Пещера Лейхтвейса. Том третий.
Глава 129. Обреченный корабль

Глава 129. ОБРЕЧЕННЫЙ КОРАБЛЬ

На пристани "Колумбуса" в бременской гавани стояла густая толпа, смотревшая на красивое, огромное, гордое судно и на его последние приготовления к дальнему плаванию по океану в Америку. Хотя обыкновенно в этих случаях на берегу царствует суматоха, веселый говор, песни, смех, трогательные прощания с отъезжающими, но сегодня тут была гробовая тишина. Она распространилась по всей набережной, как томительный предвестник грозы. Мрачными взглядами осматривали жители бременской гавани судно, о котором за последние дни ходило так много таинственных толков. Теперь эти толки не были уже тайной даже для детей. Все знали достоверно, какую кладь везет "Колумбус".

-- Вот и еще один смертоносный корабль, -- заметил толстопузый канатный мастер своему другу и соседу, богатому мяснику, которого также привело в гавань любопытство. -- Четыре недели тому назад один такой уже отошел по повелению герцога Иссен-Кассельского.

-- А этот идет сегодня от имени герцога Нассауского, -- ответил мясник. -- О нем, впрочем, до сих пор ничего подобного не было слышно, и он считался вообще государем снисходительным.

-- Да, но деньги, милые деньги, -- перебил его канатный мастер, качая головой, -- они уже стольких погубили и даже герцогу могут помрачить рассудок. При дворах слишком много роскоши и расточительности: они все хотят подражать французскому Людовику. Эта язва распространилась из Парижа и заразила немецких герцогов. На граждан смотрят как на дойных коров, от которых требуют слишком многого, и если те не могут дать, то... -- мастер не договорил, но молча кинул сострадательный взгляд на "Колумбус". -- Такой прекрасный, гордый корабль, -- продолжал он, -- так красиво и солидно построенный. Не стыдно ли назначать его для такой бессовестной, жестокой цели? Мне кажется, доски должны бы раздвинуться, если бы они могли чувствовать, сколько горя и несчастья несут на себе.

-- Доски так же бесчувственны, как человеческое сердце, -- вмешался в разговор двух бюргеров маленький, худенький, хорошо одетый человечек.

Бюргеры почтительно поклонились ему, узнав в нем магистратского писаря.

-- Вы пришли очень кстати, милостивый господин, -- обратился к нему канатный мастер, -- скажите нам, неужели нет такого закона, который мог бы задержать этот дьявольский корабль и воспрепятствовать ему везти в Америку, как негров-невольников, честных немцев на верную смерть? Я думаю, что подобный случай должен быть предусмотрен законом?

-- Мой милый мастер, -- ответил маленький магистратский писарь, иронически посмеиваясь, -- законы существуют, они хороши и умны и если бы исполнялись, то подобная вещь не могла бы случиться; но вы не должны забывать, что законы пишутся только для бюргеров и, так сказать, для пролетариата, но герцог и мужик - это две разные вещи, как говорит старая поговорка.

Толстый мясник сердито ударил в землю палкой, которую держал в руках.

-- Между тем, -- продолжал маленький магистратский писарь, -- есть прекрасное средство не допустить отправки судна, и я удивляюсь, что до сих пор никто не подумал об этом.

-- Средство? -- спросили в один голос мясник и канатный мастер.

-- Вы ведь знаете, -- заговорил писарь, -- что ни одно судно не имеет права выйти из бременской гавани без лоцмана; так говорит портовый закон часть II-я параграф 47. Следовательно, если не найдется лоцмана, который выведет судно из гавани, то отправка "Колумбуса" окажется невозможной и безбожная продажа живых людей не состоится. А что будет в другом месте, до того нам нет дела; это уж будет лежать на совести других людей.

-- Как хорошо быть ученым, -- заметил канатный мастер, с восхищением оглядывая маленького писаря. -- Вы угодили не в бровь, а прямо в глаз, господин. Я спрашиваю себя, кто из наших лоцманов мог бы согласиться буксировать это судно за такие гнусные деньги?

В это мгновение глухой ропот пробежал по толпе, ясно послышались слова:

-- Вот он... вот идет старик с сыном... смотрите, как выглядит честный, даже более того, безупречный человек, таким до сих пор его все считали...

В эту минуту на набережной показался Матиас Лоренсен с Готлибом.

Толпа отхлынула от них, и они вдвоем медленно подвигались по опустевшей набережной к трапу, ведущему на палубу корабля. Матиас Лоренсен был бледен как смерть. Он шел нетвердой походкой, с опущенными вниз глазами и хотя не видел своих сограждан, но чувствовал их с упреком устремленные на него взгляды. Как только Матиас Лоренсен вступил на трап, с набережной раздались крики, свист, рев; сотни голосов кричали:

-- Срам... Стыд и срам Матиасу Лоренсену... Срам лоцману смертоносного судна.

 Чего хотят от меня? -- крикнул он дрожащим голосом. -- Сейчас называли мое имя... если кто хочет что-нибудь сказать мне, пусть подходит... пусть тот подойдет...

Готлиб тотчас же встал рядом с отцом. Молодой гигант со сжатыми кулаками и с воинственным выражением на лице внушал всем страх и уважение. Тем не менее из толпы снова раздалось несколько голосов:

-- Ты позоришь бременскую гавань, Матиас Лоренсен! Ни один лоцман не согласился вывести в море невольничье судно.

-- Еще есть время, -- крикнул канатный мастер, говоривший перед тем с магистратским писарем и мясником, -- ты еще можешь отказаться, Лоренсен; пусть посмотрит американец, как-то он выберется отсюда? Ты ведь знаешь, что он не имеет права выйти в море без лоцмана? Это дает надежду спасти несчастных.

 Выслушайте меня, люди! -- крикнул старый лоцман, и голос его отчетливо прозвучал в самых отдаленных углах набережной. -- Я живу между вами пятидесятый год, и, надеюсь, никто из вас не укажет ни на один бесчестный или неблагородный поступок с моей стороны...

-- Нет, нет, это правда, -- раздалось в толпе. -- Матиас Лоренсен был всегда благородным человеком и честным моряком.

Старик вытер лоб, сняв с головы клеенчатую шляпу, и его седые волосы стали развеваться по ветру.

-- Рядом со мной стоит мой сын, -- заговорил он. -- Думаете ли вы, что я решусь сделать что-нибудь такое, за что мне пришлось бы опустить перед ним глаза? Кто может это подумать, того я считаю подлецом. Поэтому предоставьте мне исполнить дело, на которое меня обязывает моя подписка. Еще ни один лоцман в бременской гавани не изменял своей подписи под контрактом. Но вы все меня знаете и потому положитесь на меня... я, Матиас Лоренсен... еще раз повторяю - положитесь на меня...

Хотя толпа и не могла понять таинственного смысла этих слов, но почтенная личность старого лоцмана, твердость его голоса, уверенность, с какой он произнес эти намеки, подействовали на нее. Шепот одобрения пронесся в публике, и Лоренсен мог беспрепятственно подняться с сыном по трапу на палубу "Колумбуса".

палубе.

На капитанской вышке стоял капитан. Это был высокого роста, крепко сложенный человек с рыжими волосами и пробором посредине головы. Подбородок его был гладко выбрит, и по обе стороны его росли маленькие, рыжие, вроде котлет, бачки, какие обыкновенно носят англичане и американцы. Но черные неподвижные глаза капитана совсем не шли к его английской физиономии. Они скорей подошли бы к смуглому, обрамленному черными волосами лицу какого-нибудь цыгана, чем к этой рыжей физиономии. На нем был капитанский мундир тех времен. Штаны до колен обтягивали его крепкие ноги, нижняя часть которых была обута в черные чулки. Сверх чулок были надеты башмаки с пряжками из чистого золота, как было видно с первого же взгляда. Длинный темно-коричневый сюртук с золотыми позументами и обшлагами и широкополая шляпа, защищавшая лицо от солнца, дополняли одеяние капитана "Колумбуса".

Экипаж состоял исключительно из американцев, хотя многие имели тип ирландцев, которых, как известно, живет такое множество в Америке. Это было грубые, отважные молодцы, люди, которых житейские бури, видимо, носили по всем морям земного шара. Грубые морские волки, которые исполняли с криками и проклятиями свои служебные обязанности; на их лицах не было и признака того добродушия и сердечности, которыми в настоящее время отличаются моряки. В то время только беда заставляла людей поступать на морскую службу. Человек, напроказивший в молодые годы, столкнувшийся с властями, преследуемый полицией, не способный ни к какому другому труду, становился моряком.

Из этого, впрочем, не следует заключать, что между моряками не было верных, надежных молодцов, напротив, особенно люди, занимавшие высшие должности, отличались честностью и порядочностью. На рулевого, капитана и его помощника можно было положиться, но матросы представляли часто прямую опасность для корабля. Случаи измены, возмущения, отказа в повиновении беспрестанно разбирались в морских судах, уже учрежденных в то время в вольных ганзейских городах: Гамбурге, Бремене и Любеке.

Таким же ненадежным был и экипаж "Колумбуса". Оглядев этих людей, Матиас Лоренсен скривил многозначительно крепко сжатые губы и шепнул стоящему рядом с ним сыну:

 Ну, что касается этих, то будет вовсе не жаль, если они все утонут, как кошки.

На кормовой палубе стояли восемь человек, очевидно, не принадлежащих к экипажу. Средь них было шесть мужчин и две женщины. На них были надеты костюмы жителей Гельголанда, и они держали себя в них с гордостью, свойственной их соотечественникам. Высокого роста человек с густой черной бородой был, по-видимому, главой этого гельголандского семейства и строго следил за тем, чтобы люди его держали себя на корабле как следует. На головах у женщин были надеты гельголандские чепцы, с опущенными на лица покрывалами, сквозь которые нельзя было разобрать черт лица, к великой досаде мужской части публики; стройные, изящные фигуры этих женщин заставляли догадываться об их молодости и красоте. Чернобородый гельголандец внимательно осматривал с одним из своих товарищей устройство корабля. Его, казалось, все интересовало, но особенно привлекли его внимание спасательные лодки. Он просил одного из матросов объяснить, как следует пользоваться ими в случае опасности? Можно ли привести их в действие скоро и легко, так как они ведь единственные спасательные средства в случае бури. В каком месте нужно подрезать канат, чтобы лодка спустилась в воду сама, без чужой помощи.

-- Вы, кажется, боитесь, гельголандец, -- спросил матрос, дававший эти объяснения, -- чтобы между Бременом и Гельголандом не случилось несчастья с "Колумбусом"? В этом отношении вы можете быть совершенно покойны: "Колумбус" отличный корабль; доски его крепки, как железо. Должно случиться что-нибудь необыкновенное, чтобы "Колумбус" пострадал. Он так же верно доплывет до Америки, как когда-то доплыл до нее его тезка.

-- Я не боюсь, -- ответил чернобородый гельголандец, -- я ведь, так сказать, дитя моря: кто родился на Гельголанде, тот с пеленок привык к морским волнам. Но "Колумбус" меня интересует потому, что я еще никогда не видал такого прекрасного трехмачтового судна.

-- Охотно верю, -- проговорил матрос-ирландец, сплюнув табачную жвачку на палубу. -- Судно это было построено в Балтиморе специально для океанского плавания и в короткое время совершило уже семь рейсов туда и обратно.

 А какой груз он везет сегодня? -- спросил совершенно равнодушно гельголандец.

Матрос не сразу ответил. Он кинул на говорившего сбоку пытливый взгляд, как будто хотел убедиться, серьезно ли задан этот вопрос или с язвительной насмешкой.

 Какой груз мы везем? -- переспросил ирландец. -- Какой глупый вопрос. Мы возим из Америки разные продукты в Европу, а из Европы... Ну само собой разумеется... из Европы берем на борт то, в чем нуждается Америка... кажется, ясно...

-- Конечно, конечно, совершенно ясно, -- подтвердил гельголандец, не моргнув глазом. -- Но объясните мне, пожалуйста, мой друг: когда я спускался вниз, чтобы выпить стакан воды, я слышал под нижней палубой ужасный шум и гам, точно говор многочисленной бурной толпы. Разве, кроме нас, у вас есть еще пассажиры на судне?

-- Какой вздор, -- буркнул ирландец и повернулся спиной. -- Мне некогда болтать с вами, видите, вон капитан делает мне знак.

он приказал послать к нему лоцмана, Матиаса Лоренсена.

-- Слушайте, лоцман, -- обратился он к старику, когда тот поднялся к нему на мостик. -- Вы сделали мне большую неприятность, приведя этих людей на борт. Вы ведь знаете, как строго мне запрещено допускать посторонних пассажиров на "Колумбус"?

-- Я это знаю, капитан, -- проговорил старый Лоренсен, с некоторым смущением поглядев в сторону, -- я знаю, что в этом случае я поступил, может быть, не совсем правильно, но я не мог иначе... Прежде чем я уговорился с вами буксировать "Колумбус" в Северное море, эти люди уже наняли мою лодку и заплатили мне за то, чтобы я перевез их в Гельголанд. Конечно, ваше дело было много важнее и мне не хотелось упустить его. Однако я не мог бросить моих гельголандцев: они должны вернуться домой. Вот мне и пришла в голову мысль: так как "Колумбус" должен подойти к Гельголанду, а на проезд от Бремена понадобится всего десять или, в худшем случае, пятнадцать часов, то я и подумал, что эти люди могут сделать такой короткий переезд на вашем судне. Но если вы находите, капитан, что я поступил дурно, то, пожалуйста, верните мне мой контракт и возьмите другого лоцмана. Их много, и есть люди, гораздо ловчее меня в бременской гавани.

Капитан, вероятно, почувствовал едкую иронию в этих словах, потому что, быстро подняв голову, кинул недружелюбный взгляд на Матиаса Лоренсена.

-- Нет, оставайтесь, -- резко проговорил он, -- теперь не время приглашать другого лоцмана. Гельголандцы могут доехать на "Колумбусе" до их острова, но при условии не двигаться с кормовой палубы и не сметь спускаться в нижние помещения: этого я не потерплю. Я отвечаю за груз, который везу.

 Ах, капитан, неужели вы думаете, что гельголандцы могут украсть что-нибудь из вашего товара? -- насмешливо возразил Матиас Лоренсен. -- Можете быть совершенно спокойны, это самые честные люди на свете. Не можете же вы их равнять с разбойником Лейхтвейсом, если вы его когда-нибудь встречали?

-- Ну хорошо, -- проворчал капитан, -- идите теперь на ваше место, потому что я сейчас дам сигнал к отплытию... Еще одно: ведь вы будете у руля до тех пор, пока мы не зайдем за Гельголанд, не правда ли?

-- Само собой разумеется, -- ответил Матиас Лоренсен. -- Пока лоцман на судне, рулевая будка - его владение, и никто не может коснуться ее.

-- Но вы же должны иметь помощника, -- продолжал торопливо мистер Смит, так звали капитана "Колумбуса", -- я вам для этого дам своего рулевого.

-- Нет, господин, -- резко возразил Матиас Лоренсен, -- моим помощником будет мой сын, вот тот молодой высокий белокурый парень, что стоит там внизу. Мы, бременские лоцманы, не позволяем портить своего ремесла и не настолько глупы, чтобы указывать рулевым подводные рифы и скалы, между которыми нужно лавировать. В таком случае господа рулевые скоро захотят сами загребать лоцманские деньги и будут наносить нам вред. Поэтому я пойду в рулевую будку только со своим сыном. Но если это придется вам не по вкусу, мистер Смит, то, сделайте милость, отпустите меня домой и возьмите себе другого лоцмана.

-- Я на все согласен, только доведите нас благополучно до Гельголанда и позаботьтесь, чтобы "Колумбус" не потерпел никакой аварии: само судно со всем грузом стоит миллионы.

Матиас Лоренсен спустился с капитанской вышки. Улыбка удовольствия играла на его губах.

-- Проклятая старая шельма, -- ворчал в рубке капитан, провожая неприязненным взглядом старика. -- Этот лоцман невыносимо нагл. Старый проныра хорошо понимает, что я не могу обойтись без него и что во всей бременской гавани не найдется ни одного лоцмана, который согласился бы пойти со мной. Ах, как хотел бы я избавиться от старика и его сына и как буду рад, когда они сойдут с "Колумбуса". Но до тех пор... терпение и терпение... Ты знаешь, Сандор Батьяни, какая богатая награда ждет тебя, если ты действительно доставишь в Америку невольников с нижней палубы. А затем восторжествует месть, которую ты питаешь к Карлу Нассаускому, к этому герцогу, который поступил с тобой так бессовестно. Его доброе имя будет опозорено с той минуты, как ты поднимешь якорь и передашь проданных им подданных их нынешним владельцам. Исполни хорошо свою роль, Сандор Батьяни. В Америке ты сделаешь свою карьеру: еще два-три рейса туда и обратно - и ты станешь богачом.

Вдруг Батьяни вздрогнул. Читателю уже известно, что капитаном "Колумбуса" был именно он, уговорившийся с герцогом под именем мистера Смита из Филадельфии провезти в Америку его живой товар. Батьяни испуганно вздрогнул, и его сверкавшие злобой глаза остановились на высоком, стройном, чернобородом человеке, который, не замеченный им во время его монолога, поднялся на рубку и встал за его спиной. Это был глава мнимого гельголандского семейства.

 Что вам тут нужно? -- заскрежетал зубами Батьяни. -- Убирайтесь долой с мостика, или я сброшу вас.

Гельголандец так пристально посмотрел в глаза капитана, точно хотел пронзить его до самого мозга. При этом какая-то мимолетная тень скользнула по его лицу, но тотчас он уже овладел собой и, низко поклонившись капитану, проговорил:

-- Я хотел только от имени моих друзей поблагодарить господина капитана за его любезность и за дозволение доехать до нашего острова на "Колумбусе".

-- Хорошо, хорошо! -- воскликнул Батьяни и глубоко вздохнул, успокоившись насчет того, что незнакомец не слышал его недавнего монолога. -- Я, конечно, позволю вам доехать до Гельголанда, но при условии, чтобы вы вели себя скромно и прилично, не сходили бы с кормовой палубы и ничем не затрудняли бы моих людей.

 Господин капитан может быть спокоен: мы не подадим никакого повода к жалобе.

Капитан высокомерно поклонился и движением руки сделал знак гельголандцу, чтобы он удалился.

Этот последний повернулся и спустился вниз на палубу.

Если бы капитан "Колумбуса" взглянул в эту минуту на его лицо, то он крепко задумался бы и скорей бросил бы корабль со всем его грузом и даже отказался бы от своего вознаграждения, чем отправился бы в плавание с этим человеком.

Гельголандец быстро вернулся к своим. Он взял под руку одного из мужчин и отошел с ним немного в сторону.

 Я смотрю на тебя, атаман, -- шепотом проговорил этот человек, -- и вижу, что с тобой случилось что-то особенное, чрезвычайное. Успокойся, прошу тебя, овладей собой: ты так взволнован, что ребенок мог бы заметить это.

-- Я уже успокоился, -- ответил чернобородый гельголандец, -- но, знаешь, Зигрист, я узнал такую вещь, что чуть было не потерял всякое присутствие духа... такое открытие... однако будем говорить потише. Только, пожалуйста, держи при себе то, что я тебе скажу. Особенно не проговорись Лоре, а то она прежде времени измучается от страха. Ах, Зигрист, какие бывают на свете встречи... Нет, нет, это не может быть простая случайность... это прямое предопределение Господне... это перст Божий.

-- Ты возбуждаешь мое любопытство, атаман, -- сказал Зигрист. -- Я только что видел тебя разговаривающим с капитаном "Колумбуса": разве наш план открыт? Может быть, нам нельзя спасти несчастных?

-- Мы их спасем и освободим, Зигрист, -- успокоил его Лейхтвейс, -- теперь больше, чем когда-либо, мы должны настоять на своем и во что бы то ни стало утопить это проклятое судно. Да, Бог, видимо, благословил мое намерение взяться за освобождение несчастных: Он посылает мне давно ожидаемый случай отомстить моему заклятому врагу и раз и навсегда обезвредить его.

-- Я все же не понимаю тебя, атаман.

 Ты сейчас поймешь, Зигрист, когда я шепну тебе на ухо: капитан "Колумбуса", вон тот человек, который стоит там наверху, в капитанской рубке, не кто иной, как граф Сандор Батьяни, этот дьявол в человеческом образе.

Зигрист отшатнулся. Его взгляд невольно направился на капитанскую рубку, в которой стоял капитан. В эту минуту этот последний поднес к губам маленький серебряный свисток и резким свистом дал сигнал к отплытию.

-- Батьяни? -- заговорил Зигрист. -- Но у этого человека рыжие волосы и рыжие бакенбарды.

-- Что же из этого? -- тихо ответил ему Лейхтвейс. -- Разве у нас также не фальшивые бороды и не фальшивые парики? Разве мы также не переодеваемся, когда в этом бывает надобность? Ты увидишь, как скоро покажется подлая физиономия Батьяни, когда я сорву с него фальшивую бороду и парик. А это я сделаю вот этими собственными руками, друг Зигрист. Ну, а затем я уж сведу счеты с проклятым цыганом, причинившим столько горя и мучений моей бедной Лоре. По морю будет раздаваться его вой о помощи и рев о пощаде, а акулы будут лакомиться его останками. Теперь, Зигрист, вернемся к нашим, -- закончил Лейхтвейс, немного успокоенный. -- Молчи о том, что я доверил тебе: остальным незачем это знать.

Сигнал, поданный серебряным свистком капитана, был последний знак к отплытию. Медленно и гордо поднялся, усеянный звездами, американский флаг, недавно начавший развеваться по морям, а именно с тех пор, как Джордж Вашингтон соединил отдельные штаты в один союз и сообща напал на общих врагов и притеснителей - англичан. Медленно взвился звездный флаг до самой верхушки флагштока, весело заиграв на легком ветерке. В ту же минуту судно пришло в движение. Ветер был необыкновенно благоприятен. Паруса раздувались и шумели, вся палуба гудела. Легко и свободно несся "Колумбус" по волнам Везера. Лоцман Матиас Лоренсен искусной рукой направлял его между берегами устья Везера к морю.

в рулевой будке. С изумительной ловкостью умудрялись они держаться посередине фарватера, избегая мелей и рифов и между тем выбирая самый кратчайший путь, чтобы не терять лишнего времени.

Не прошло и трех часов, как "Колумбус" уже вышел в море. Тут поднялась сильная качка. Громадные волны бросали корабль из стороны в сторону, как мячик. Ветер рвал паруса. Лейхтвейс и его компания не страдали морской болезнью: это были люди закаленные и выносливые. Но внизу, едва только приотворилась дверь в подпалубное помещение, раздавались жалобные стоны, вздохи и произносимые на немецком языке молитвы.

-- Несчастные внизу, кажется, сильно страдают, -- шепнул Лейхтвейс жене. -- Несмотря на опасность быть пойманным, я должен непременно помочь им.

Лора хотела его удержать, но он уже ступил на лесенку, ведущую вниз, и начал спускаться по ней. На нижней палубе было множество народа. Большинство было усердно занято водкой. Поэтому Лейхтвейсу удалось пробраться незамеченным в подпалубное помещение.

человека, а годное разве для скота. Помещение, в котором находились эти пятьсот человек, было величиной с обыкновенную комнату в три окна. Только немногие из них могли сидеть или лежать; большинство должно было стоять. В этой тюрьме не было ни одного окна, через которое мог бы входить свежий морской воздух, и вонь была невообразимая. Сорок восемь часов томились бедные доцгеймцы и бибрихцы в этой каюте, если ей только можно дать это название, и ни одного раза им не было дозволено выйти из нее, чтобы подышать свежим воздухом. За эти двое суток их кормили только сухим хлебом и водой, и всего один раз им дали по кусочку солонины, что еще больше усилило их мучительную жажду.

темницу и дать свободу несчастным жертвам; его тянуло немедленно броситься наверх, схватить Батьяни, который, конечно, был также отчасти виноват в этом преступном деле, -- и собственными руками задушить его. К счастью, он сумел побороть себя, чтобы не снять плодов, прежде чем они созрели. А чтобы они дозрели, об этом хлопотал Матиас Лоренсен. Он возился и распоряжался в своей рулевой будке и медленно, но верно вел "Колумбус" к гибели.

День клонился к вечеру, и сумерки начали расстилаться по морю. Наконец наступила ночь, необыкновенно ясная, но бурная и грозная, как раз такая, какая была нужна для уничтожения дела человеческой жадности, жестокости и жестокосердия. Лейхтвейс увидел вдали светлую точку: это был свет Гельголандского маяка.

-- Внимание! -- крикнул капитан в рупор, и голос его разнесся по всему кораблю. -- Мы приближаемся к Гельголанду, нужно осторожно обойти опасные рифы. Помощник, убери фок-мачту, чтобы нас несло не с такой силой, при этом течении это небезопасно.

В эту минуту лоцман вышел из рулевой будки. Не будь так темно, можно было увидеть, какой смертельной бледностью было покрыто его лицо.

-- Извините, капитан, -- крикнул он наверх на капитанский мостик, -- лучше бы не убирать фока, без него ветер будет дуть в борт, и судно еще легче наскочит на скалу!

 Как я сказал, так и будет! -- закричал капитан. -- На этом корабле хозяин я, и никто другой.

-- Капитан, по морскому обычаю, пока лоцман находится на палубе корабля, он распоряжается его ходом. Все капитаны слушают лоцмана, который отвечает за корабль, пока этот последний находится на опасном фарватере.

-- К черту ваши морские обычаи, -- заревел капитан, -- мне неохота дать "Колумбусу" распороть себе брюхо, как какой-нибудь рыбе под ножом кухарки... Долой фок... Юнга, долой фок...

-- Тем лучше, -- проворчал Матиас Лоренсен, -- по крайней мере, я не один буду виновен в несчастье.

Тем временем Лейхтвейс подошел к старику и, убедившись, что никто их не слушает, шепотом спросил его:

 Скоро мы дойдем до цели, старый?

-- Скоро. Акулова подводная скала лежит перед нами; я определю точно ее место, когда промерю расстояние между маяком и Гельголандом.

-- Вы помните наш уговор?

-- Помню, Генрих Антон Лейхтвейс, -- ответил с сокрушением старик, -- хорошо помню, но, видит Бог, это самые тяжелые минуты моей жизни... утопить судно... такое прекрасное судно...

-- А разве лучше было бы погубить пятьсот человеческих жизней? -- возразил Лейхтвейс, и голос его задрожал от внутреннего волнения. -- Что стоит деревянный корабль? Кучу полотна от его парусов? Хотя бы "Колумбус" стоил миллионы, все же его должно погрузить в море, если этим можно спасти хоть одну человеческую жизнь.

 Вы правы, господин, -- ответил лоцман унылым голосом, -- но нынешняя ночь очень неудачна для наших планов. Смотрите, какую темноту нагнали тучи, шторм с норд-оста ревет с необыкновенной силой, нелегко будет спасти на лодках пятьсот человек.

-- Но вы же говорили, что к нам придут на помощь жители Гельголанда?

-- Они это и сделали бы, если бы не было такого волнения: такие волны затопят любую лодку. Боюсь, что при такой погоде и в такую бурю гельголандцы не рискнут выйти в открытое море.

-- Ну, так Господь нам поможет! -- воскликнул Лейхтвейс глухим, но твердым голосом. -- Пусть будет, что будет. Этот корабль несчастья не должен доплыть до Гельголанда.

Старый матрос надвинул на глаза свою клеенчатую шляпу.

 Пусть будет, что будет, -- повторил он слова Лейхтвейса. -- Господь с нами. Бог, наверное, будет с нами заодно, потому что мы исполняем дело человеколюбия.

С этими словами Матиас Лоренсен повернулся и ушел в рулевую будку, в которой сын его вертел колесо.

-- О чем это вы так горячо рассуждали с лоцманом? -- услышал Лейхтвейс за собой злобный голос с оттенком подозрительности.

Он обернулся с удивлением - за его спиной стоял капитан. Пытливо всматривался капитан в лицо мнимого гельголандца. Но Лейхтвейс ответил без запинки:

-- Я спрашивал лоцмана, не трудно ли будет пристать к Гельголанду в такую бурю.

 И ничего больше?

-- Больше ничего, -- спокойно ответил Лейхтвейс, равнодушно выдержав пытливый взгляд Батьяни.

-- Так... -- проговорил капитан "Колумбуса". -- А мне казалось, что у вас шел разговор совсем о другом; мне послышались слова: "дело человеколюбия".

Мнимый гельголандец поднял брови и возразил, что об этом и речи не было.

-- Ну хорошо, -- буркнул Батьяни, -- все-таки запрещаю вам говорить с лоцманом. Вы отвлекаете человека от его дела, а между тем оно требует в настоящую минуту всего его внимания. Мы идем мимо целого ряда рифов, и нам дорого обойдется, если из-за вашей болтовни лоцман сделает какую-нибудь ошибку.

-- Нам следует, -- шепнул он Лоре и остальным, -- встать вон там, вокруг мачты, и крепко держаться за нее. Скоро корабль получит сильный толчок, волны могут затопить палубу и снести кого-нибудь в море, а этого не следует допустить.

Все последовали его совету и, устроившись вместе с Лейхтвейсом вокруг мачты, стали ждать катастрофы.

Вследствие уборки фок-мачты по приказанию капитана ветер стал швырять судно из стороны в сторону; оно получало такие сильные боковые толчки, что стоять на палубе было совсем невозможно, между тем как скорость, с какою летело судно, нисколько не уменьшилась. Напротив, ветер все усиливался и переходил в настоящий ураган. Волны поднимались на страшную высоту. При этом была такая темнота, что нельзя было различить своей собственной руки, и даже свет маяка совершенно исчез из виду экипажа "Колумбуса".

-- Подлая ночь, -- ворчал Батьяни на капитанской вышке, плотно завертываясь в плащ. -- Я ввязался в очень опасное дело и буду рад, когда оно окончится благополучно. Пусть кто-то другой берется за транспорт следующей партии. Благодарю покорно! Я не хочу, перенеся столько опасностей, быть под конец утопленным как кошка. Эй, что там?

Одновременно раздался страшный треск, как будто гигантские ножи врезались в остов корабля и начали пилить его. Оглушительные крики и проклятия понеслись по "Колумбусу". Скоро оказалось, что он не несется больше по ветру, а твердо стоит на месте. Порывы бури и удары волн кидали его из стороны в сторону, но он только сильно накренялся то направо, то налево, но с места не двигался. Один из матросов во время первого сильного толчка был снесен с палубы и тотчас же утонул. Его некогда было спасать, тем более, что в эту минуту каждый думал только о себе, о своем собственном спасении.

Морская катастрофа! Едва ли есть другая катастрофа более ужасная, более грозная, чем катастрофа, которая среди беспощадного моря постигает людей, отрезанных от всякой человеческой помощи. Страшны железнодорожные крушения, в одно мгновение превращающие счастливых, жизнерадостных людей в комки изодранного мяса. Взрыв котла, разрыв пушки - все это ужасные случайности, почти всегда уносящие за собой невинные жертвы. Циклон и наводнение, срывающие дамбы и плотины, уносящие людей, -- все это, без сомнения, большие несчастья, но ни одно из них не может сравниться с ужасом кораблекрушения.

Во всех перечисленных случаях поблизости может все-таки найтись хоть какая-нибудь помощь: убитые могут получить погребение, раненые могут быть извлечены из-под развалин и обломков, могут получить медицинскую помощь, заботливый уход в хорошей обстановке, утешение и ласки близких людей. Родные и родственники постараются разыскать погибших и спасти тех, кто еще может быть спасен.

Но при крушении судна, когда люди погибают в пучине между небом и водой, -- на что можно надеяться? Ни при каком пожаре, ни в каком сражении человек не проявляет столько непреодолимого ужаса, столько поистине животной жестокости, как при зловещем во время бури крике: мы тонем!

Тут порываются самые священные связи; нарушается многолетнее подчинение и послушание: родители отрекаются от детей, дети возмущаются против родителей, друзья бьют друг друга, брат отталкивает брата, чтобы первому попасть в спасательный бот, когда в нем уже нет места и лишний пассажир может перевернуть лодку. Конечно, даже и при кораблекрушении бывают примеры мужества и самоотвержения, но что значат эти отдельные редкие случаи в сравнении с общей массой противоположных примеров?

На "Кимбрии" находилась между прочими несчастными группа индейцев. Они приезжали в Европу показывать себя на выставке и с заработанными деньгами возвращались обратно на родину. Эти краснокожие, которые в детских книжках изображаются всегда воплощением благородства, показали себя во время крушения "Кимбрии" не имеющими понятия о человеческих чувствах. Вооруженные своими секирами и ножами, они бегали между остальными пассажирами; кололи и убивали кого попало, лишь бы добраться до спасательной лодки и овладеть ею. Когда они, наконец, достигли своей цели, захватили лодку и уселись в нее, она вдруг перевернулась кверху дном перед глазами остальных пассажиров и все индейцы утонули.

лодки. Такие моряки, конечно, внушают глубокое презрение. Они получают деньги за то, что рискуют своей жизнью: и с их ремеслом сопряжена обязанность бороться с бурей и непогодой, заботиться о безопасности доверившихся им пассажиров, и в случае несчастья первым делом спасать их, не привыкших справляться с бурной стихией.

С какой отрадой вспоминаем мы поведение французских матросов во время крушения "Бургундии" и каким чистым и светлым рисуется нам образ незабвенного, благородного Гессели, капитана немецкого судна "Эльба". Он сделал для пассажиров своего корабля все, что только было в его власти. Он не покинул утопающего судна и, стоя на капитанской рубке, вместе с ним погрузился в глубину бушующего моря. Живой пример героизма и верности долгу. Мы позволили себе это маленькое отступление для того, чтобы подготовить читателя ко всем ужасам, жестокостям и зверствам, происходившим на "Колумбусе".

Экипаж "Колумбуса" состоял из самого отчаянного сброда. Честный, порядочный человек никогда не захотел бы попасть на судно, несущее на себе проданных людей. Экипаж "Колумбуса" был набран в Нью-Йорке из всякого сброда, из пьяниц и игроков. Эти негодяи едва узнали, что судно наскочило на риф, как тотчас же, охваченные ужасом, с криком и ревом бросились к спасательным ботам. Но Батьяни, как он ни был гадок, все же с мужественной решительностью остановил молодцев. Быстро выхватил он два пистолета из карманов своего плаща и с угрозой направил их на матросов.

-- Первый, кто осмелится без моего позволения дотронуться до лодок, будет застрелен немедленно, без всякой пощады. Это так же верно, как то, что я капитан "Колумбуса".

-- Что же, мы должны быть утоплены, как крысы? -- орал рослый рыжий ирландец. -- Разве капитан не видит, что "Колумбус" при последнем издыхании? Мы наскочили на камень, и судно получило пробоину. Дай Бог, чтобы св. Патриций помог мне выбраться здоровым и невредимым из этой беды.

-- Лоцман! -- крикнул Батьяни. -- Где лоцман?

Матиас Лоренсен вышел из рулевой рубки, спокойный, но смертельно бледный. Сын его следовал за ним, и пока они шли к капитанской рубке, к ним присоединился и Лейхтвейс, находивший, что настала минута, когда он должен взять под свою защиту старика.

-- Подлый негодяй! -- накинулся Батьяни на лоцмана, едва тот успел подняться до половины лесенки, ведущей на капитанскую вышку. -- Что ты наделал, мерзавец? Ты потопил судно? У тебя на совести несколько сот человеческих жизней!

 Что касается до негодяя - об этом мы поговорим впоследствии, -- ответил Матиас Лоренсен с замечательным самообладанием. -- На ваш же упрек я отвечу коротко и ясно: вы сами виноваты в том, что случилось.

-- Я виноват? Негодяй! Вы осмеливаетесь сказать мне это? Кто же лоцман на корабле - вы или я? Кто обязался провести судно до Гельголанда - вы или я? Кто держал руль - вы или я?

-- А кто приказал убрать фок-мачту? -- крикнул взбешенный старик, не будучи в силах больше сдерживаться. -- Вы или я, господин капитан? Кто виноват, что буря била нас в борт и натолкнула на проклятый камень? Вы или я?

Батьяни прикусил губу, взглянув на лоцмана свирепыми, налитыми кровью глазами.

-- Так вы думаете, что мы сели на камень?

 Так же верно, господин, как то, что теперь нас может спасти только один Господь.

-- Этот риф был известен вам?

-- Как мой собственный карман. Это Акулова подводная скала, находящаяся вблизи Гельголанда, риф острый, как рыбья кость.

-- Вы говорите: вблизи Гельголанда? В таком случае на острове увидят и услышат наши сигналы?

-- Их услышат и, может быть, увидят.

 И к нам придут на помощь?

-- В этом я менее уверен, -- ответил лоцман с насмешливой ноткой в голосе, -- в такую бурю гельголандцы едва ли станут рисковать своей жизнью.

 Все-таки нужно попробовать, -- проговорил Батьяни и приказал рулевому, который также стоял на капитанском мостике, сойти вниз и измерить высоту воды, чтобы убедиться, нельзя ли еще забить пробоину и выкачать воду, или следует считать "Колумбус" погибшим окончательно.

В то же время он приказал помощнику зажечь сигнальные огни и дать выстрел из сигнальной пушки... Все было немедленно исполнено, и через несколько минут громовые выстрелы сигнальной пушки понеслись по бушующему морю, и огненные ракеты взвились к небу, извещая гельголандцев об опасности, угрожающей судну. Рулевой тоже скоро исполнил данное ему поручение. С бледным как мел лицом он доложил, что вода поднялась до шести футов. Вода врывалась со страшной стремительностью, и судно могло каждую минуту лечь на правый борт. Рулевой имел неосторожность сообщить свой доклад громким, взволнованным голосом, так что матросы, столпившиеся у капитанской рубки, не пропустили ни одного слова.

-- К лодкам... к лодкам... -- ревели они, -- капитан, мы хотим спастись, мы бросаем судно!

-- Ну, так и быть, ребята, спускайте лодки; постарайтесь добраться до Гельголанда; надеюсь, нам это удастся.

Матросы крикнули громкое "ура!" и повернулись, чтобы броситься к лодкам, но в это мгновение раздался над их головами громовой голос:

-- Стойте! Никто не смеет тронуться с места. Никто не смеет подойти к лодкам.

Человек, крикнувший эти слова, стоял на капитанском мостике рядом с Батьяни. Это был Генрих Антон Лейхтвейс. Чтобы подкрепить свои слова, он направил пистолет на кучку присмиревших матросов.

 Капитан, -- обратился он несколько странным, но сдержанным голосом к Батьяни, который невольно отступил на шаг назад, потому что голос, только что кричавший на матросов, показался ему знакомым, -- капитан, ответьте мне на один вопрос, который я должен задать вам: как должен поступить честный благородный капитан, когда он видит, что судно его погибает? О ком должен он прежде всего подумать, не только как честный моряк, но даже просто как человек?

Батьяни насмешливо расхохотался.

-- С ума вы сошли, господин гельголандец? Что это вам вздумалось устраивать мне экзамен в такую минуту? Убирайтесь к черту! Вот вам мой ответ.

-- Ну, так я сам отвечу на свой вопрос, -- воскликнул Лейхтвейс. -- Всякий добропорядочный капитан при крушении судна думает сперва не о себе и своем экипаже, а о пассажирах, находящихся на корабле. Он отвечает за их жизнь, за их безопасность, о них он должен заботиться и им он обязан предоставить спасательные лодки, если он только не презренный плут и негодяй.

-- Ба, о каких пассажирах вы говорите? -- возразил Батьяни. -- Что же касается вас и ваших земляков, то вы можете вместе с нами уйти на спасательных ботах... Мне и в голову не приходило оставить вас здесь, на утопающем корабле... а то...

 Разве у вас нет других пассажиров на "Колумбусе", капитан? -- спросил Лейхтвейс, твердо напирая на каждое слово.

Цыган вздрогнул. У него ноги подкосились; он заподозрил, что этот вопрос сделан неспроста.

-- Другие пассажиры? -- пробормотал он нетвердым голосом. -- Какие другие? Что вы этим хотите сказать? "Колумбус" - судно не пассажирское, оно несет кладь, хотя и очень ценную, но она может затонуть вместе с кораблем, лишь бы мы спаслись.

-- Вы лжете, капитан! -- крикнул Лейхтвейс громовым голосом. -- Вы бессовестно лжете, подлый негодяй! Драгоценная кладь, о которой вы говорите и которую вы с легким сердцем собираетесь оставить на жертву волнам, состоит из пятисот постыдно проданных людей; живых людей, способных чувствовать и страдать, которых, как негров-невольников, вы держите в заточении в нижнем трюме!

-- Бездельник!.. Ты - шпион?..

боли уронил Батьяни пистолет. В ту же минуту, как он хотел обернуться, его руки были схвачены и крепко связаны за спиной. Зигрист и Барберини, Рорбек и Бруно, так же как Резике и Бенсберг, все шестеро, поднявшиеся один за другим на капитанский мостик во время предыдущего разговора, теперь связали Батьяни и крепко держали его.

-- Измена! -- кричал цыган во все горло. -- Измена! Матросы "Колумбуса", спасите вашего капитана!

Матросы устремились к трапу, ведущему на капитанскую палубу.

 Пли! -- скомандовал Лейхтвейс.

Раздались семь выстрелов, и пять матросов, обливаясь кровью, скатились с лестницы и замертво упали на нижнюю палубу.

 Это только предупреждение, -- крикнул Лейхтвейс. -- Чтобы каждый из вас там внизу знал, что его ожидает при малейшем сопротивлении моим приказаниям. Да будет вам известно, что с настоящей минуты я один хозяин этого корабля, я же и его капитан и только я могу распоряжаться здесь. Знайте, что новый капитан завладел этим судном не для того, чтобы воспользоваться чужим имуществом, а для того, чтобы спасти пятьсот человеческих жизней, знайте, что этот новый хозяин на "Колумбусе" зовется Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник из Нероберга.

Глубокая тишина наступила после этих слов. Матросы, как американцы, так и англичане, по большей части не знали, кто такой Генрих Антон Лейхтвейс, но что перед ними был человек, который не позволит с собой шутить, в этом они уже успели убедиться.

Батьяни был, конечно, страшно поражен этим открытием. Ему казалось в эту минуту, что судно уже погрузилось в волны, что вода ему уже дошла до горла. Может быть, он и действительно предпочел бы, чтобы судно погибло, затонуло вместе с людьми и крысами. Ему легче было довериться случайностям бурного моря, чем попасть совершенно беззащитным в руки своего смертельного врага. Ему не на что было надеяться, он это понимал очень хорошо. Человек, который распоряжался на "Колумбусе", скорей пощадил бы акулу, эту морскую гиену, если бы она на его глазах разорвала дорогого ему человека, чем его, графа Сандора Батьяни - своего смертельного врага.

-- Что делать с этим? -- спросил Зигрист, указывая на цыгана.

Лейхтвейс взглянул на искаженное паническим страхом лицо капитана. С минуту он упивался видом дрожащего от страха малодушного труса.

 Ну, граф Сандор Батьяни, -- наконец произнес он, слегка коснувшись его плеча, -- разве я тебе не предсказывал, что наступит когда-нибудь час расчета между нами? Разве я преувеличивал, когда утверждал, что ты не минуешь мести Генриха Антона Лейхтвейса и что эта месть будет ужаснее, чем ты мог ожидать? Пути Господни чудны и неисповедимы. Кому суждено погибнуть, тот поражается слепотой. На тебя также напала слепота, граф Сандор Батьяни, когда ты взялся за такие непригодные для тебя дела, как торговля людьми, за всякие герцогские плутни и, наконец, за обязанности капитана, в которых ты ровно ничего не понимаешь. Праведный суд Божий сумеет везде найти виновного и покарать его, будет ли то на земле или на воде. Вот и нас с тобой, Сандор Батьяни, Он столкнул на Акуловом рифе, чтобы мы свели наши счеты на колеблющихся досках утопающего судна.

Батьянн ничего не отвечал. Он заскрежетал белыми, блестящими зубами, стараясь разорвать веревки, связывающие его руки за спиной, но усилия его были напрасны: крепкие пеньковые веревки не поддавались.

-- Привяжите негодяя за руки и за ноги к главной мачте и позаботьтесь, чтобы он не мог освободиться.

Тотчас же старый Рорбек ударил цыгана в затылок и пинками и толчками с помощью Бенсберга и Бруно его спустили вниз на палубу.

-- Рулевой, -- обратился Лейхтвейс к старшему офицеру экипажа "Колумбуса", -- вы мне кажетесь порядочным и рассудительным человеком, и меня удивляет, что я встречаю вас в обществе таких мерзавцев.

 Я не виноват, -- оправдывался рулевой. -- Когда меня нанимали в Америке, то я не знал, для перевозки какого груза назначается "Колумбус", а когда я в Бремене узнал, что мы должны будем транспортировать в Америку несчастных проданных людей, то уже не мог отказаться от своей должности, не подвергаясь морскому суду. Но, поверьте мне, господин, я чувствую самое искреннее отвращение к этой торговле живым товаром. Что же касается до того человека, привязанного к главной мачте, то он мне просто ненавистен. Но служба требует повиновения, а он был капитаном судна.

-- Хорошо, я хочу вам верить; дайте пожать вашу руку и поклянитесь мне в повиновении.

-- Клянусь!

-- Хорошо, вы можете понадобиться мне; что касается этих бунтовщиков, то я живо справлюсь с ними. Теперь, рулевой, спуститесь с двумя из моих людей, Резике и Барберино, вниз и откройте темницу, в которой изнывают несчастные. Приведите их на палубу, и тогда мы посмотрим, что нужно будет делать дальше. Как долго, вы думаете, может устоять "Колумбус" против свирепых волн?

-- Это трудно сказать, капитан, -- ответил рулевой. -- Много зависит от того, укротится ли буря. Если она утихнет, то "Колумбус" может продержаться часов пять, прежде чем вода поднимется в нем настолько, чтобы повалить его на бок и затопить. Но если будет продолжаться такое же волнение, как теперь, то все может быть кончено в полчаса.

 Ну так воспользуемся же получасом или пятью часами, сколько нам пошлет Господь.

Лейхтвейс сделал знак, и рулевой, Резике и Барберини удалились.

В это время на мостик поднялись Лора и Елизавета. Нежно обняла своего мужа-разбойника белокурая красавица.

-- О, Лейхтвейс, -- заговорила она, -- мой горячо любимый Гейнц, у меня сердце сжимается при мысли, что мы, кажется, напрасно пожертвовали своей жизнью за несчастных и что нам придется умереть с ними - и какой ужасной смертью...

 Я надеюсь на лучшее. А затем, если бы даже и так, Лора, то разве смерть страшна нам, когда она приходит одновременно для нас обоих? Разве мы не желали всегда, чтобы наш последний час наступил для нас в одно и то же время?

 Но мы не получим погребения.

-- Ну так мы успокоимся вместе на дне морском, дорогая. Там мы будем соединены и уж навеки... навеки...

Он горячо обнял ее и прижался к ее дорогим устам долгим, страстным поцелуем.

Такая же сцена происходила между Зигристом и Елизаветой. Тут также жена прижалась с искренним чувством к мужу, тут и приближение смерти не наводило ужаса, потому что перед глубокой, искренней любовью даже смерть теряет свое устрашающее впечатление.

Палуба теперь оживилась. По трапу, ведущему наверх из трюма, поднимались сотни людей, которые, несмотря на окружавшую их опасность, с наслаждением и восторгом вдыхали в себя чистый, влажный морской воздух.

 Жители Доцгейма и Бибриха, слушайте, что я скажу вам. Несколько недель тому назад я дал слово вашим уполномоченным, что я, Генрих Антон Лейхтвейс, не допущу, чтобы вы были отправлены в Америку. Теперь я свое слово исполню. Останетесь ли вы живы - это в руках Божьих. Во всяком случае, в тысячу раз лучше утонутъ свободными людьми в океане, нежели пасть рабами в далекой Америке от пуль англичан, за дело, не затрагивающее вашего сердца. Все-таки я надеюсь с помощью Всевышнего доставить вас живыми на берег, откуда вы сможете беспрепятственно добраться до своей родины. А там уж изберете себе новую отчизну, вне страны, управляемой жестоким герцогом, продавшим вас.

С минуту царствовало тяжелое молчание; затем Филипп Ронет, кузнец из Доцгейма, крикнул громовым голосом:

-- Да здравствует Генрих Антон Лейхтвейс, наш избавитель! Лучше умереть с ним, чем быть проданным в Америку.

Покрывая бурю и шум волн, вырывался из пятисот грудей и пятисот человеческих сердец радостный, восторженный крик:

-- Да здравствует Генрих Антон Лейхтвейс, наш избавитель!