Пещера Лейхтвейса. Том третий.
Глава 134. Город в первобытной глуши

Глава 134. ГОРОД В ПЕРВОБЫТНОЙ ГЛУШИ

В настоящее время, когда путешественник едет по тихоокеанской железной дороге на крайний запад Америки или же спускается на юг по линиям Санта-Фе, то его всегда поражает, с какой неслыханной быстротой распространились цивилизация и культура в этих странах, известных нам первоначально только из индейских рассказов Купера. В этих столь же интересных, как и правдивых, рассказах Южные Американские Штаты представляются нам страной, крайне опасной для жизни, за каждым деревом мы видим дьявола, в малейшем шорохе листвы мы слышим свист индейской стрелы.

В прошлом столетии, в эпоху нашествия золотоискателей, распространилось множество романтических и невероятных рассказов об их жизни и приключениях в горах Сьерра-Невады. Рассказывали, что туда собрались самые скверные элементы со всего света, чтобы вырвать из земли ее золотые и серебряные сокровища, и что золото было причиной множества преступлений.

Но кто ныне посетит Калифорнию и спустится до Аризоны и Новой Мексики, тот будет поражен зрелищем прекрасно обработанных полей, расстилающихся по склонам гор, образцовых ферм, устроенных по последнему слову цивилизации, богатых фабрик и развитием промышленности. Всякий удивится царствующему повсеместно спокойствию, хотя и теперь еще в колонистах пробуждается время от времени стремление к грабежу и разбою, привычка к кулачной расправе, и даже суд Линча еще не совсем вышел из употребления.

дорогах, которые ныне пересекают территорию во всех направлениях, в то время не было и помину; никаких законов не существовало, и каждый был сам себе судьей.

Хотя в Аризоне и насчитывалось несколько городов, но, по нашим понятиям, им нельзя было дать этого названия. Они состояли всего из нескольких улиц, застроенных дощатыми шалашами и палатками. Жители представляли отчаянный сброд разных жуликов, авантюристов, бежавших от правосудия других стран и нашедших здесь надежное убежище. Тогда уже было известно, что в земле Аризоны скрываются богатые залежи золота и что в ущельях Сьерра-Невады простой смертный может в одну ночь сделаться богачом.

Но именно в эти богатые золотом местности было трудно попасть, потому что зоркие и воинственные индейцы ревностно охраняли свои охотничьи владенья. Апачи, самое могущественное и распространенное племя, живущее к югу от реки Гилы, были чрезвычайно воинственным народом, его не напугала бы даже небольшая регулярная армия, не только кучка искателей приключений. Тем большее удивление возбудило в восточных Соединенных Штатах известие, что в Аризоне появилось небольшое общество немцев, которые устроили свою жизнь на законных основаниях. Об этом обществе рассказывали необыкновенные вещи.

Года три тому назад на берегу реки появился один немец с женой и несколькими товарищами. Они тотчас же принялись за обработку земли и постройку бревенчатых хижин. Скоро домики вырастали один за другим. Первобытный лес вокруг селения был расчищен, и земля так тщательно обработана, что одного акра хватало за глаза, чтобы прокормить девять человек. Поселенцы не жалели сил и с неиссякаемой энергией отстроили свой маленький форт: окружили его насыпью и защитили высоким бревенчатым забором. Вообще сделали все, что только было в их силах, чтобы обеспечить его как изнутри, так и извне от набегов апачей. Мало-помалу поселенцы укротили и объездили нескольких диких лошадей, обзавелись домашним скотом и принялись за сельское хозяйство. Скоро маленькое поселение пришло в цветущее благосостояние. Слух о нем распространился повсеместно и привлек к нему лучших жителей из других штатов.

Многим уже давно хотелось отделиться от общества преступников и авантюристов и создать себе новую жизнь, более обеспеченную, руководящуюся разумными законами. Когда разнесся слух, что новый форт занят людьми дельными и порядочными, то многие стали просить позволения присоединиться к ним. Началась постройка новых домов, земля стала обрабатываться, а население форта увеличиваться. К тому времени, с которого мы возобновляем этот рассказ, оно достигло уже восьмисот человек. Никогда не было слышно во всей окрестности ни о каком-либо несогласии между жителями форта, ни о какой-либо ножевой или револьверной расправе, которые случались так часто в Аризоне. Хорошая слава стала все больше и больше укрепляться за новым поселением.

добр и снисходителен, но в то же время непоколебимо тверд, энергичен и неумолим. Его товарищи также положили немало трудов на сооружение форта. Они не только любили своего главу, но и уважали, почитали его и готовы были отдать за него свою жизнь. Такой же любовью и уважением пользовалась и его жена, про которую рассказывали, что она добра и прекрасна, как ангел; все бедные и несчастные находили у нее утешение, ласку и посильную помощь. Отношения между супругами были самые лучшие. В знак любви к жене глава этого маленького общества назвал основанное им поселение девическим именем жены: Лора фон Берген. Поэтому и поселение в восемьсот шестьдесят жителей в этой дикой глуши, считавшееся городом, было названо: форт Лора Берген, или Лораберг.

Дивный вечер спускался на Лораберг. Солнце, закатившееся за снеговые, величественные вершины Сьерра-Невады, озарило последними ярко-красными лучами поверхность реки и крыши хорошеньких, уютных домиков поселенцев. Таинственный лес, окружавший форт и хижины, стоял неподвижно. Под одним из таких деревьев сидели мужчина и женщина, прижавшись друг к другу и молча наслаждаясь этим мирным, ясным летним вечером. Кругом в деревушке была полная тишина. В Лораберге после трудового дня все предавались созерцательному покою. Не было слышно звука пилы или топора. Плуг мирно стоял в амбаре, и животные после тяжкой дневной работы пользовались спокойным отдыхом наравне с людьми.

-- Какая тишина... какая мирная торжественная тишина, дорогая Лора, -- проговорил, положив руку на плечо жены, статный, красивый молодой человек. -- Право, эта жизнь мне нравится; она успокаивает меня, как чудный сон. Я даже не могу себе представить, что можно было жить иначе. И между тем, как совсем недавно, всего три года тому назад, мы прибыли сюда беглецами, выброшенными из человеческого общества в Европе! Скажи откровенно, Лора, продолжаешь ли ты тосковать по нашей таинственной пещере на Нероберге или эта мирная долина пришлась тебе по сердцу не менее нашей бывшей отчизны?

Молодая женщина обратила ясный взор на мужа.

-- Я была бы неблагодарна, если бы забыла старую отчизну, как бы ни была хороша новая. Нет, дорогой Гейнц, -- продолжала она, -- я еще сегодня с грустью вспоминала нашу милую подземную пещеру, в которой мы прожили столько лет в мире и согласии, где мы вместе пережили столько опасностей. Мне было бы жалко умереть, не повидав ее.

 Об этом не мечтай, Лора, -- перебил ее Лейхтвейс. Мрачная тень легла на его лицо.

-- Старую родину мы потеряли раз и навсегда и не должны думать о возвращении. Да, по правде сказать, -- добавил он твердым голосом, -- я и желания не имею подвергаться новым опасностям и испытать на себе мелочную месть немецкого герцога. Здесь мы свободны, Лора; здесь никто не знает нашего прошлого, кроме товарищей, которые не только поклялись мне не проронить о нем ни слова, но которые и сами, не менее нас с тобой, имеют серьезное основание молчать о нем. Здесь на нас не лежит никакого пятна, здесь нам не приходится опускать глаз. Напротив, нас любят, уважают. Бывший разбойник и браконьер превратился в начальника городка, который уже начинает играть некоторую роль в Аризоне и постепенно растет и развивается.

О, Лора! Как я благодарен Господу, что он дал мне возможность возродиться. Уж ради тебя, моя Лора, я рад, что мы можем покинуть нашу жизнь авантюристов и сделаться оседлыми, мирными, уважаемыми гражданами.

Лора положила голову на грудь мужа, задумчиво взглянув на него. Хотя она ничего не сказала, но ее взгляд и выражение лица ясно говорили о ее счастье.

В это время отворилась дверь одного из соседних домов и на пороге ее показался молодой человек, сильный, здоровый, с загорелым лицом. Он был одет, как Лейхтвейс, в штаны в обтяжку, сапоги и красную рубаху. На голове его была мягкая войлочная шляпа, защищающая его от жгучих солнечных лучей.

 А, вот и Зигрист, -- проговорил Лейхтвейс, протягивая руку старому товарищу. -- Добро пожаловать. Как мило с твоей стороны прийти провести с нами вечер. А где Елизавета?

-- Жена занята в доме, -- ответил Зигрист, -- я не позвал ее с собой потому, что мне нужно поговорить с тобой, Лейхтвейс.

Лора поднялась, чтоб уйти.

 Нет, останься, ты можешь слушать, что я хочу сказать твоему мужу. Ты из тех женщин, которые должны иметь право голоса наравне с мужчинами.

-- Неужели то, что ты хочешь сообщить нам, так серьезно? -- спросил Лейхтвейс. -- Действительно, друг Зигрист, на твоем лбу появилась складка, которую я уже давно не видал, с тех самых пор, как ты ступил на благословенную почву свободной Америки.

 Я долго откладывал то, что должен сказать тебе, -- с досадой сказал Зигрист, скрестив руки на груди и остановившись перед скамьей, на которой сидели Лора и Лейхтвейс, -- но дольше скрывать этого нельзя, хотя и знаю, что это причинит тебе большую обиду.

-- Но ведь не ты же причинишь ее, Зигрист? -- ласково и спокойно заговорил Лейхтвейс. -- Я сам заметил за последнее время какое-то странное возбуждение в нашем городке. Прежнее спокойное, довольное, уравновешенное настроение чем-то поколебалось, но чем? Я еще не могу понять. Если я показываюсь где-нибудь, то все разговоры немедленно прекращаются; если я случайно вхожу в трактир, то все посматривают на меня так пытливо, скажу даже больше, подозрительно. Между тем, мне кажется, никто не может упрекнуть меня в неисполнении своих обязанностей. Положение всех, веривших мне, обеспечено как нельзя лучше.

-- Насчет этого все в один голос говорят, что ты относишься к жителям форта, как преданный, бескорыстный, самоотверженный друг. Тем более гнусно со стороны этих людей. О, если бы ты только знал, кто руководит этой смутой. Что они... -- Зигрист замолчал и отвел глаза в сторону.

-- Продолжай же, друг Зигрист, -- сказал Лейхтвейс, не обнаруживая ни малейшего признака волнения.

-- Нет, я не могу... -- колебался Зигрист. -- Я не могу говорить об этом... От меня, по крайней мере, ты не услышишь этого оскорбления, а между тем минуты летят... они сейчас могут быть здесь... Ах, Лейхтвейс, почему ты не послушал моего совета и не воспрепятствовал этим людям поселиться вместе с нами? Я ведь говорил тебе, что мы будем счастливы только до тех пор, пока мирной благодатью этой долины пользуемся одни мы, пережившие вместе наше прошлое и не могущие ни в чем упрекнуть друг друга.

 Ну так я же скажу тебе, Зигрист, -- заговорил Лейхтвейс, -- то, что тебе так трудно сообщить мне. Ты можешь не говорить. Скажи мне только, верны ли мои предположения? Не правда ли, в Лораберге узнали, что глава этого маленького городка в Аризоне, человек с такой заботливостью и неуклонной энергией трудившийся на благо своих сограждан, который и днем и ночью заботился о безопасности и благосостоянии людей, доверившихся ему, что этот человек был раньше разбойником и грабителем? Одним словом, мое прошлое стало известно. И эти люди, пришедшие к нам по большей части нищими и бедняками и достигшие под моим управлением некоторого благосостояния, теперь видят повод к восстанию в том, что я, человек, изгнанный из Европы, осмелился сделать им столько добра?

-- Ты прав, -- проговорил Зигрист. -- Тайна твоего прошлого известна всем. И те, которые только что смотрели на тебя, как на божество, удивлялись, восхищались тобой, любили тебя, теперь страшно смущены и требуют разъяснений.

-- Они и получат их! -- воскликнул с горечью Лейхтвейс. -- Пусть приходят, я готов объясниться с ними! Но прежде, Зигрист, мне нужно сказать одно слово тебе. Ты ведь знаешь, что мы дали взаимную клятву никому, ни при каких обстоятельствах не проронить ни слова о том, чем мы были раньше и каким делом занимались. Меня огорчает не то, что я был разбойником, а то, как могли узнать они это? Это печалит меня, и мне хотелось бы, чтобы ты выяснил это. Зигрист, неужели между нашими товарищами нашелся изменник? Неужели один из нас, переживший с нами в Лейхтвейсовой пещере столько радостей и горя, мог оказаться таким низким и вероломным, чтобы разгласить между чужими тайну моего прошлого?

-- Нет, нет, атаман, -- воскликнул Зигрист, по привычке называя Лейхтвейса и теперь атаманом. Но тотчас же поправившись, он продолжал: - Нет, Генрих Антон Лейхтвейс, между твоими товарищами предателей нет, в этом я ручаюсь честью. Я дам руку на отсечение, если тебе удастся доказать, что тайну разболтал кто-нибудь из наших.

-- А между тем факт налицо, -- вмешалась в разговор Лора. -- Мы ведь одни знали наше прошлое? Ни один человек в Аризоне не знал его?

 Я также не могу себе представить, -- заговорил Зигрист, качая головой, -- каким путем эта сплетня могла распространиться в народе? Однако факт действительно существует, и его нельзя отрицать. Мы стоим перед загадкой, решить которую будет очень трудно.

-- Я решу ее, -- проговорил Лейхтвейс, -- будьте в этом уверены. Я найду средство узнать, кто был моим предателем. Однако вот они уже идут. Кажется, они для храбрости хватили водки в кабаке, эти добрые граждане Лораберга. А теперь, Лора, успокойся, ты вся дрожишь, мой друг. Я основал этот городок, он принадлежит мне и моим товарищам, и весь этот пришлый народ никогда не отнимет его у нас.

Вдали послышался глухой шум, точно сотни людей кричали друг на друга, направляясь к площади перед домами Лейхтвейса. Скоро показалась голова длинной колонны, и Лейхтвейс сразу заметил, что в этой демонстрации принимал участие почти весь городок за исключением его шести товарищей. Но тотчас же отворились двери соседних домов. Из них выбежали Рорбек, Резике, Бруно, Елизавета, Барберини и Бенсберг и стремглав бросились к Лейхтвейсу. Они на всякий случай захватили ружья, не зная, чем кончится дело и не придется ли им защищать своего любимого атамана.

Лейхтвейс стоял спокойно с Лорой под старым дубом, под которым они только что так мирно отдыхали. Ни одна черта на лице разбойника не выдавала его волнения перед шумящей толпой. Он подпустил колонну близко к себе и, пристально взглянув в глаза стоявшим в первом ряду, громко сказал:

-- Добро пожаловать, друзья мои. Почему это вы являетесь такой огромной толпой? Не узнали ли вы, что на нас идут апачи? Или какая-нибудь другая беда грозит нашему городку? В таком случае вы были правы, собравшись и придя ко мне. Вы знаете, я всегда готов защитить вас и подать добрый совет.

 Дело не в апачах, Генрих Антон Лейхтвейс, -- ответил громадный детина с темной, спутанной бородой, спускавшейся до половины груди, -- нам нечего бояться этих чертей, так как мы еще недавно угнали в горы этих разбойников.

-- Хорошо, что напоминаешь мне об этом, Джонсон, -- заговорил Лейтхвейс. -- А кто тогда повел вас в горы? Кто одержал победу над апачами?

-- Ну, да, конечно, -- ответил ирландец, содержатель кабачка Джонсон. Он торговал в городе водкой и пивом и уже давно точил зуб на Лейхтвейса за то, что тот запретил азартные игры в его заведении и не позволял обыгрывать в карты неопытных юношей. -- Конечно, мы благодарны тебе за то, что ты прогнал апачей с пробитыми головами. Но ведь каждый исполнял свой долг, и не одна твоя голова была в опасности.

-- В этом ты также прав, Джонсон, -- сказал Лейхтвейс, сохраняя полное спокойствие, -- что делал я, то делали и другие. Что касается тебя, то, помнишь, как я подоспел вовремя и прихлопнул огромного индейца, заносившего нож над твоей головой, чтобы скальпировать ее. Но не будем толковать об этих пустяках. Скажи мне лучше, что привело вас всех ко мне? Случилось, наверное, что-нибудь важное, что заставило тебя, Джонсон, оставить карты и игральные кости и на час забыть твои любимые занятия?

 Жители Лораберга, хотите ли вы, чтобы я говорил за вас?

 Да, Джонсон, говори, -- ответили ему сотни голосов, -- скажи ему, что мы требуем от него.

-- Слышишь, Генрих Антон Лейхтвейс, -- обратился он снова к атаману, -- они избрали меня. Это чертовски неприятное поручение, но я думаю, что все окончится благополучно. Ты умен и хорошо понимаешь, что против силы ничего не поделаешь.

 Если бы я был умен, -- возразил Лейхтвейс, -- так умен, как ты говоришь, то я, вероятно, поступил бы иначе в то время, когда был возбужден вопрос о принятии в наше общество известных элементов. Я не допустил бы, чтобы некоторые лица поселились в Лораберге. Но что сделано, то сделано, и мне не остается ничего другого, как узнать через тебя волю моих сограждан. Нужно только сожалеть, что Лораберг не нашел более достойного выразителя своих интересов.

-- Пожалуйста, без оскорблений, -- проворчал ирландец, -- я ведь могу тем же ответить.

 Ну, так говори же, в чем состоит твое поручение? Я не стану даром терять с тобой времени.

-- Хорошо же, -- закричал Джонсон, крепко сжав ствол ружья, -- мне поручено спросить тебя, Лейхтвейс, правда ли то, что о тебе рассказывают люди?

 А что люди рассказывают обо мне?

-- Они рассказывают, что несколько лет тому назад, прежде чем появиться в нашей стране, ты был в Европе, и главным образом в Германии, просто разбойником и убийцей, который подстерегал и грабил проезжих на больших дорогах. Ты там приговорен к повешению или колесованию, и герцог, подданным которого ты был, назначил большую награду за твою голову.

-- А тебе очень хотелось бы получить эту награду, Джонсон? -- насмешливо спросил Лейхтвейс.

 Черт. Тут об этом нет речи. Отвечай на наш вопрос, который я задал тебе от имени наших сограждан.

 А кто эти граждане Лораберга? -- перебил ирландца Лейхтвейс. -- Действительно ли они такие честные, благородные, в огне закаленные люди? Такие добродетельные, безупречные личности, что могут брать на себя смелость наводить справки о прошлом других людей и рыться в чужой жизни? Не принадлежат ли они к тем, о которых наш Спаситель говорит, что они в чужом глазу спичку видят, а в своем не видят и бревна?

-- Ты все вывертываешься! -- закричал Джонсон, с угрозой поднимая руку. -- К делу, Генрих Антон Лейхтвейс! Советую тебе, отвечай прямо на вопрос.

-- Он должен ответить нам... -- заревели в толпе. -- Мы хотим знать, правда ли, что он был разбойником и грабителем?

-- Я отвечу вам! -- воскликнул Лейхтвейс, вскочив на скамью, с которой мог видеть всю толпу. -- Будьте уверены, вы узнаете всю правду. Но я не заговорю, прежде чем вы не успокоитесь и не перестанете вести себя так, как будто еще находитесь в кабачке почтенного Джонсона. Помните, что вы стоите перед тем человеком, от которого вы без исключения видели только добро, который в управлении вами и общественными делами не сделал ни одной погрешности, ни одной ошибки, за которую мог бы отвечать.

-- Да, правда, -- продолжал Лейхтвейс твердым голосом, гордо выпрямляя свой красивый стан, -- правда, я, Генрих Антон Лейхтвейс, был разбойником и грабителем Нероберга, нарушавшим и преступавшим все государственные законы. Я убивал, грабил, врывался ночью в дома мирных граждан. Где только мог, причинял убытки и вред герцогу. Еще недавно сыграл с ним злую штуку, освободив пятьсот человек, которых он отправлял, как невольников, в Америку. Я тот Генрих Антон Лейхтвейс, о котором так много писали и рассказывали в Германии; а тут вот стоит моя жена, которая помогала мне во всех моих делах и грабежах. Но видите ли, жители Лораберга, я и в Америку-то переселился именно потому, что был разбойником. В Европе я не мог глядеть в глаза честным людям, а здесь, среди здешней сволочи, я должен был казаться белым как снег.

Шум, произведенный этими словами, не поддается никакому описанию. Крики, свист, проклятия - все это слилось в один общий грозный гул, заставивший Лейхтвейса на минуту прервать свою речь. Но наконец его громовой голос взял верх, и он продолжал, покрывая им весь шум:

-- Однако кто из всех вас может указать на какую-нибудь несправедливость, причиненную ему с моего ведома здесь, в Лораберге? Кто из вас может сказать, что законы в Лораберге не применялись лучше, чем когда-либо во всей Аризоне? Кто из вас может указать, что я относился небрежно к своим обязанностям?

 Я! -- воскликнул Джонсон и выступил вперед.

-- А, ты, -- проговорил он. -- Вот, граждане Лораберга, видите, само появление этого человека, выступившего против меня, уже объясняет причину настоящего волнения. Не недостаток или несовершенство законов, не боязнь их нарушения руководит им. Напротив, ненависть ко мне возбудила в нем именно строгое поддержание порядка и неукоснительное применение законов. Он восстает против меня потому, что я не терплю в Лораберге пьяниц и игроков; потому, что я обязан выгнать его из города, если еще раз услышу, что в его кабаке спаивают до бесчувствия ваших сыновей и обыгрывают их в карты. Он поднимает вас против меня для того, чтобы заменить меня другим начальником, который смотрел бы на все сквозь пальцы и превратил бы Лораберг в такой же город, как все остальные в Аризоне^ - в вертеп, в притон, где ютятся порок, преступление и разврат. Но, предупреждаю вас, граждане Лораберга, что я не двинусь со своего поста и не допущу, чтобы такие личности, как Джонсон, одержали верх и получили влияние в нашем городе. Не вы расчистили первобытный лес, не вы построили город и внесли в него культуру и цивилизацию, а я и мои друзья. Наши дома были построены первыми, не ваши руки, а наши трудились, истекали кровью, превращая эти дебри в мирный, благодатный рай. Поэтому если кому не нравится, если кто не доволен здешним образом жизни и здешними порядками, тогда тот пусть отряхнет прах со своих ног и ищет себе другое место. Я же и мои друзья останемся там, где находимся.

-- Ну, это мы еще посмотрим, -- фыркнул Джонсон. -- Граждане Лораберга, неужели вы захотите сделаться посмешищем всех Соединенных Штатов? Захотите подчиниться бывшему разбойнику, как какому-нибудь монарху?

 Этот человек давно захватил в свои руки власть, которая ему вовсе не положена. Ему нравится разыгрывать самодержавного деспота в Лораберге. Но теперь наступил конец его самовластию... долой Генриха Антона Лейхтвейса и его приверженцев!..

крикам ненависти, раздававшимся вокруг, либо равнодушно воздерживались от участия в мятеже, не препятствуя ему, однако.

-- Суд Линча! -- визжал Джонсон. -- Вешайте его вон на том дереве. И, если хотите меня послушать, то вместе с ним повесьте и его жену.