Домовой и лавочник

Ганс Христиан Андерсен

Домовой и лавочник

Издание: Т-ва И.Д. Сытина

Типо-лит. И.И. Пашкова, Москва, 1908 г.

Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов

Жил-был однажды настоящий студент, который ютился на чердаке, под самой крышей и ничего не имел за душой; жил также и настоящий лавочник, но только внизу, в первом этаже, и ему принадлежал весь дом. У него-то и прижился домовой, потому что в сочельник у торговца всегда подавалось полное блюдо яблочного мусса с большим куском сливочного масла посредине; торговец имел возможность доставлять себе подобные удовольствия; поэтому домовой жил у него в лавке, и это было очень поучительно.

Раз вечером в лавку через задний вход пришел студент за свечами и сыром; посылать ему было некого, и он всё покупал сам; ему отпустили требуемое, и торговец, и жена его любезно кивнули ему на прощанье и сказали:-"До свидания";-а она была женщина, не только понимавшая светское обхождение, но и обладавшая красноречием.

Студент тоже кивнул головой и вдруг остановился, пробежав глазами лист бумаги, в который был завернут сыр. То был лист, вырванный из старой книги, которую рвать бы не следовало, так как в ней было много хорошего.

-Этого добра у нас много,-сказал лавочник.-Я за эту книгу дал одной старухе четвертушку кофе. Дайте мне за нее два гроша и берите себе всё, что осталось.

-Хорошо,-сказал студент,-отдайте мне книгу вместо сыру. Я могу съесть хлеб и без него. Будет прямо грешно, если эта книга так пропадет. Вы очень хороший человек, человек практичный, но в поэзии вы столько же понимаете, как вон та бочка.

Это было очень нелюбезно сказано, и именно по отношению к бочонку, но лавочник рассмеялся, и студент тоже, потому что сказал это ради шутки. Но домовой рассердился. Как можно говорить подобные вещи лавочнику, продающему очень хорошее масло, да еще хозяину дома!?

Когда настала ночь, и лавку закрыли, и все улеглись спать, за исключением студента, домовой прошел в спальню и взял у хозяйки её язык, потому что ночью во время сна он оставался у неё без употребления; стоило домовому приставить эту машинку к какому-нибудь предмету в комнате, как тот тотчас же получал дар слова и способность высказывать свои мысли и ощущения так же красноречиво, как сама лавочница; но говорить могли предметы только по очереди, и это было благодеяние, а то бы они заговорили друг друга.

Домовой прежде всего пристроил язык к бочонку, в котором лежали старые газеты.

-Что это правда, будто вы ничего не смыслите в поэзии?-спросил он его.

-Конечно, смыслю,-отвечал бочонок.-Поэзия-это то, что помещается в газетах внизу и иногда вырезается. Я могу сказать, что во мне её гораздо больше, чем в студенте, а ведь я в сравнении с господином лавочником-только простой бочонок.

Тогда домовой приставил "машинку" к кофейной мельнице, и, Боже, как она заболтала. Потом он приставлял ее поочередно к масленке и к ящику с деньгами; и все были одного мнения с бочонком, а то, что признается большинством, необходимо признавать всем и каждому.

Ну, так всё это я теперь и передам студенту,-и с этими словами домовой тихонько поднялся по задней лестнице на чердак, где жил студент.

У студента еще горел свет; домовой заглянул в замочную скважину и увидал, что он читает разорванную книгу, только что купленную в лавке.

Но как было светло в комнате! Из этой книги вырывался яркий луч, он разрастался, как могучее дерево, которое поднималось и простирало свои ветви над головой студента. И каждый листок был свежести необыкновенной. А из цветов выглядывали женские головки,-одни с темными, сияющими, другие с дивно-голубыми, светлыми глазами; плоды были, как звезды; и чудилось, будто в комнате студента что-то пело и звучало.

Нет, о подобном очаровании маленький домовой никогда и не мечтал, не говоря уже о том, что ничего подобного он от роду не видел и не слышал. Он продолжал стоять на цыпочках и глядел,-глядел, пока в комнате на чердаке не угас свет; студент, вероятно, задул огонь и лег спать; но домовой продолжал всё-таки стоять, так как дивное, нежное пение всё еще продолжало звучать и баюкало спящего студента, как колыбельная песнь.

-Здесь бесподобно!-сказал домовой.-Этого я никак не ожидал. Не остаться ли мне жить у студента?

Это крошечное созданьице очень задумалось над своим вопросом, но, в конце концов, он всё-таки был благоразумный человечек.

-У студента не готовят яблочного мусса!-вздохнул он и отправился обратно, вниз, к лавочнику. Вернулся он как нельзя более кстати, потому что бочонок почти исчерпал с говорильную машинку" хозяйки; он уже высказал всё, что у него было внутри с одной стороны и теперь хотел как раз перевернуться, чтобы сказать то же самое с другой, когда вошел домовой; он взял "машинку" и снес ее на старое место.

Но с этих пор вся лавка, начиная с кассы и кончая лучинами на растопку, придерживалась исключительно убеждений бочонка, и все питали к нему такое уважение и так благоговели перед ним, что когда лавочник но вечерам вслух читал из своей газеты театральные и художественные рецензии, все воображали, что это исходит из бочонка.

Только домовому не сиделось на месте, и он не дослушивал до конца всех говорившихся там премудростей; нет, как только в окне под крышей зажигался огонек, ему казалось, что луч света, как якорные канаты, притягивают его к себе, и он бежал и становился у замочной скважины и смотрел; там его охватывало ощущение величия, которое мы испытываем перед вздымающимся морем, когда Бог проносится над ним в ореоле бури: по щекам домового текли слезы, и он сам не знал, о чем он плачет, но странное, сладкое чувство примешивалось к этим слезам. Что бы он не дал, чтобы посидеть со студентом под чудным деревом!.. Но ведь это было невозможно, и приходилось довольствоваться замочной скважиной и быть благодарным и за это.

Ну, вот, так и стоял он в холодном коридоре; а ветер дул через круглое окно в крыше, и здесь было холодно, очень холодно; но маленький домовой начинал ощущать это только, когда погасал свет, и звуки в дивном лесу замирали. Брр! Он совсем замерзал и поскорее спускался опять в свой теплый уголок; там было уютно и хорошо.

Когда наступило Рождество, и появился мусс со сливочным маслом, акции лавочника опять поднялись.

Раз среди ночи домовой проснулся от страшного шума и стука в ставни; снаружи совсем не нежно стучали люди; ночной сторож трубил в трубу; где-то горело; весь город стоял, объятый огнем и пламенем.

У кого горело? В доме или у соседей? Переполох поднялся ужасный; лавочница до того перепугалась, что вынула из ушей золотые сережки и спрятала их в карман, чтобы хоть что-нибудь спасти; лавочник бросился за своими процентными бумагами, а горничная-за своей черной накидкой,-её жалованье позволяло ей иметь такие наряды. Каждый спасал то, что ему было дороже всего...

Домовой схватил лежавшую на столе книгу, сунул ее в свой красный колпак и охватил ее обеими руками; высшая драгоценность была спасена, и он пробрался с ней на крышу и примостился на трубе.

его сердца и он сам.

Только когда огонь погас, маленький домовой опомнился...

-Я разделю себя между ними обоими,-сказал он.-Я не могу совсем оставить лавочника, потому что у него-яблочный мусс.