На море.
Глава I

На море

ГЛАВА I

Мне исполнилось всего шестнадцать лет, когда я убежал из родительского дома и стал матросом. Я убежал не потому, что был несчастлив в семье; я покинул, напротив, добрых и снисходительных родителей, сестер и братьев, которые любили меня и долго оплакивали после отъезда. С самого нежного детства своего чувствовал я влечение к морю, жаждал видеть океан и все его диковинки. Надо полагать, что чувство это было у меня врожденное, потому что родители никогда не потакали моим морским влечениям; они, напротив, употребляли все усилия, чтобы отговорить меня от моего намерения, и предназначали меня совсем к другой профессии. Я не слушал, однако, ни советов отца, ни просьб матери, которые производили на меня совсем противоположное впечатление и не только не гасили страсти моей к бродячей жизни, но заставляли с еще большим рвением добиваться желанной цели.

Не могу припомнить, с чего, собственно, началась у меня развиваться эта страсть; зародыш ее гнездится далеко-далеко в первых впечатлениях моего детства. Я родился на берегу моря; ребенком сидел целыми часами у океана, не спуская глаз с развевающихся белых парусов на лодках и с высоких стройных мачт, видневшихся далеко на горизонте. Как же было мне не любоваться этими судами, полными силы и грации? Как было не желать попасть на какое-нибудь из этих движущихся зданий, которые могли дать, мне возможность уплыть далеко по этой прозрачной и голубой поверхности моря?

Позже мне попадались в руки книги, где говорилось о волшебных странах и необыкновенных животных, о странных людях и любопытных растениях, о пальмах, смоковницах, бананах, исполинских баобабах и других диковинках. К довершению всего у меня был еще дядя, старый капитан коммерческого судна, лучшим занятием которого было собирать вокруг себя племянников и рассказывать им о своих путешествиях. Сколько длинных зимних вечеров провели мы, сидя у огня и слушая рассказы о приключениях на земле и море, об ураганах и кораблекрушениях, о длинных переездах в беспалубных лодках, о встречах с пиратами и битвах с индейцами, о добыче китов, которые были больше домов, о кровавой борьбе с акулами и медведями, с львами и волками, с крокодилами и тиграми. Дядя сам участвовал во всех этих приключениях или, по крайней мере, говорил, что участвовал, что для восторженных слушателей его было решительно все равно. Нечего удивляться поэтому, если после таких рассказов родительский дом показался мне тесным, а будничная жизнь скучной, если я, не будучи в силах противиться овладевавшей мною страсти, убежал в один прекрасный день, чтобы отправиться в море. Некоторые капитаны, к которым я обратился, отказались взять меня, зная, что родители мои не желают этого, а с ними-то мне и хотелось больше всего ехать, так как добросовестное их отношение к делу могло служить залогом хорошего обращения со мной. Отказ их заставил меня обратиться к другим, и в конце концов я нашел-таки человека менее щепетильного, который согласился принять меня к себе юнгой; он знал, что я убежал из родительского дома, и тем не менее принял меня и назначил мне день и час своего отъезда.

Я пунктуально исполнил приказание и явился в назначенный час, и прежде чем дома могли заметить мое исчезновение и начать поиски, судно распустило свои паруса, и о преследовании не могло быть и речи. Не прошло и двенадцати часов пребывания на борту, или вернее двенадцати минут, когда страсть моя к морю прошла окончательно. Я был готов на все, чтобы вернуться на твердую землю! Со мной сделался страшный приступ морской болезни, и я думал уже, что умираю. Морская болезнь ужасная вещь даже для пассажира первого класса, который помещается в прекрасной каюте и пользуется прекрасным уходом. Но как бывает это тяжело такому мальчику, каким был я, с которым грубо обращается капитан, которого бьет боцман, над которым смеется экипаж и какой экипаж! К счастью, болезнь эта проходит тем скорее, чем сильнее ее приступ, и дня через два я мог уже встать и ходить.

когда был пьян или сердился, а не проходило дня, чтобы он не был пьян или не сердился. Горе тому, кто имел тогда дело с ним, а особенно мне! Ибо гнев свой он вымещал всегда на существах слабых и не умевших дать ему отпор.

Это был человек коренастого телосложения, с правильными чертами лица, круглыми, жирными щеками, с выдающимися глазами и слегка вздернутым носом - одно из тех лиц, которыми пользуются для изображения на картинах добродушных типов и вид которых внушает вам мысль о веселом и открытом характере. Такие лица очень обманчивы, и за ними скрывается самое циничное вероломство и жестокий, бешеный характер. Боцман был достойный двойник своего капитана; между ними была только та разница, что первый никогда не пил. Дружба между ними была самая тесная. Утром, когда капитан был пьян, боцман терпеливо выносил его оскорбления и ни малейшим противоречием не нарушал своих отношений к нему. Верный пес шкипера , которому он, по выражению матросов, лизал сапоги, превосходил его своей жестокостью и, когда тот говорил: "Бей!", он кричал: "Добивай"!

и эконома, отвратительное существо, вид и характер которого были такого дьявольского свойства, что давали ему полное право занять место в одной из кухонь преисподней. Как упрекал я себя за то, что лишился нежной любви родителей и общества своих друзей и братьев! Как ненавидел я своего бедного дядю, старого морского волка, соблазнившего меня своими рассказами! Но к чему были теперь все эти упреки! Они пришли слишком поздно, и я должен был сносить то существование, какое я себе сам устроил. Капитан дал мне подписать условие, которого я не читал и которым я обязался оставаться у него лет пять в качестве юнги. Пять лет рабства, пять лет полной зависимости от человека, который мог бранить меня, давать мне пощечины, бить меня, заковывать даже в цепи! И никакой возможности избавиться от этой ужасной перспективы! Увлеченный мечтами об океане, я подписал условие и тем безапелляционно связал себя; капитан сказал мне это, а боцман подтвердил. Попробуй я бежать, и я становился дезертиром, которого могли поймать и подвергнуть налагаемому в этих случаях наказанию. Даже иностранный порт и тот не мог служить мне убежищем.

Не могу передать всех жестоких и возмутительных поступков по отношению ко мне! Даже сон - и в том мне было отказано! У меня не было ни матраса, ни гамака; я не захватил с собой никакой одежды, кроме школьного костюма и фуражки, надетых на мне. Ни денег, ни багажа, ничего у меня не было. Все койки были заняты, а на некоторых спали по два человека; матросы были так бессердечны, что не позволяли мне спать на сундуках, стоявших возле их коек, не позволяли ложиться и на полу, который был совсем мокрый от умыванья, а местами весь покрыт плевками. В одном из уголков палубы было местечко, где никто не потревожил бы меня, но там было ужасно холодно, а у меня не было никакого одеяла, кроме моей одежды, постоянно пропитанной водой. Я дрожал и не мог заснуть, а потому перебирался на порожний сундук, но хозяин его, самым грубым образом сбрасывал меня с него на пол. Я был рабом не только старших, но всего экипажа включительно до "Snowball" (снежный ком), как звали ужасного негра. Я чистил сапоги капитану и боцману, я полоскал бутылки на кухне и был посыльным у матросов. О, я был хорошо наказан за свое непослушание, радикально излечен от своей страсти к морю!