Квартеронка.
Глава XXV. Час блаженства

ГЛАВА XXV
Час блаженства

Признательность всегда приятна; но насколько она приятна, когда отражается в глазах, в улыбке тех, кого мы любим!

Я вернулся в гостиную с восхитительным волнением в сердце. Благодарность Авроры изливалась в изобильных, но грациозных выражениях. Не успел я вымолвить и слова или протянуть руки, как прелестная девушка, перейдя комнату, упала к моим ногам. Ее слова шли прямо от сердца.

-- Встаньте, прелестная Аврора! - сказал я, - взяв ее за руку, которой она не отнимала, и подводя ее к креслу. - То, что я сделал, почти не заслуживает благодарности. Кто поступил бы на моем месте иначе?

-- Ах, сударь, очень многие! Вы не знаете еще здешнего края. Мало найдешь таких людей, которые заступятся за бедную невольницу; рыцарский дух, которым так хвалятся здесь, не снисходит до нас; мы, в чьих жилах течет проклятая кровь, одновременно стоим вне законов чести и лишены всякого покровительства. Ах, благородный чужестранец, вы не можете знать всего, чем я вам обязана!

-- Не называйте меня чужестранцем, Аврора. Правда, мы не имели случая беседовать между собою чаще, однако наше знакомство довольно давнишнее для того, чтобы это звание было уже неуместным между нами. Я желал бы услышать от вас более дружеское имя.

-- Дружеское, сударь! Я вас не понимаю.

Ее большие черные глаза обратились на меня с изумлением, и в то же время в них читался вопрос.

-- Да, дружеское. Я хочу сказать, Аврора, что вам не следует избегать меня, но надо относиться ко мне с доверием, видеть во мне друга... брата.

-- Вы, сударь! Вы, мой брат! Белый, джентльмен знатного рода, человек образованный? А я... я... о, небо! Что такое я? Невольница, невольница, которую мужчины любят только для того, чтобы погубить ее. О, Боже, почему судьба моя так жестока? О, Боже!

-- Аврора, - воскликнул я, ободренный ее отчаянием,--Аврора, выслушайте меня, вашего друга, вашего...

Она отняла руки от лица, к которому судорожно прижимала их, и подняла глаза; ее влажный взгляд встретился с моим и как будто вопрошал его.

В эту минуту я подумал: "Сколько времени пробудем мы еще одни? Нам могут помешать; подобный случай, пожалуй, не представится больше. Нельзя терять времени на бесполезные разговоры; надо дойти сейчас до пели моего прихода".

-- Аврора, - начал я, - в первый раз мы одни; я сильно желал этого свидания. Мне надо сообщить вам одну вещь, которую я хочу высказать только вам одной.

-- Мне одной, сударь? Что же это такое?

-- Аврора, я вас люблю!

-- Вы любите меня! О, сударь, это невозможно!

-- Ах, это более, чем возможно, это достоверно! Послушайте, Аврора; с первой же минуты, когда я вас увидел, - я мог бы почти сказать, раньше того, потому что вы были уже в моем сердце, прежде чем я осознал, что видел вас, - итак, с этой первой минуты я вас полюбил, не любовью негодяя, которого вы сейчас оттолкнули, но страстью чистой и честной. И я могу назвать ее страстью, потому что все прочие чувства моей души поглощены ею. День и ночь, Аврора, я думаю только о вас; вы снитесь мне постоянно и неразлучны со мною, когда я бодрствую. Не думайте, что моя любовь спокойна, потому что я говорю вам о ней рассудительно; этого требуют обстоятельства. Я пришел к вам с обдуманным намерением, принятым мною уже давно. Может быть, это придает мне достаточно твердости, чтобы признаться в своей любви. Я сказал, Аврора, что люблю вас; повторяю еще: я вас люблю всем сердцем и всей душой!

-- Он меня любит! Несчастная девушка!

Было что-то настолько двусмысленное в интонации этого восклицания, что я на минуту запнулся в своем ответе, точно это изъявление симпатии относилось скорее к третьему лицу, чем к самой Авроре.

-- Аврора, - продолжал я после некоторого молчания, - я сказал вам все. Я был искренен. Я не прошу у вас ничего иного, кроме такой же искренности с вашей стороны. Любите ли вы меня?

Я задал бы этот вопрос не так спокойно, если бы не был уверен заранее в ответе.

Мы сидели рядом на диване. Не успел еще я договорить, как почувствовал прикосновение тонких пальчиков; они сомкнулись на моей руке и пожали ее тихонько. При моем вопросе голова квартеронки припала к моей груди, и я услыхал, как ее губы прошептали эти простые слова:

Мои руки, которые я сдерживал до тех пор, обвились вокруг ее гибкого стана, и в продолжение нескольких минут мы не обменялись ни единым словом. Высшая степень любви обыкновенно молчалива. Опьяняющие поцелуи, глубокие взгляды, которыми обмениваются, рукопожатия, горячие губы, - все это составляет достаточно внятный язык. Долгое время, вместо всяких речей, обменивались мы только восклицаниями счастья, изъявления нежности. Мы были слишком счастливы, чтобы разговаривать. Наши уста боялись смутить торжественное настроение наших душ.

Осторожность скоро заставила меня очнуться; здесь было не время и не место для слепой любви. Нам предстояло переговорить между собой о многом, обсудить много планов, прежде чем явится возможность безмятежно наслаждаться нашим только что расцветшим счастьем. Мы чувствовали оба, что нас разделяла пропасть, что нам предстоит пройти по тернистым стезям, прежде чем достигнем желанной страны наших надежд. Несмотря на минутное блаженство, будущее было мрачно и полно опасностей; и эта мысль привела нас в трепет в пылу упоения нашей грёзой, такой сладостной и такой мимолетной.

Аврора не боялась моей любви; она не оскорбила меня даже малейшим подозрением. Она не сомневалась, что я намерен на ней жениться. Любовь и благодарность заглушали все сомнения, и мы беседовали с взаимным доверием, какое едва ли приобрели бы даже годами дружбы.

Но наши речи были торопливы. Мы боялись, что нам помешают и, что мы, пожалуй, не увидимся больше наедине. Приходилось быть кратким.

Я объяснил ей мое положение; я сказал, что через несколько дней получу порядочную сумму денег, достаточную, по моему мнению, для осуществления нашего плана. Какого плана? Покупки моей невесты.

-- Тогда, - прибавил я, - нам остается только сыграть свадьбу, Аврора.

-- Увы! - отвечала она, вздыхая, - мы не можем вступить в брак здесь, даже если бы я была свободной. Разве не существует бесчестного закона, который преследует нас, прикрываясь обещанием свободы?

Я одобрительно кивнул головой.

-- Мы можем жениться лишь в том случае, - продолжала она в скорбном волнении, - если вы дадите клятву, что в ваших жилах течет африканская кровь. Ну можно ли было придумать подобный закон в христианском государстве?

голубую вену на вашей руке, выпить вашей крови, и условие будет выполнено. Тогда я могу поклясться без всякой фальши.

Она улыбнулась, но минуту спустя печаль снова овладела ею.

-- Полноте, дорогая Аврора, гоните прочь мрачные мысли! Что за важность, что нас не повенчают здесь! Мы уедем в другое место. Существуют другие страны, не уступающие в красоте Луизиане, и другие церкви, такие же красивые, как Сен-Габриэль. Мы отправимся на север, в Англию, во Францию, все равно; пусть это не печалит вас.

-- Не о том я горюю.

-- Так о чем же, милая?

-- Не бойтесь мне сказать.

-- Боюсь... что вам не удастся.

-- Говорите же, Аврора!

-- Сделаться моим господином... купить меня!

-- Почему же вы этого боитесь? - спросил я.

-- Другие пробовали раньше. Они предлагали крупные суммы, гораздо больше той, какую упомянули вы, и получили отказ. Их предложения были отвергнуты, за что я очень благодарна мадемуазель. Она была единственной моей покровительницей; ей не хотелось со мной расставаться. Как я была счастлива тогда! Но теперь... теперь... какая разница!.. Совсем наоборот!

-- Но я дам больше... все свое состояние; этого, конечно, будет достаточно. Предложения, о которых вы говорите, были бесчестные, как сегодняшнее, сделанное вам этим Гейяром. Мадемуазель знала это; она была слишком честна, чтобы на них согласиться.

-- Это правда; но она откажет и вам. Я боюсь, увы! увы!

-- О, сударь! - перебила меня Аврора, - она, действительно, благодарна вам... вы и не знаете, до какой степени; но она ни за что не согласится, ни за что... Вы не знаете всего, увы! увы!

И вновь слезы полились из глаз этого восхитительного создания. Девушка беспомощно опустилась на диван, закрывая лицо своими великолепными косами.

Сказанное ею заставило меня призадуматься, и я собирался спросить у нее объяснения, как вдруг послышался стук колес. Я бросился к окну и взглянул поверх померанцевых кустов. Над ними мелькала голова негра; то был кучер мадемуазель Безансон. Коляска подъезжала к воротам.

Хаос в моих мыслях был таков, что я не смел предстать перед Эжени и, поспешно простившись с Авророй, вышел из комнаты. Мне была знакома калитка со стороны конюшен. Отсюда можно было выйти на дорогу, углублявшуюся в лес. Этим путем я мог попасть домой, в Бренжье. Спустившись с веранды, я прошел в калитку и направился к конюшням.