Частная жизнь парламентского деятеля.
Часть первая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Частная жизнь парламентского деятеля. Часть первая. Глава I. (старая орфография)

Частная жизнь парламентского деятеля.

Роман Эдуара Ро (Rod).

(С французского).

Часть первая.

И.

Маленькая гостиная в нижнем этаже, убранная проще всех остальных покоев дома, была любимой комнатой Сусанны, потому что в ней одной сохранилась прежняя мебель, высокий баул, диван, кресло во вкусе Людовика XIII и стол Генриха II, сочетание стилей, не доказывавшее классической строгости вкусов хозяев.

Однако в те дальные времена, когда они еще жили в скромных антресолях в улице Помпы, эти вещи, купленные по случаю и в разсрочку на распродажах и аувционах самим Мишелем, составляли предмет гордости тогда еще юной четы и с торжеством одна за другой водворялись в рабочем кабинете мужа.

Тогда оне являлись единственными предметами роскоши в их скудной обстановке; теперь, напротив, их постарались сбыть в комнаты, куда не заглядывал глаз посторонняго и допускались лишь близкие друзья дома, между тем как парадные покои двух этажей просторного отеля с конюшней и каретным сараем, который Тесье занимали вот уже третий год в улице Сен-Жорж, - были убраны новой мебелью, купленной в модном магазине зараз полной обстановкой.

Тесье вели скромный образ жизни до тех пор, пока это было возможно. Но с того времени, как денежные дела их упрочились, благодаря полученному наследству, положение Мишеля с каждым днем улучшалось, он шел в гору и силою обстоятельств принужден был жить на широкую ногу: депутат и в ближайшем будущем министр, он должен был обставить себя с известною роскошью, позаботиться о представительности.

Но Сусанна осталась верна старой мебели. Она являлась для нея живым воспоминанием о прошлых днях. Она любила эти разнокалиберные вещи. Оне напоминали ей невозвратные дни, о которых она сожалела, дни - когда Мишель безраздельно принадлежал ей, проводя с нею часы досуга, остававшиеся от публицистических занятий, - он уже был тогда известным публицистом, поглощенным большой газетой "Порядок", в которой он участвовал, которая имела успех благодаря ему и выдвинула вместе с тем его и которую он еще редактировал и теперь, но уже спустя рукава, через пень-колоду.

Оне напоминали ей очаровательные часы, первоначальную близость союза по страсти, горячую привязанность, побудившую к необдуманному, безразсудному браку молодого, слишком молодого человека, без состояния, без определенного будущого, с девушкой, которая была почти ребенком, все приданое которой состояло из доверия, отваги, розовых надежд и любви.

Вещи эти напоминали ей безчисленные мелкия событий шестилетней жизни вдвоем, в нежном tête-à-tête, o той глубокой нежности, которую питают друг к другу бездетные супруги, остающиеся такими-же страстными любовниками как и до свадьбы.

Оне напоминали ей наконец высшее удовлетворение, полноту счастья, когда наконец она испытала муки, тоску и бесконечную радость первой беременности; как она застенчиво предупредила мужа о готовящемся семейном событии, и с каким радостным удивлением принял он это. Потом болезнь Анни, их старшей дочери, а так-же тяжелая болезнь самого Мишеля, приговоренного к смерти врачами, и которого она спасла более силою бесконечной любви, чем исполнением докторских предписаний, да, все это напоминала ей старая мебель, всякия мелочи, равно как и крупные события, тысячи воспоминаний поднимались и окружали ее, едва она садилась на диван или кресло в маленьком кабинете, и перед ней возникала вся ткань нашей жизни, тянулись те бесконечные нити, которые вышивают на ней то яркие, пестрые, веселые, то сумрачные арабески. Оне говорили ей о днях, из которых одни были радостны, другие тяжелы, но первых было больше, так как сильное, сладкое чувство все смягчало, сглаживало и украшало.

Сусанна вступила в тот период, когда сожаления берут перевес над надеждами, и глухой инстинкт заставлял ее предпочитать протекшие годы годам грядущим.

Теперь столько забот отвлекает от нее Мишеля, не дает его чувству сосредоточиться на ней! Он ее еще любит, без сомнения; чувство, воспитанное и окрепшее за годы совместной жизни, не могло так быстро уступить изсушающей деловой суете, - душа его устояла против растлевающого действия успеха. Но все же ужь прежнего не было: он уже не принадлежал безраздельно Сусанне. Жизнь требовала от него слишком много: он играл выдающуюся роль, у него был свой орган, которым он должен был руководить, своя партия, которой он управлял, великие планы и задачи, которые должен был преследовать и осуществлять, то "нравственное преобразование" страны, как он называл, и душею которого был.

Жена помогала ему трудиться, поддерживала в нем энергию, ободряла его своей симпатией и вместе с тем своими руками готовила отчуждение мужа от нея. Дело стало между ней и мужем, приходилось делиться им с выборщиками, товарищами-соперниками, друзьями, подчиненными, обожателями и обожательницами наконец, так как женщины им бредили, очарованные его задушевным красноречием, любовью к добру, великодушным характером, а главным образом его успехами. Вековечное свойство женщины преклоняться перед известностью, тяготение их ко всем, кому удалось выдвинуться, ненасытное любопытство заставляло женщин гоняться за Мишелем, надоедать ему, забрасывать его письмами, окружать опьяняющею атмосферой, в которой веяли струйки коварства и предательства. Сусанна питала к мужу глубокое, непоколебимое доверие, но тем не менее порою ее волновало смутное опасение.

Она чувствовала себя слишком слабой, чтобы отстаивать мужа, отражать посторонния влияния на него, охранять его. Она старелась: уже несколько серебряных нитей мелькало в её прекрасных черных волосах, цвет лица принял колорит старой слоновой вости и морщины, не исеажая еще черт, тем не менее проложили тонкие следы на увядающем лице. Напротив Мишель, который всего на четыре года был старше её, сохранился удивительно, без единого белого волоса, с юношеской гибкостью стана, сильный, живой, неутомимый, как будто тридцать восемь лет наполненных такою оживленною деятельностью прошли для него безследно и не легли гнетущею тяжестью.

Да, Сусанна сожалела о той поре, когда, сидя в креслах Людовика XIII, она видела перед собою Мишеля, работающого за столом в стиле Генриха II, в то же врема разсеянно пробегая какую-нибудь новую книгу или работая иглой над какой нибудь хозяйственной мелочью. И теперь она любила уединяться в дальний покой, где принимала только близких, чтобы переживать прошлое, упиваясь его грустной отрадой.

Сегодня Сусанна сидела в маленькой гостиной с двумя дочерьми: Анни, слишком высокая для своих восьми лет, вытянувшаяся как спаржа, немного слишком бледная под белокурыми волосами, с маленьким вдумчивым личиком, на котором сияли большие, серые глаза, - глаза Мишеля, - поражала серьезным, мягким, почти меланхолическим выражением, между тем как Лауренция, моложе сестры на два года, почти брюнетва, составляла полную противоположность Анни: в чертах лица её, в шустрых глазах, несколько несоразмерно большом рте, в круглых щеках с ямочками, дрожал и сверкал вечный смех. Дети как всегда сидели около матери, старшая по правой стороне, младшая no левой, чинно играя молча с перстнями матери, предоставленными ею в их распоряжение. Удерживая их взглядом в этом спокойном положении, которое видимо было естественно для старшей, Лауренции же стоило некоторых усилий, Сусанна беседовала с гостем. Это был Жак Монде, друг детства её мужа, с которым сохранил теснейшую связь. Он приехал неожиданно, вызванный семейными делами, взяв отпуск из лицея в Аннеси, в котором сам учился вместе с Мишелем и где уже лет десять преподавал латынь. Зная, что у Тесье всегда найдется для него комната, он остановился у них, убежденный в хорошем приеме. В самом деле, Монде был вместе другом и мужа и жены: Тесье провели несколько сезонов в соседстве с ним, на берегу маленького озера, зеленые воды которого навевали на Мишеля воспоминания детства. Друзья не разлучались. Сусанна же, узнав покороче Монде, - при первом знакомстве он ей не понравился, прониклась в нему самой дружественной симпатией. Хороший человек, без всякого честолюбия, легко переносивший скромную долю, выпавшую ему, с умеренными желаниями,--Монде скрывал под незначительною наружностью редкое благородство сердца и исключительную, всестороннюю интелигентность; Сусанна называла его "добрым гением" своего мужа. Она обожала его за простоту, прямой характер, добродушие. Порою она завидовала его жене, которая хотя итне вкушала сладкий фимиам славы, за то муж принадлежал ей и она делилась им только с шестью толстыми детьми, отлично выкормленными, но плохо одетыми, адский гвалт и топот которых не мешал скучным занятиям - исправления ученических тетрадей. Она чувствовала, что эти два любящия друга друга существа принимают спокойно все, что им посылает судьба, и не волнуются несбыточными желаниями. Мишель же таил в себе тайну, и порою она зияла как бездна в душе с виду спокойной, но которую всегда внезапная буря могла взволновать до сокровеннейшей глубины.

Монде, с своей стороны, обожал Сусанну за её скромную прелесть, необыкновенную доброту и самоотверженную преданность "великому человеку", которого любил с истинно отеческой нежностью.

- У тебя именно такая жена, какую тебе нужно, мой милый, верная, единственная... Ты должен быть счастлив!

Тесье отвечал:

- Я счастлив, это правда, вполне счастлив...

A иногда прибавлял:

- У меня и времени нет быть несчастным!

И Монде оставался смущенным, смутно чувствуя что-то надтреснутое в этом счастье.

Сусанне и Монде было о чем поговорить. Вот уже четвертый год, то есть с того времени, как Мишель пошел в гору, летния поездки в Аннеси прекратились, и они почти не видались. Разговор переходил с одного предмета на другой, прерываемый время от времени Лауренцией, которой надоедало чинное сиденье возле мамаши.

Разумеется, едва только Монде сообщил новости о своей жене и детях, разговор перешел на Мишеля.

- Он вышел на открытую дорогу! - с уважением в голосе сказал Монде. - Вы знаете, в прошлые выборы он в Верхней Савое избран был почти единогласно... Мы боимся только, что если и Сена станет на его сторону, он совсем о нас забудет...

- Да, - с гордостью подтвердила Сусанна, - он очень популярен. Твердость и благоразумие его намерений, ясность принципов обезпечивает ему успех повсюду... Но только, политика занимает такое большое место в его жизни... теперь, когда он принадлежит всему свету, на нашу долю почти ничего не достается.

- Что вы хотите! Это судьба всех замечательных людей... а он человек замечательный, в полном смысле этого слова. Я всегда был высокого мнения о нем, даже когда помогал ему справляться с латинскими упражнениями... потому что в латыни он силен никогда не был. Тем не менее, я ему удивляюсь, он превзошел мои ожидания! Когда я вижу чего он достиг в эти четыре года!.. как он гениально... да, прямо гениально... организовал охранительные силы и победил сопротивление радикалов, мудрость его предложений, его удивительный такт, красноречие...

Здесь Сусанна со скромностью прервала его:

- Надо еще принять во внимание поддержку, оказанную ему страной и в особенности...

- Поддержку? Гм! Кто же его поддерживал, я вас, спрошу?

- Да все те, которые примкнули к его партии, такие публицисты, как Пейро и депутаты, как Торн и монсениор Руссель...

Монде покачал головой:

- Пейро... Торн... моньсениор Руссель... Желал бы я посмотреть, чтобы стали эти господа и их друзья делать без Мишеля! Нет, нет, я убежден в том, что он один вынес на плечах все здание. И знаете почему? Потому что он видит лучше других!.. Все эти господа, просто шуты гороховые, и думают только об одном, как бы набить карман. Он же человек с характером, с идеалами, с убеждениями, с твердой волей, - все это редко встречается, вот почему он один только и может нас спасти... Он должно быть сильно переменился с тех пор, как судьба заставила его играть такую высокую роль?

- О, нет, Боже мой! Он все тот же, ни мало не изменился, напротив: добр, ровен, прежде всего мыслитель, всегда спокоен, среди самых горячих схваток... Сегодня он должен произнести большую речь и если вы увидите его за завтраком...

Монде прервал:

- Нет. Он не любит, чтобы я была там, когда он говорит... Я с своей стороны то же: все будут на меня смотреть... вы знаете, что у меня самолюбие направлено в другую сторону...

- Знай я это, я приехал бы вчера вечером... Легко бы мог приехать... какая жалость, что я не знал! Об чем же он говорит?

- Относительно предложения уничтожить закон о разводе.

Монде открыл удивленно глаза.

- Почему же он хочет уничтожить развод? - вскричал он. - Развод необходим, развод имеет свои основания; развод...

Сусанна с живостью прервала его:

- О, Мишель приводит веския основания! Если бы вы слышали его, вы бы согласились с ним... Надо помнить, что в его системе семья, общество, церковь, занимают одинаковое место. Все это святое... и должно уважать его неприкосновенность... Я не могу вам хорошенько все это растолковать, но он удивителен, когда коснется этих вопросов... Я убеждена, что он будет иметь громадный успех сегодня.

Честное лицо Монде по прежнему выражало удивление, но он не желал противоречить своей собеседнице.

- Вы были бы хорошим депутатом, - сказал он, улыбаясь. - Да, да, вы оказываете Мишелю гораздо большую поддержку, чем всякие Торны и Руссели. Очевидно, у него есть свои основания, раз вы это говорите, и так как он не пойдет против своих убеждений, то значит верит в свои доводы, но он задумал трудное дело, трудное дело...

В эту минуту беседа была прервана: дверь отворилась, и не предупреждая о себе, вошла хорошенькая молодая девушка. Дети побежали к ней на встречу, чтобы обнять ее. Она погладила по голове Анни и протянула руку Сусанне, свазавшей ей:

- Здравствуйте, Бланка!..

- Я намерена отобедать у вас без церемонии, - объяснила та, - если этим не причиню вам безпокойства...

- Вы сами отлично знаете, что мы всегда рады вам... К тому же у нас сегодня старый друг...

Бланка, не обратившая внимания на Монде, посмотрела на него и повернулась к нему с протянутой рукой:

- M-eur Монде!..

- M-llе Эстев!.. Я не смею больше вас звать просто Бланкой... Я не видел вас ужь лет пять, за это время вы так изменились, так изменились!..

Отец Бланки, Рауль Эстев, так же уроженец Верхвей Савойи, был третьим в тесном, дружественном союзе Тессье и Монде. Это был талантливый инженер, деятельный, предприимчивый, полный широких планов, и умер в полном цвете сил - погиб при одной жедезнодорожной катастрофе, оставив жену и дочь в положении, если не беннадежном, то во всяком случае крайне затруднительном.

Тесье, ввявши на себя заботу о их делах, вместо непрактичного опекуна, при помощи удачных операций составил довольно значительный капитал, который обезпечивал будущее Бланки. Что же касается г-жи Эстев, то, поговоревав, она вышла вновь замуж, не дождавшись конца траура, за очень богатого и пустого клубмена, Керие. У ней не было детей от второго брака, который бросил ее в вихрь светской жизни, в которой всегда влекли ее вкусы.

Когда её дочь, похожая на нее более лицом, чем характером, выросла, она стала тяготиться ею. Она относилась к дочери с полным равнодушием, и Бланка, которую не любил и Керие, так как она питала в нему глухую антипатию, совершенно вместе с тем чуждая вкусам той среды, в которой жила её мать, мало по малу стала отдаляться от своей семьи и сделалась почти приемной дочерью Сусанны. Монде знал её положение. На его глазах почти выросла Бланка, обыкновенно сопровождавшая Тесье в их летних поездках. Но уже четыре года, как он ее не видел, а за это время она значительно переменилась, развилась, похорошела. Теперь это была стройная и изящная молодая девушка, в которой было нечто большее чем одна красота юности. Без сомнения она была хороша собой, но особою, скромною и не кидающеюся в глаза красотой, которую не замечал глаз профана. Повидимому черты еялица были неправильны, и это мешало заметить разсеянному взгляду их тайную, своеобразную гармонию. Её волосы на первый взгляд казались слишком белокурыми и не подходили к её белоснежному цвету лица, с тою преувеличенною нежностью, которую видишь на эстампах; длинные ресницы осеняли глаза, как бы желая скрыть странный голубой цвет их, ясный блеск, мягкое выражение. Чтобы вникнуть в её прелесть, надо было долго и внимательно всматриваться. Надо было видеть её походку, медленные движения, заметить эту затаенную в себе грацию. Нужно было слышать как она говорит, её голос одновременно глубокий и кристаллический, придававший особую прелесть самым незначительным словам. Надо было наблюдать её позы, жесты, вдыхать особую атмосферу, которая окружала ее. И мало по малу вас схватывала эта внутренняя, скрытая жизнь, не стремившаяся обнаружить себя, но полная тайного очарования.

Она казалось была в сильном волнении и точно принесла с собою отголосок парламентской бури.

- Вы были в палате? - спросил Монде.

- Да... я была с г-жею де-Торн... Она его никогда до сих пор не слышала, можете себе представить.

- Так же как и я, - отозвался Монде.

- И я, - прибавила Сусанна с улыбкой.

- Вам не нужно слушать его в палате, - сказала Бланка, - когда вы слышите его постоянно, когда он рассказывает вам о всех своих планах! Но сегодня он был красноречив и увлекателен, как никогда...

- Значит его предложение прошло? - спросила Сусанна.

- Нет... Но успех все же был полный... Фурре предложил предварительный вопрос, стоит-ли палате выслушивать доклад... вы понимаете? Предварительный вопрос по поводу предложения Тесье, как вам это нравится!.. Большинством ста голосов тотчас же запрос отвергли... Неотложность так же приняли, но к несчастью только после вторичного голосования и всего 15 голосами... Палата шумела, волновалась, правая ворчала, левая апплодировала... И среди этого волнения его звучный, чистый голос гремел, покрывая гам и крики. Бесновались даже в трибунах, которые были битком набиты. Я не понимаю, как он в состоянии выдержат и одолеть такую бурю. Ведь вы знаете: он остается совершенно спокоен, когда все кругом неистовствует. - Говоря это, она пришла в экстаз, голос её дрожал от скрытого волнения.

Монде покачал головой и сделал жест, выражавший неодобрение.

- Зачем Мишель вздумал поднять такой вопрос, как вопрос о разводе? - спросил он. - Есть проблемы, которых лучше не касаться. Время от времени их решают в том или ином смысле, но затем лучше их оставить в повое. Чтобы ни говорил в данном случае закон, но он во всяком случае еще не устарел и перемены едва-ли поведут к чему либо.

- Мишель вас обратит в свого веру, - сказала Сусанна, прежде чем молодая девушка успела возразить Монде. - Да вот и сам он. В самом деле, он входил. Это был высокого роста человек, с решительной фигурой, резко очерченным профилем, темные волосы острижены под гребенку, усы закручены вверх.

- Bonjour! - сказал он. А! Монде! какой благоприятный ветер занес тебя в нашу сторону?

И протянул другу руку.

Но Монде слишком хорошо знал Мишеля, чтобы не уловить или не угадать скрытой холодности в его голосе, несмотря на сердечность слов и жеста.

- Меня вызвало маленькое дело насчет наследства моей тетки, - отвечал он. - Меня вызвал нотариус, но как бы ни было я пробуду здесь не долго, не более двух дней.

- Как, два дня! - вскричал Мишель, и на этогь раз с более искренней сердечностью. - Но если ты хочешь продлить свой отпуск, я могу похлопотать!

- Ты хорош с министром?

- Я? на ножах. Тем не менее я готов сделать все, что от меня зависит, если только что нибудь значу.

- То, что ты говоришь мне, мой милый, - начал Монде, - для человека желающого всеобщого возрождения...

более.

- Как я рад, что вам пришло на мысль провести у нас сегодня вечер, Бланка, - сказал он, беря ее за руку.

Она вся просияла. Он продолжал, указывая жестом на молодого человека, вошедшого вместе с ним, но оставшагося незамеченным:

- Я должен вам представить Мориса Пейро; кажется вы еще не знакомы с ним, хотя он постоянно бывает у нас в доме.

Молодой человек поклонился, между тем как Бланка произнесла:

- Я вас постоянно читаю.

Тут Тесье, с несколько нервной подвижностью, обратился в жеве:

- Мы сейчас сядем за стол, - неправда ли? надо поскорее пообедать. У Пейро корректуры, которые надо исправить сегодня же.

- Обед готов, - отвечала Сусанна. - Ужь больше получаса как мы ждем тебя.

этим чувством, преодолеть его? Почему странное предчувствие глухою тоской сжало его сердце? И что-то грозящее, какая-то надвигающаяся опасность почуялась в этом смутном, болезненном впечатлении! Истинные друзья порою испытывают эти таинственные предчувствия, обязанные им без сомнения глубиною своей преданности.

Обед был сервирован с благородною простотой: один из тех ничем не выдающихся обедов, показывающих, что хозяева не придают ему никакого значения. Разговор вертелся исключительно около политики. Пейро овладел им и перетряхивал вопросы, о которых трактовалось на заседании того дня. Он говорил с редким искусством, изобильно уснащая речь метафорами и сравнениями, вставляя психологическия замечания и нравственные сентенции. Монде возражал ему с обычною, характеризовавшею его, прямотою и здравым смыслом. Мишель разсеянно слушал их одним ухом, не говоря ничего или подавлял других авторитетным и нервным тоном, вставляя замечания, нетерпящия возражений.

- Вы судите как наблюдатель, любопытный, литератор, - резко сказал он Пейро, когда тот привел интересный случай развода. - В сущности я всегда удивлялся, что вы на нашей стороне. Вы интересуетесь делом лишь постольку, поскольку оно дает вам материал для философствования. Ваши убеждения ничто иное как отвлеченная спекуляция. Вы любите изучать вопрос со всех сторон, поворачивать его под всевозможными углами зрения, разсматривать его со всех точек, а это безполезная и опасная игра. Мы, наоборот, мы не философы, а люди практические. Мы желаем прежде действовать, а потом мыслить, так как это единственный способ что либо сделать. Заметьте, что это не мешает нам отлично знать, чего мы хотим. За последния двадцать лет во Франции все разстлилось и расползлось. Мы перестраиваемь, вот и все. Мы явились в полуразрушенный дом и желаем отстроить его заново, согласив все части. Поэтому-то мы и отвергаем вашу психологию и наша мораль гораздо проще вашей.

- Ты говориш словно в парламенте, - сказал Монде.

- Нимало. В палате я говорю длиннее, повторяю и разжевываю. Впрочем по существу ты прав. Чего же ты хочешь от меня? У меня нет двойных убеждений, одних для публики, других для интимного вружка. Ты видишь меня таким же, как и весь свет, старина!.. И это тебя не должно удивлять: ведь ты знаешь меня с детства!

- Мне всего яснее, - сказал он, - из твоей сегодвяшней речи одно, что ты сжег свои корабли!..

И обратясь в Сусанне он продолжал, как будто в удивлении:

- Неправда ли, это ясно?.. Вы можете теперь быть совершенно спокойны... Могло-бы великому человеку придти на мысль покуситься развестись с вами - а после сегодняшней речи, все кончено, он сковал самого себя на веки.

И добряк Монде захохотал. Но никто не поддержал его. Сусанна принужденно улыбнулась. Мишель пожал плечами. После короткого молчания, Пейро возразил:

бевупречная семейная жязнь.

Монде обменялся взглядом с Сусанной, напоминая ей, что это именно то, что он сам всегда говорил. Но Мишель резко возразил:

- У нас этого рода вещи не имеют того значения, какое вы им придаете.

- Они значат быть может гораздо более, чем вы думаете, вы, репутация которого беэукоризненна, - отвечал Пейро. - Торн не раз говорил со мною на этот счет, а вы знаете, как он проницателен. "Мы - странный народ, - говорил он, - добродетель кажется всегда нам немного смешной, и тем не менее, мы в ней бесконечно нуждаемся и преклоняемся перед ней". И я с своей стороны думаю, что Торн ни мало не обманывается.

- Несмотря на это, - возразил Тесье, - люди, очень мало щепетильные, делают прекрасную карьеру в нашем обществе. Возьмите хотя бы Диля. Вот ужь не скажете про этого человека, что он обязан своим успехом добродетели! A между тем, вопреки скандальным историям, которые рассказывают о нем, Диль сидит себе на своем посту и ничем его не сдвинуть с него. Посмотрите так же, Компель: тут еще страннее. Явно замаранная репутация, а пользуется всеобщим уважением. В прошлом у него всевозможные грязные истории с жещиинами, денежные аферы земного свойства, а он ни мало не смущается. Значение его возростает. Самые противники его признают, что в качестве президента совета он достоин полного уважения. Разве это не правда?

- Все это не столь убедительно, как кажется с первого взгляда, - возразил он. - Комбель и Диль - исключения: зло помогает их успеху. Они дошли до такой черты, что могут все себе позволить: ничто уже не может их сделать чернее, чем они есть. У них нет более репутации, которую можно было бы скомпрометировать... Они защищены от всех нападений. О них все сказали, более нельзя ничего сказать. Они прошли через огонь и воду, чрез все скандалы.

- Мне кажется, Пейро, - сказал Мишель, - что вы противоречите самому себе.

- Уверяю вас, что нет. Позвольте мне кончить. Если все это сходит им с рук и не мешает успеху, то это потому, что они обладают добродетелью, заменяющею все другия: наглостью.

- Ну, это парадокс!

хотя одну десятую того, что они сделали и он погиб! И если это честный человек, в истинном значении этого слова, надо еще менее, чтобы погубить его: достаточно малейшей ошибки, слабости, пустяка.

- Я, - сказал Монде, слушавший с величайшим вниманием, - я думаю, что г. Пейро прав: прощают только злодеям. Смотри, Мишель, держи ухо востро! Ты осужден на вечную добродетель, мой милый!

- Все, что я сказал по этому поводу, не касается Тесье, - возразил Пейро, - он даже не знает, что такое раскаяние, так как ни разу не сделал ложного шага.

Никто не отвечал на эти слова. Воцарилось молчание. Наконец Мишель заговорил с большим добродушием, чем до того:

- Вы знаете, мои дети, что у всякого есть свои слабости, свои недостатки и больные места; даже когда люди и не делают чего либо подобного, что совершают Дили и Комбели, они стоют друг друга. Что вы хотите? Мы рабы своей судьбы. Моя ведет меня по прямой линии, и я должен следовать за ней! Если ужь вы хотите знать, то признаюсь вам, что порою мне становится тошно от собственной добродетели... Линия моя скучновата. Да! Но я никогда с нея не сойду; быть может в

При этих словах он повернулся в жене, которая ему улыбнулась.

- Быть может также, - продолжал он, - я инстинктивно чувствовал то, что высказал Пейро, хотя я и не психолог, и не философ. Быть может я предчувствовал что добродетель - сила. Нами всегда руководит разсчет.

- Вот видите, вы кончили тем, что признали справедливость моих слов, - торжествовал Пейро. - Знаете ли, что сказал о вас Торн, между прочим: для Тесье, корректность - талисман.

- Но во всяком случае это странно, - заметил Монде, что прямо противуположные вещи могут способствовать успеху. Что Диль обязан быть порочным и погиб бы, если бы вздумал обратиться в честного человека, а Тесье обязан быть добродетельным, и ему не простят малейшей оплошности.

- Оставьте, - заключил Мишель, - справедливости произнести последнее слово: наступит день возмездия для Комбеля, Диля и им подобным! Теперь им удивляются, говорят о них: они сильны! A это все покрывает. Успех в глазах черни все оправдывает. Но подует другой ветер, и тогда, друзья мои, картина переменится! Мы уже видели тому пример: вспомните дело Каффареля, и обстоятельства ему предшествовавшия. Мы еще будет присутствовать при последнем суде!

Встали из-за стола. Мишель произнес свою тираду стоя и заключил ее широким, красивым жестом. Затем все перешли опять в маленькую столовую, где Сусанна, с помощью Бланки, сервировала кофе. Пейро, проглотив быстро свою чашку, вышел, извинаясь неотложными делами. Кружок приобрел тогда еще более интимный характер. Тесье, не куривший сам, предложил сигару Монде.

- У тебя добрые сигары, - вскричал тот, после первого же клуба дыма; - ведь ты ими не пользуешься? Вероятно держишь для политических друзей?

- Конечно.

Сусанна ответила за Мишеля:

- Почти каждый день кто либо бывает.

- Вам то же приходится и самим много выезжать?

- Более чем мне было бы желательно во всяком случае, - сказал Мишель.

- Ах, весьма мало, уверяю тебя! Видишь ли, ведя спокойную жизнь в этом милом уголке Анеси, где один день похож на другой, ты вообразить себе не можешь, до чего порою я устаю и душею и телом от этой жизни, до чего она мне надоедает... Она наваливается на меня как гора, и я не могу из-под нея выбиться...

- Я бы не мог жаловаться на твоем месте: такой человек, как ты, который столько делает...

- Уверяю тебя, что выдаются минуты, когда мне отвратителен вид лица человеческого... Мне хочется убежать куда нибудь от них и этой суеты, скрыться где нибудь с семьей... и несколькимя друзьями... да, с немногими друзьями... и там проводить скромную жизнь, без борьбы, без забот, без мысли...

Между тем как Мишель говорил это, Монде с выражением удивления вопросительно глядел на него.

- Мне странно слышать такия слова, - сказал ему его друг после короткого молчания, - от человека, преследующого великую цель, занятого разрешением таких важных во всех отношениях вопросов, желающого поднять нравственность страны, улучшить мир. Что если бы твои собратья или выборщики услышали тебя...

Мишель прервал его, пожав плечами:

- Но они не слышут меня!.. Они видят только мой внешний облик, лишь то, что видят все... внутренняя моя жизнь для них сокрыта... они не знают другого, истинного Тесье...

Голос его стал глух.

тобою, а...

Тесье вскричал:

- Конечно, нет!... Я верю в то, что целого и тому, что говорю и всеми силами желаю блага родине... Но что ты хочешь! Выпадают часы упадка духа, слабости, даже сомнений... сомнений в себе... Ты видишь меня именно в один из таких несчастных часов.

- Я не могу тебя хорошенько понять, - возразил Монде, - казалось бы в самом деле своем ты должен бы почерпать новые силы, и чувство исполненного долга должно бы делать тебя счастливым...

Тут, повернувшись к Сусанне, молча слушавшей их,

- Как вы это позволяете ему так говорить?

- Что же мне с ним сделать? - отвечала та. - И такия минуты находят на него чаще, чем вы думаете... Если бы вы знали, как он нервен!.. Эта публичная жизнь пожирает его здоровье и силы... а также отчасти и его сердце... Я часто проклинаю всю эту политику, я желала бы предохранить его от этой пьевры... но это невозможно: он останется на своем посту до последней крайности.

С минуту помолчали.

- Во всяком случае, - сказал наконец Монде серьезным тоном, - для такого человека, как он, - горячого, энергичного, умного, необходима кипучая деятельность... Это дает исход его нервной силы... Без того, быть может, сударыня, вам приходилось бы еще более безпокоиться за него.

С этими словами он встал и подсел в Бланке, которая сидела в стороне, не принимая участия в разговоре. Он в полголоса стал беседовать с нею, между тем как Сусанна продолжала толковать с Монде. Это двойное а parte продолжалось довольно долго.

Наконец Монде зевнул раза два и Сусанна вскричала:

- Ах, вы я вижу утомлены, а я кажется бы всю ночь на пролет говорила, говорила...

- Это все железная дорога виновата, сударыня... эта дьявольская железная дорога, на человека непривычного...

Она поднялась, Монде попрощался с Бланкой и Мишелем и вышел за Сусанной.

Несколько мгновений в комнате царствовало молчание. Бланка и Мишель, обменявшись быстрым взглядом, одновременно повернулись к двери и прислушивались к удалявшемуся шуму шагов, заглушенному наконец коврами. Потом они вновь посмотрели друг другу в глаза и Мишел, опустившись на колени у ног девушки, покрыл её руки поцелуями. Так оставалис они, замерли, молча, прижавшись друг в другу, изливая в этих ласках, какие только и могли себе позволить, всю сладкую муку своих безразсудных желаний, свою болезненную любовь, лишь увеличенную безполезной борьбой с долгом, которая мучила и вместе возбуждала их, и перед которою их воля была безсильна.

Без слов они съумели все сказать друг другу. Руки Бланки слабо трепетали в руках Мишеля; их дыхание становилось бурным. Чувство, поднявшееся в них, было подобно разрешившейся буре, которую весь вечер предчувствовал честный Монде. Но вот глухой шум, скрип пола, ничтожный шорох заставил их вздрогнуть в ужасе, Мишель поднялся и сказал торопливо:

- Пока мы одни...

- Чтo вы мне пишете в этом милом письме?

Тот отвечал:

- Вы увидите... Все тоже самое! что я вас люблю... что я вас люблю и что я несчастен...

Она пожала ему руки:

- О, не теперь, не в эти редкия мгновения, когда я с вами наедине, возле вас, когда я тешу себя иллюзией, что вы моя!.. Но остальное время, постоянно!.. Когда я один - я думаю о вас. Мысль о вас преследует меня повсюду. Чтобы я ни делал, чтобы ни говорил, я делаю и говорю совершенно машинально, мысль моя занята вами... Сегодня, например, на трибуне...

Она прервала его:

- Вы так хорошо говорили!..

- Не знаю, я не слышал!.. Я думал, как всегда, о вас.

- Потому что я говорил... ах, вы отлично это понимаете!.. я говорил наперекор сам себе, своему сердцу!.. Монде сказал правду, хотя и невольно: да, я сжег свои корабли... увы, все наши надежды! Я переживал мучительные минуты, точно я самому себе вырезывал сердце... Все планы, которые я постоянно строю с тех пор, как полюбил вас, рушились... с каждой фразой, которую я произносил, мне становилось ясно как день, что вы никогда не будете моею... я сам, своими руками разрушил нашу последнюю надежду, изломал последнюю доску, на которой мы могли бы спастись... мне хотелось закричать от боли, так жгли меня собственные слова...

Бланка слушала его удивленно. Из уст её излетело лишь короткое "о!".

- Да, - продолжал он, - я не говорил вам об этом никогда, но часто думал... Все таки у нас было средство в руках - развод.

Она сделала жест, как будто хотела закрыть ему рот рукой:

- Невозможно, это верно, вы говорите правду... Но я долго думал и под конец мне стало казаться это не столь уже невозможным... Эта идея меня преследовала... Наконец я захотел победить ее...

- И хорошо сделали! Дорогой, не забывайте того, что вы сами так часто говорили мне: мы господа своих чувств, но не действий; и мы имеем право... верно-ли это? я не знаю... мы имеем право любить друг друга, так как этим мы никого не заставляем страдать...

- Да, это верно, я это говорил, я думал это и до сих пор еще думаю, но у меня нет более сил; я вас слишком люблю!..

- Никогда не "слишком"!.. - возразила она, прижимаясь к нему.

- Да, да, я должен быть мужественным... но я ненавижу, я презираю самого себя за то, что не мог с собою справиться! Я возмутил ваше спокойствие, я украл у вас счастье, которое судьба послала-бы вам на долю...

- Не говорите этого, ведь я счастлива!

И желая утешить любимого человека, который видимо страдал, она почти материнским движением ласкала его волосы. Так замерли они, почти счастливые, все забыв, - самих себя, разделявшия их препятствия, все - что жизнь и долг клали между ними, что мешало слиться им, медленно сближавшимся, устам; они все забыли, ничего не видели, поглощенные всецело своей страстью, наклонившись над жарко дышущей бездной, кружившей им головы, - когда дверь комнаты безшумно отворилась; и они не видели, как вошла Сусанна, остановилась на пороге, сделала шат вперед, прижимая руку к сердцу, бледная как полотно, готовая вскрикнуть... Но она не вскрикнула, не выдала своего присутствия ни малейшим шумом, и так-же быстро удалилась как и вошла.

Наконец они как-будто устали от этой напряженной борьбы с неудовлетворенной страстью, переменили позы и когда Сусанна вновь вошла, и как ни в чем не бывало присоединилась к их беседе, в них уже ничего не было, кроме обычной приветливости! Когда пробило десять часов, слуга явился доложить, что карета m-lle Эстев ждет ее.

Бланка встала, пожала руку Мишелю и обняла Сусанну, которая побледнела и закрыла глаза...

Но ни слова, не жеста, ничего не вырвалось у них, чтобы обнаружило разыгравшуюся между этими тремя людьми драму.

Однако, когда Бланка удалилась, Мишель заметил, что жена его бледна, утомлена и едва держится на ногах:

Она отвечала самым естественным голосом:

- Я чувствую себя не очень хорошо сегодня...

- Не очень хорошо? - переспросил муж с тревогой.

- О, это пустяки, не безпокойся... я немного устала... пришлось сделать столько покупок, бегать по магазинам... За ночь все как рукой снимет. Покойной ночи!..

- Ты тоже пойдешь спать? - спросила она.

- Нет, еще слишком рано. Мне надо еще кое-что сделать... Я буду работать в кабинете...

Он взял лампу и первый вышел.

Она повторила то, что говорила ему каждый вечер:

Он на пороге обернулся и ответил тоже заученной фразой:

- Не бойся... Ты знаешь, как я разсудителен!..

Когда-же дверь за ним захлопнулась, Сусанна без сил упала в кресло, дав волю душившим рыданиям. Она не могла сомневаться в том, что видела собственными глазами. Но как все, кого настигнет несчастие внезапно, она еще все не могла сообразить всей его глубины. Она мысленно повторяла: - Все кончено! - не проникая в значение этих трагических слов. Она спрашивала себя: что делат теперь? не угадывая еще всей безнадежности этого вопроса. И тихо проходили глухие ночные часы в этих смутных терзаниях.

Мишель не работал. Сев к своему столу, он отпихнул груды наваленных на нем бумаг, и вынув из кармана письмо Бланки, принялся его читать и перечитывать. Прежде чем сжечь его, как всегда делал, он выписал, чтобы присоединить к некоторым своим интимным бумагам, следующее место из письма, заставившее его предаться самим сладким мечтам.

"... Я еще не говорила вам, что последнее время меня преследует какой-то странный бред. Я много думала о нашей любви, безъисходной, преступной, ужасной и мне становилось так грустно, я теряла всякую надежду. Я ничего не видела в будущем и мне казалось, что моя голова разорвется от скорби и усталости. Но внезапно, представив себе чем я могу и чем должна быть для вас, я испытываю глубокое, сладкое успокоение... Мне становится ясным, что между нами существует нерасторжимая исключительная связ, род братства в любви. Я для вас более чем сестра, потому что между нами тайна; более чем друг, потому что я энаю, как вы меня любите; более чем жена - мы так редко бываем вместе одни, что я не могу вас утомить, наскучить вам; более чем любовница, так как в нашей любви нет ничего темного. Если бы нам пришлось разстаться, мы вспоминали бы друг о друге без горечи и угрызений. Эти мысли делают меня совершенно счастливой и я спокойно засыпаю, а этого я уже давно не знаю..."

Мишель долго мечтал, над этими строками письма, наполнявшими его зараз бесконечной радостью от сознания, что он так любим, и вместе безнадежностью, так как он понимал, что надо почти не человеческия усилия, чтобы воспрепятствовать этой великой любви перейти пределы дозволенного. И он так же, как и та, которая еще рыдала в маленькой заброшенной гостиной, спрашивал себя: "Что делать?" И если он не ощущал, как она, смертельной раны, опустошающей сердце, то все же с мучительной тоской измерял бездну, разверзшуюся перед ним и то бесконечное пространство, которое отделило его на всегда от счастья. Между тем Бланка, пройдя через роскошный вестибюль равнодушного дома матери, где её сердце никогда не находило отклика, заперлась в своей спальне, так же с тою целью, чтобы прочитать письмо Мишеля:

"...О, если бы вы знали, - писал он, - как я вас благословляю, как я благодарен вам!.. Если бы вы знали, какой благородной и великодушной я вас нахожу, как я обожаю вас за эту любовь, которая ни на что не разсчитывает, которая вся - самопожертвование!.. До сих пор жизнь моя была слишком увлечена внешними интересами, чувства не играли в ней большой роли, вы первая озарили передо мною тайны сердца. Я понял теперь многое, смысл чего прежде ускользал от меня, я понял такия вещи, которые прежде были для меня закрыты. Да, я понял, я чувствую, что для нас настала новая жизнь, которая принадлежит только нам двоим. Я понимаю, чувствую все, что есть глубокого, скорбного, жестокого, божественного и сладкого в тайне, которая нас соединяет. Вместе, ведя друг друга, мы вступили в мир, двери которого были так долго закрыты. И наша любовь может дать нам немного радости, только если она будет выше любви. Она преступна, я это знаю, потому что осуждена на притворство и ложь. И тем не менее мне кажется, что мы можем смыть с нея пятно позора, что она может облагородить нас. Милая, или это иллюзия? Если это так, то разве простительно такому человеку как я, который должен знать жизнь, допустить такую грубую ошибку? Но что делать? Я не могу не улыбаться, думая о суде, который произнесут над нами, если все откроется. Да, я смеюсь, так я равнодушен во всему, что не вы. И я забываюсь, поглощенный счастием любить вас, и я с радостью пожертвовал бы для вас всем, еслибы в этом "все" не было трех существ, которых я должен защитить и спасти от себя самого. И это сознание безсилия, что вот счастье само дается в руки, а взят его нельзя, что долг, суровый долг препятствует этому, наполняет мое сердце бесконечной грустью, и эта грусть, эта скорбь является для меня лучшим доказательством того, что наша любовь сама в себе носит извинение, так как она полна самопожертвования..."

Бланка читала и перечитывала; и, между тем как слезы её падали на этот листок бумаги, она спрашивала себя, почему судьба предопределила ей любить этого человека, которому она никогда не будет принадлежать? почему она должна состареться, не зная радостей свободной и правой в глазах общества любви, той радости, которую ведают все невесты, все жены, все матери?...