать.

Ты знаешь, Иодай ценим высоко мною,

А я за зло чинить не склонен зло двойное

И справедливости одной ищу во всем,

Но будь сам Иодай преступнику отцом,

Он разве б не казнил его без колебанья?

Как может мальчик быть виновен в злодеянье?

Во сне держал он нож, а сон - небесный знак,

В ошибку ж небеса не могут впасть никак.

Чего еще искать?

Но разве сон - улики?

Младенца кровь пролив, свершим мы грех великий.

Нет. Он опасен нам, а, значит, уличен.

Ведь если у него родня и предки знатны,

Он должен тем скорей исчезнуть безвозвратно;

А если, к счастью, он - людей безвестных сын,

Что за беда, коль жизнь отдаст простолюдин?

Обязан государь быть на расправу скорым:

Порой спасают трон лишь быстрым приговором.

Не след царей смущать сомненьем никогда.

Кто заподозрен, тот виновен до суда^[290].

В устах жреца звучат такие речи странно.

Я с детских лет мужал на поле славы бранной,

Орудьем мщения царям служа в бою,

Но за безвинного свой голос подаю.

А ты, Матфан, кто быть отцом обязан сирым

И умягчать сердца в годину гнева миром,

За рвенье выдаешь свой мстительный расчет

И требуешь: пусть кровь обильнее течет.

И я дерзну спросить: что страх тебе внушило?

Сон? Слабое дитя? Но отрок мог вполне

Быть и не тем, кого ты видела во сне.

Не спорю, Авенир, ошиблась я, наверно,

И сон пустой меня разволновал чрезмерно,

Но чтоб сомнения нас не терзали впредь,

На отрока вблизи должна я посмотреть.

Вели детей сюда доставить неотложно.

Иль отказать мне в послушанье можно?

И как я твой отказ должна истолковать?

Он подозрения в меня вселит опять.

Пусть Иодай ко мне детей ведет живее.

Я тоже иногда повелевать умею.

Добра - порукою тому мои дела -

К священству вашему я, Авенир, была.

Возводит клевету бесстыдно и бесчестно,

Никто не пострадал, и цел доныне храм.

Но искушать себя я более не дам.

Пусть помнит Иодай, чья дерзость безгранична,

Что оскорбления я не стерплю вторично.

Ступай!

Теперь, когда не надо мне хитрить,

На правду я могу глаза тебе раскрыть.

Чудовище растит первосвященник в храме.

Опереди грозу, нависшую над нами.

Храм нынче Авенир с рассветом посетил.

Ты знаешь, он всегда царей законных чтил,

А Иодай друзей, быть может, наущает

Взвести на трон дитя, что сны твои смущает,

Будь это сын его иль кто другой...

Не лгали небеса, мне вещий знак подав.

Но это я должна в последний раз проверить.

Ребенок лет таких не в силах лицемерить,

А слово лишнее - к секрету ключ порой.

Младенца расспросить придется мне самой,

А ты тайком, чтоб шум не поднялся в столице,

Дай ти́рянам моим приказ вооружиться.

Иоас, Гофолия, Иосавеф, Захария, Суламита, Авенир, двое левитов, хор, свита Гофолии.

Вверяю вам детей, всем нам столь дорогих.

Служители творца, глаз не сводите с них.

За безопасность их я сам тебе ручаюсь.

О небо! Чем в него я пристальней вперяюсь...

Да, это он! Опять мне страх стесняет грудь.

Отнюдь.

Вот сын, которого мне даровал зиждитель.

Коль это так, ответь, дитя, кто твой родитель.

Я жду.

Но небеса поныне...

Почему

Со мною говорить мешаешь ты ему?

Пусть отвечает сам.

Разумного ответа

Нельзя от мальчика желать в такие лета.

И кривдой не сквернит невинный свой язык.

Оставь его - он мне и сам ответить может.

Пусть бог ему в уста свою премудрость вложит!

Как звать тебя?

Меня Элиаким зовут.

А твоего отца?

Мне говорили тут,

Что с детства обо мне печется царь небесный,

А сам я сирота, безродный и безвестный.

Где ж твой отец и мать?

Я брошен ими был.

С тех самых пор, как в этот мир вступил.

Известно ли хотя б, из края ты какого?

Храм - вот мой край родной. Не знаю я другого^[291].

Не ведомо ль тебе, где был ты найден?

Там,

Где на съедение достался бы волкам.

Кем в храм ты принесен?

Женой, не пожелавшей

Назвать себя и с глаз немедленно пропавшей.

И кто ж растил тебя с младенческих годов?

Покинет ли в беде господь своих сынов?

Он пропитание птенцам ниспосылает

И от щедрот своих всем тварям уделяет^[292].

Взываю я к нему, и пищу он дает

Мне, сирому, от жертв, что в храм несет народ^[293].

Вновь начала терять я самообладанье.

Его беспомощность, правдивость, обаянье

О чудо! Жалости доступна даже я.

Вот враг, которого так сильно ты боялась!

Обманчив был твой сон, хотя, быть может, жалость,

Сумевшая тебя, о госпожа, смягчить,

И есть удар, что ты страшилась получить.

Нечего сказать ребенку больше,

И докучать тебе мы с ним не смеем дольше.

Нет, не спешите так. Чем день заполнен твой?

Молюсь я господу, учу закон святой,

Теперь уже читать умею слово божье

И переписывать его пытаюсь тоже.

Что ж говорит закон?

Что он жестоко мстит хулителям своим,

Не терпит тех, кому сирот тиранить любо,

Спесивца долу гнет, карает душегуба.

Понятно... А скажи, как те проводят дни,

Кто здесь живет?

Творцу хвалу поют они.

Ужель ваш бог хвалой так любит упиваться?

Мирским занятиям нельзя тут предаваться.

Чем развлекаешься ты, мальчик?

Иногда

С первосвященником я прихожу сюда,

И поручает он мне в час богослуженья

Соль подносить ему и подавать куренья.

И больше ты отрад не знаешь никаких?

Мне жаль, что столь суров твой жребий с лет таких.

Могу ли я забыть господние щедроты?

Не нужно это мне. Верь в бога своего.

Но он не чтим тобой.

Ты можешь чтить его.

Но служат божеству в твоем дворце чужому.

Что ж! У тебя свой бог, а я молюсь другому.

Они равны.

Один есть царь на небесах,

И этот царь - мой бог, а твой - лишь тлен и прах.

Все радости тебе я дам своею властью.

Иссохнет, как поток, неправедного счастье^[294].

Не гневись. Он ведь так мал сейчас...

Я поняла, чему он учится у вас.

Но мне, Элиаким, внушил ты восхищенье.

Никто из сверстников с тобой нейдет в сравненье,

А царство некому наследовать мое.

Брось свой унылый храм, скинь жалкое тряпье.

С тобой богатствами я рада поделиться,

И в этом нынче же ты можешь убедиться,

Коль во дворце моем согласен жить со мной.

Ты будешь для меня во всем как сын родной.

Отца, которого люблю я,

Менять мне...

На мать - и мать такую?

Он памятью не слаб: во всех речах его

Я узнаю тебя и мужа твоего.

Хотя я вас всегда щадила, иноверцы,

Вы яд вливаете невинным детям в сердце,

Им так меня черня и понося тайком,

Что их бросает в дрожь при имени моем.

Как повесть наших бед от них держать в секрете,

Коль ставишь ты себе в заслугу беды эти?

Да, полнят гордостью меня мои дела.

За кровь отцов я кровь потомков пролила,

Но ведь родитель мой и брат при мне убиты^[295],

Мать брошена в окно под конские копыта;

При мне - взирал ли кто на зрелище страшней? -

Погибло семьдесят царевых сыновей^[296]

За наказание каких-то там пророков^[297],

Прозвавших мать мою вместилищем пороков.

Царица я и дочь. Так мне ли, став рабой

Который гибели обрек мое семейство?

Нет, за удар - удар, злодейство - за злодейство!

Как был с лица земли сметен Ахавов род,

Так мной Давидов дом погублен в свой черед.

Что стало бы со мной, когда б, собрав все силы,

Я материнских чувств в себе не подавила

И крови собственной не пролила ручьи,

Чтоб страхом укротить вас, недруги мои?

Не я - расторг ваш бог, безжалостный во мщенье,

Двух царственных домов былое единенье.

К сынам Давидовым враждой пылаю я.

Они чужие мне, хотя в них кровь моя.

Да, преуспела ты. Но пусть нас бог рассудит.

Нет, пусть ваш бог верней своим обетам будет.

Где тот Давидов сын, царь всех земных племен,

Который вам давно с небес предвозвещен

И о котором вы мечтаете крамольно?

Хотела видеть я - и видела.

Прими того, кто мной был под охрану взят.

Иоас, Иодай, Иосавеф, Захария, Суламита, Авенир, левиты, хор.

Ты слышал ли наш спор с царицей, полной мести,

Супруг мой?

Слышал все, с тобой страдая вместе,

И был с левитами готов спешить к тебе,

Чтоб отстоять тебя иль умереть в борьбе. (Иоасу, обнимая его.)

Дитя, да сохранит тебя господь, чье имя

Прославил нынче ты ответами своими! -

Ты, честный Авенир, в обиду не дал нас.

Так помни: жду тебя я здесь в урочный час.

А мы, священники, чей взор и песнопенья

Убийцы мерзостной смутило появленье,

Пусть грешные следы с камней смывает кровь.

Какое нам светило ныне,

Опять взойдя, слепит глаза огнем лучей?

Чем станет дивный отрок сей,

Которого прельстить гордыня

Не может пышностью своей?

Пока к стопам Ваала злого

Народ покорно припадал,

Ребенок гневно и сурово,

Хотя еще он слаб и мал,

Перед Иезавелью новой,

Как новый Илия, предстал^[298].

Кто он? И от кого узнать мы это сможем?

Твой не был ли отец, дитя, пророком божьим?

^[299], от детских лет

Простой, безвестный служка в храме,

Надеждой и щитом народа стал с годами?

Ах, если б ты, как он, Израиль спас от бед!

О, счастлив без конца

Младенец, господом избранный

И голосу небесного отца

Внимать наученный им рано!

С рожденья взысканный всем множеством щедрот,

К мирским тревогам непричастный,

Средь зла и скверны чистым он растет:

Они сгубить его не властны.

Сужден удел прекрасный

Тому, о ком с пелен печется бог всевластный!

Так, в доле, за холмом

Укрыт от непогоды,

Над светлоструйным родником

С рожденья взысканный всем множеством щедрот,

К мирским тревогам непричастный,

Средь зла и скверны чистым он растет.

Они сгубить его не властны.

О, счастлив без конца

Ребенок, что блюдет святой завет творца!

Как непосильны те дороги,

Что к добродетели невинного ведут!

Какие перед ним, взалкавшим мира в боге,

Преграды, грозные встают!

Как недруги его тиранят!

Где праведным найти приют,

Коль грешникам числа нет?

О, город, некогда Давиду дорогой,

Гора, где обитал создатель всеблагой,

Сион^[300], как страждешь ты, пред господом виновный!

Коль иноземкою греховной

Захвачен трон твоих владык!

Сколь страшный гнев небес тебя, Сион, постиг,

Коль иноземкою греховной

Захвачен трон твоих владык!

Народ израильский забыл

Псалмы, в которых встарь воспет Давидом был

Небесный наш отец и судия верховный.

Сколь страшный гнев небес тебя, Сион, постиг,

Коль вслед за иноземкою греховной

Презрел и ты того, кто пас твоих владык!

Доколе, господи, ты будешь равнодушно

На злодеяния насильников взирать?

Они твой храм уже дерзают попирать,

Зовут безумцами тех, кто тебе послушны.

На злодеяния насильников взирать?

Зачем, кричат они, пред богом вы дрожите?

Зачем, блюдя его закон,

От стольких радостей бежите?

Помочь вам неспособен он.

Внушает сонм их грешный: жизнь - живущим,

Так пусть цветут цветы и плещет смех.

Запретных нет утех.

Безумство - думать о грядущем.

Уж раз недолго нам идти земным путем,

Без дум и без забот упьемся днем бегущим.

Как знать не завтра ль мы умрем?

Пусть слезы льют с отчаяньем во взорах

Они, злосчастные, но озарит которых

Сиянием своим твой вечный град,

А мы, кого сквозь тьму ведет твой свет нетленный

Твое величие да воспоем стократ.

Опьянены они, слепые, суетою,

Но хмель ее - как сон: пройдет он с быстротою,

И воздаянья трубный глас

Пробудит гневно их (о, страшный час!).

Тогда вкусит бедняк счастливый

Мир за твоим столом, творец чадолюбивый,

Но в ярости своей, безмерно справедливой,

Ты чашу горькую испить на этот раз

Заставишь род их нечестивый.

О, пробужденья час!

О, сон пустой и лживый!

О, мщенья трубный глас!

...весь в белом полотне... - Левиты носили полотняную одежду.

...с мечом сверкающим своим... - Реминисценция из Кн. Чисел, XXIII, 31.

Чтоб иноземцу вход был в этот храм закрыт. - Ср. Кн. пророка Иезекииля, XLIV, 9.

Сосед, что на него искусно поднят мной... - царь Сирии; ср. IV кн. Царств, X, 32.

...виднелся след румян... - Описание внешнего вида Иезавели и страшных подробностей ее гибели почти дословно заимствовано из IV кн. Царств, IX, 30 и 35-36.

Таким, каким во сне он мне явился ночью. - Луи Расин в своих примечаниях к «Гофолии» указывает на возможный источник этого места: в «Иудейских древностях» Иосифа Флавия (кн. XI, гл. VIII, 5) аналогичный эпизод рассказан об Александре Македонском, узнавшем в иудейском первосвященнике свое ночное видение.

Кто заподозрен, тот виновен до суда. - Рассуждение Матфана близко перекликается с политическим трактатом Геза де Бальзака «Государь» (1631), излагающим государственные принципы абсолютной монархии в духе идей кардинала Ришелье: «По простому подозрению или даже сновидений монарху дозволено обезопасить себя от ненадежных подданных и успокоить свой дух».

Не знаю я другого. - Диалог Гофолии и Иоаса перекликается с аналогичной ситуацией из трагедии Еврипида «Ион» (ст. 311-318).

Покинет ли в беде... и от щедрот своих всем тварям уделяет. - Текстуально перекликается со 146-м псалмом.

Иссохнет, как поток, неправедного счастье. - Дословная реминисценция из Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова, XL, 13.

...и брат при мне убиты... - Брат Гофолии Иорам был убит Ииуем, а тело его брошено на виноградник Навуфея.

...семьдесят царевых сыновей... - детей Ахава, убитых по приказу Ииуя (ср. IV кн. Царств, X, 1, 6 и 7). У Расина неточно названо 80.

...каких-то там пророков... - Иезавель истребила сто пятьдесят пророков (ср. III кн. Царств, XVIII, 4 и 13).

Как новый Илия, предстал. - Пророк Илия не раз предсказывал Ахаву возмездие божие.

Не так ли Самуил... - История пророка Самуила, с детства посвященного родителями богу и выросшего в храме, рассказана в I кн. Царств.

О, город, некогда Давиду дорогой... Сион... - Ср. II кн. Царств, V, 9.

Автор:	Расин Ж.
Категория:	Трагедия


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница