| Автор: | Род Э., год: 1893 |
| Категория: | Повесть |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Частная жизнь парламентского деятеля. Часть первая. Глава II. (старая орфография)
II.
На другой день, Монде, поднявшись довольно рано, обошел дом, любопытствуя изучить расположение комнат, обстановку, немного вычурную мебель, картины смешанного достоинства, как будто желая открыть в убранстве покоев своего друга тайну его существования: ибо чем больше он размышлял, тем глубже убеждался в том, что уже и накануне смутно почувствовал, что в Мишеле явилось что-то фальшивое, надтреснутое, что он колеблется, сомневается, что как будто его приезд был ему неприятен, мешал ему. Или это его успехи в качестве главы политической партии сделали то, что в отношениях к людям и даже к ближайшему из друзей он ужь холоден, неискренен, держит всех на отдалении? Или быть может тут скрывается что либо другое, неприятность, денежные затруднения, отношения в женщине, одна из тех тайн, которые так часто скрываются в сердцевине семейных союзов и дают о себе знать сквозь благодушную внешность благополучия и порядочности острым холодом и неуловимой фальшью, слышными однако для тонких нервов близкого человека?.. Переворачивая эти вопросы, и не в силах будучи разрешить их, Монде сидел перед столом в столовой; это был длинный, бесконечный стол, который казалось постоянно ждал гостей. Лакей в переднике немедленно приблизился, осведомляясь, чего ему угодно спросить: чаю, кофе или шоколаду. Монде нахмурясь проворчал:
- Я подожду барина... Подайте мне то же, что и ему подаете...
- Они всегда кушают суп, - почтительно изъяснял лавей.
- Ну, и мне дайте супу, коли так!..
Монде переменил тон, повеселев. Ему утешительно было услышать, что среди роскоши парижской жизни Мишель сохранил привычку своего детства, обычай своей провинции. Монде смягчился и мгновенно в нем воскресла надежда, что он ошибся, что его друг все тот же, что не было никакой тайны, тяготившей его, а что просто он вчера был утомлен, как всякий депутат, после заседания, на котором он говорил речь.
Пробило девять часов. Тесье наконец явился, в черном пиджаке, готовый в выезду.
- А, вот и ты! - сказал Монде, пожимая ему руку. - Ты не ранняя птичка, как вижу!
- Ты думаешь?.. Я в это утро провел два часа, подводя итоги... да, для бюджетной коммиссии... и я голоден порядком!..
И он быстро стал глотать суп, прибавив, с полным ртом:
- Мы не в Анеси, старина! Приходится поздно возращаться домой, поздно ложиться, работать по ночам... Приходится спать, когда можно, когда спокоен, не томит безсонница, пользоваться временем, хотя бы то было и утром!..
Монде отвечал философично:
- У всякого свои привычки!..
Потом продолжал:
- Вот что мне приятно видеть, так это твой хороший аппетит. Только ты ешь слишком быстро... это вредно для желудва.
- Желудок мой работает исправно, - возразил Монде, отирая усы, - однако нам надо сговориться... у меня есть время... мы ведь вместе отправимся, неправда ли? Куда тебя довезти?
- В улицу Saint-flonoré, номер 217, к нотариусу... В вашем проклятом Париже у меня только и есть это - дела... Затем я свободен... Чтожь ты мне что нибудь покажешь?
- Разумеется!.. Если бы ты меня предупредил, я сообразно с этим распорядился бы своим временем... Но ты свалился, как снег на голову... Но сегодня вечером я свободен. Постой, вот идея: мы отправимся обедать в кабачек, и проведем интимный вечер, как старые друзья... Хочешь?..
- Конечно... Но видишь-ли, отнимать у тебя целый вечер, когда ты так занят... ты здаешь, я прежде всего не желаю тебя стеснять.
Когда они уселись в карету, Мишель стал просматривать газеты, ссылаясь на то, что позже у него не будет времени их прочесть. Монде был в смущении. В прежния времена Мишель не выражал удивления, когда он "падал как снег на голову", по теперешнему выражению Мишеля, принимал его просто, радостно, радушно.
Снова Монде стало что-то мерещиться. Переменился его друг. Но что бы такое было тут?
Этот тревожный для искренней дружбы вопрос занимад честного Монде гораздо более, чем наследство, которое предстояло ему получить. Он думал об этом у своего нотариуса, который заставил его ждать порядочно, а принял всего на несколько минут. Он об том же думал, бродя по улицам, останавливаясь перед лавками, ища небольшой подарок для жены. Об этом же он думал и в кафе на площади Оперы, куда зашел выпить рюмку ликеру, как привык делать по воскресеньям. Зала была почти пуста. По естественной общительности, Монде подсел в столу, за которым уже сидело двое потребителей, лениво разговаривавшях и очевидно кого-то ждавших.
Вдруг он насторожил уши, - он услышал имя Тесье. Один из неизвестных произнес его, говоря по всей вероятности о вчерашнем заседании палаты.
Другой сказал убежденным тоном:
- Вот единственный, у которого в прошлом нет никакой темной истории... Да, это честный человек, именно честный человек, который и живет честно, добрый семьянин, а не занимает газеты своими похождениями, пари и любовницами...
Первый, более скептик, покривился:
- Надо еще все знать!..
- Все знать? - с горячностью отвечал другой. - Да разве человек в его положении может что-либо скрыть? Если бы за ним водились какие-либо делишки, поверьте, все было бы известно... но ничего нет, даже и сплетен и клеветы нельзя о нем распускать.
- Однако я кое-что слышал...
- Что же именно?
- Я хорошенько не знаю... была одна история с женщиной... в которой он играл довольно гнусную роль... Почему вы думаете, что он лучше других? Такой же ведь человек...
- Почему? не знаю. Но он кажется лучшим... Это чувствуется в его словах... Я питаю в нему доверие.... Если и он такой же, как и другие, то я перестаю верить в политических деятелей и политику.
Тут они заговорили о другом, а Монде, больше уже их не слушавший, в изумлении думал: также как и в Анеси, общественное мнение Парижа на стороне Мишеля! Ему раз уже приходилось слышать такие отзывы о его друге в разговорах честных буржуа. "Смешные люди! странные люди!" повторял Монде, допивая свою рюмку. Те же мысли занимали его, в то время как он разсчитывался: "Ба! люди всюду одни и те же!.. В глубине души люди ценят и уважают многое, о чем повидимому так легко отзываются... Они любят добро, не отдавая себе в этом отчета... Часто они о том и не думают, но чувство это пробуждается, когда придется в слову... И они с радостью идут за тем, кто шествует прямым путем"... Он продолжал философствовать в том же духе на улице: "Если бы Тесье не был так искренен, можно было бы прдумать, что он великий хитрец... Он представляет из себя то самое, чего мы все хотим, что всем нам нужно... Он заставил звучать в нашей среде струну, которою слишком долго пренебрегали. Он стоит просто за честность. Добродетель осмеяли и все словно поверили, что миру нужен именно порок и зло... Никто точно не смел стоять за честность... Он посмел. Вот причина его успеха, его популярности!" Остаток утра он пробродил по улицам, погруженный в свои мысли. Наконец, заметив, что уже поздно, ускорил шаги. Когда он вернулся, в гостиной, около Сусанны, собралось небольшое общество. Тут были: Торн, Пейро и еще пять, шесть человек, между ними аббат. Тесье по обыкновению заставил себя ждать и в ожидании его, об нем говорили.
Наконец он явился, и извиняясь, пожал всем руки. Сели за стол и немедленно завязался политический разговор.
Монде слушал со вниманием этих людей, из которых некоторые были знамениты и в застольной беседе которых предрешалось будущее страны. Говорили о работниках, солдатах, о молодежи, о церкви. Как удовлетворить требованиям рабочого класса? Какие стремления питает молодежь? Что делать, чтобы поднять нравственный уровень Франции? Нужно-ли присоединиться к церкви? или лучше обойтись без нея? У них были благородные идеи, но они не были согласны между собой; видимо никто из них не знал хорошенько, чего он собственно хочет, за исключением Торна, отрывистый и властный голос которого порою объединял всех, бросая веское и определенное мнение.
Особенно безпокоен был Пейро: у него всегда было в запасе возражение, он находил всегда "но", которое охлаждало энтузиазм ораторов. В самом повидимому простом вопросе, он открывал такия стороны, которые делали его неразрешимым. Он путался в диалектических тонкостях, пока Тесье, который почти не вмешивался в разговор, говорил ему:
- У вас отрицательный ум...
Тогда он умолкал, протестуя жестом, не желая быть классифицированным, когда он и сам не мог разобраться в свойствах своего ума.
- Мне кажется, - сказал Торн, - что вчерашние инциденты могут объяснить положение дела. Положение палаты совершенно ясно. Мы не настолько еще сильны, чтобы излечить все повреждения, обезображивающия наше социальное здание. Должно держаться политического закона, который не затрогивает частных интересов, и вместе с тем всегда воодушевляет отдельный кружок людей...
На это Тесье заметил:
- Подойдем к вопросу прямо и исчерпаем его до дна! Почему нам сомневаться в возможности подействовать на общественное мнение и возбудить публику? наши идеи новы, или по меньшей мере подновлены: без известного потрясения оне восторжествовать не могут. Необходимо, чтобы пробудилось общественное сознание. Тогда только наши идеи будут поняты.
- Вы слишком много разсчитываете на общественное сознание, - возразил Торн. - Я же разсчитываю главным образом на нас самих и в особенности на вас, мой друг. Несомненно существует движение, которое нас поддерживает до сих пор. Но мы не должны его преувеличивать. Оно зависит от нас. Мы теперь должны им овладеть и руководить им.
- Без сомнения, - сказал до тех пор молчавший аббат.
- Однако, - думал Монде, - между ними мало единомыслия.
И когда разговор стал общим, он наблюдал за Мишелем, который говорил далеко не с обычной своей горячностью, казалось мало интересовался обсуждаемыми вопросами, имел разсеянный, утомленный вид, был в нетерпении, и сделал знав Сусанне, чтобы поскорее подавали.
Он оставался таким же до конца завтрака; казалось мысли его были далеко, глаза смотрели задумчиво. В гостиной, после кофе, он казался совсем не в духе; когда гости собрались удалиться, Торн попросил его в кабинет.
- Я должен спешить, - сказал он глядя на часы.
Монде уловил тоскливый взгляд, который остановила Сусанна на своем муже. Оставшись с нею наедине, он заметил в ней то, что ускользало раньше от его наблюдения, когда она занята была обязанностями хозяйки дома, с тем спокойным героизмом женщин, который составляет их тайну: он видел, что она страдает жестоко, что она пересиливает себя, но что это становится почти выше её сил, потому что иногда, незаметно для нея самой, тяжелая слеза выкатывалась из её глаз и, катилась по щеве. Чувство дружбы отчасти уполномочивало его спросить о причине скорби, которую она так плохо могла скрыть. Он хотел спросить ее: "что с вами?" и остановился. Его удерживало какое-то внутреннее смутное предчувствие, деликатность истинной дружбы, которая никогда не обманывает. Но она прочитала в его глазах вопрос и предупредила его:
- Ах! эта проклятая политика, какой это враг наш!.. Она пожирает нашу жизнь... Наши дни проходят в безпрестанных пререканиях и спорах. Мишель не принадлежит больше ни мне, ни себе самому... Я вам вчера сказала, что он все тот же. Я сказала неправду: он переменился, он так переменился, что я его едва узнаю... Он так возбужден, нервен, как прежде был спокоен и владел собою... Вы верно сами заметили: у него всегда такой вид, точно он где-то в другом месте, разсеянный, задумчивый. Может-ли он вынести такую жизнь? Она его убьет, убьет...
Монде слушал, вглядывался в нее, и его прозорливость подсказывала ему, что хотя она жаловалась, хотя и высказывала, что ее мучит, но утаивала причину. Он однако сказал, с тем сомнением, которое всегда звучит в словах человека, который в тайне чувствует зыбкость того, на что хочет опереться:
- Но ведь он делает великое дело! Он играет такую прекрасную роль!
Она повторила за ним, сврывая тайную иронию, которая тем не менее звучала в её голосе:
- Да, это правда, он играет роль... красивую роль...
- Если бы вы только слышали, как о нем отзываются, - с жаром продолжал Монде. - сегодня утром, например, я слышал разговор в кафе... Если бы вы только услышали, вы были бы очарованы... Два совершенно незнакомых человека... Наковец, вы просто должны быть счастливыг видя на какой он высоте, как широка арена его деятельности, как много блага...
- Счастлива!..
- И это вы, которая, я помню, так радовалась его первым успехам!
- Тогда, да. У меня тогда еще были иллюзии...
- Иллюзии... насчет чего?..
- На счет всего... на счет жизни, вообще!
- И у вас их более нет...
- Да, их у меня более нет...
Они замолчали; наступило одно из тех молчаний, которые являются немым выражением сочувствия и дружбы. Монде взял с почтительной нежностью руку Сусанны:
- Вы мне не говорите истины... В вашем горе политика не играет никакой роли. Тут что-то другое, но что-то есть... Почему вы не хотите довериться мне? Мне кажется, что я достаточно дружественно расположен в ваму достаточно близкий, "свой" человек, так что и вам и Мишелю можно не иметь от меня секретов... Кто знает, не простое-ли здесь недоразумение, которое я мог-бы разсеять? Я хотел бы помочь вам и может быть в состоянии буду это сделать...
Но Сусанна покачала головой, и после молчания, уронила следующия, отрывочные слова, которые были очевидно ответом на её собственные мысли и которые Монде тем не менее понял во всем объеме их значения:
-...А впрочем, о чем мне горевать? Все таки мне остались дети...
В эту минуту, Мишель, в сопровождении Пейро, быстро вошел, со шляпою в руке.
- Ты уже уходишь? - спросила его жена. - Ведь сегодня, кажется, нет заседания...
- Да, но я должен присутствовать в коммиссии. До свидания, дорогая...
Он поцеловал ее в лоб, не глядя на нее, и не слыша бури, которая бушевала в ней. Затем прибавил, повервувшись в Монде:
- A за тобой я зайду в семь часов, и потащу тебя ужинать... Ужь собьем тебя с пути, провинция!
Когда он вышел, Сусанна и Монде переглянулись.
- Вижу, - отвечал Монде, желая ободрить ее, - вижу, что он занят, что его поглощают заботы, дела...
- Дела!..
На этот раз она не скрывала иронии, и Монде, который до последней минуты усиливался прогнать докучную идею, вскричал:
- Послушайте, вы не ревнуете-ли?
Она разразилась нервным смехом:
- Ревную? - переспросила она. - Нет... Ах, не ищите не существующих причин... Ничего нет; вы ничего не найдете, это лишь оттенки, ничтожные пустяки, женския химеры, если хотите.
Тут вошли вместе с няней Анни и Лауренция, готовые для прогулки, и она страстно их обняла. Она прижимала их к себе с невыразимой тоской, как будто желала их защитить от какой-то ведомой ей одной опасности. Грусть звучала в быстрых словах, которые она шептала им, и казалось, дети понимали ее, разделяя ее скорбь и инстинктивно желая ее утешить. Лауренция, вскорабкавшись на её колени, с движениями клюющей птички целовала ее, между тем как Анни ласкала ее долгим, нежным взглядом больших глаз.
- Ну, ступайте, дети. Веселитесь хорошенько!
- Прощай, мама, прощай!..
Оне уже выходили, но Анни с порога вдруг вернулась и еще раз обняла мать.
- Можно подумать, что оне понимают, неправда-ли? - сказала Сусанна Монде.
- Да, - отвечал Монде, с своим обычным наклонением голови, - оне очень развиты.
И он задумался о своих детях, которые были более детьми, чем эти парижанки, краснощекия, здоровые, не проявлявшия ничего, кроме простого добродушия и здоровой грации добрых маленьких зверков... Ведь эти маленькия существа, выростающия среди нашей жизни, воспринимают и усвояют все наши качества, атомы нашей души, образующие около нас особую нравственную и нервную атмосферу.
После полудня прошло вяло, в разговорах, часто прерывавшихся, в полупризнаниях, которые ничего не открывая, заставляли все предполагать. Дети вернулись, полные еще впечатлениями прогулки, лошадьми и экипажами, которые их совершенно поглотили.
Когда все это было рассказано, Монде стал их тормашить, посадил их себе на колени, и заставил проявить их все, что в них было искренней детской веселости.
Немного удивленные сначала таким безцеремонным обращением, девочки однако скоро сдались, хохотали как сумасшедшия, смяли свои туалеты. Но тут за ними явилась няня: пять часов, час, когда madame принимает. Начались визиты. И Монде, держась немного в стороне, присутствовал при том дефилировании, которое повторялось ежедненно. В гостиную один за другим явилось до двадцати гостей различного типа: дамы повидимому друг с другом незнакомые, смотревшия с недоверчивою настороженностью; два весьма любезных депутата, надеявшихся застать Мишеля; академик, говоривший о будущих выборах, на которых думали выставить монсиньора Русселя. Пока он говорил, появился сам монсиньор, с изящной фигурой в стиле Фенелона, с вврадчивой речью, с мягким выговором буквы "г", с грацией духовной особы и светского человека, с утонченностью и ловкостью государственного человека. Он вступил в беседу с академиком, между тем как остальные слушали молча.
- Становится очевидным, - говорил он, - что кардинал Лавижери имел основания... Республика несокрушима! она создана, организована, сильна, мудра... Так, она возстановит, она возвратит нам Францию, страну христианнейших королей... Демократия долго думала, что может обойтись без нас; она начинает сознавать свою ошибку; недалек тот миг, когда она обратится к церкви, возьмет ее за точку опоры.
- Не должно слишком предаваться розовым надеждам, - возразил академик - демократия обладает низшими слоями, которые нам мало известны. Мы не принимаем в разсчет темные массы, инстинкты которых, совершенно неожиданно для нас, могут круто повернуть общество в сторону; в этой толпе возможны возвращения к тому первобытному зверю, который дремлет в человеке и просыпается в минуты великих кризисов...
- И мы все это предвидим; мы примем заблаговременно меры против этих возвратов...
изменился сам собой как колесо, поворачиваемое незаметной пружиной, и все с таким-же интересом слушали, и трактовали новую тему. Разговор менялся еще не раз, переходя от театра в церкви, от высот философии к светским сплетням, пока гостиная мало по малу не опустела.
- Вот моя жизнь, - сказала Сусанна, простившись с последним визитером - так всякий день! Слова, слова...
- Ну, кое-что и интересного скажут, - примиряющим тоном возразил Монде.
- Я этого более не нахожу... Я наперед знаю все, что они могут сказать.
- Вы слишком развиты, как и ваши дети, или слишком нервны...
- Порою я чувствую себя такой усталой, как будто бы я за них всех говорила.
Монде посмотрел на нее своими добрыми, дружескими глазами:
- Это потому, что вы их не слушаете, - сказал он. - Вы думаете о другом!
- Нет, нет, я вас уверяю, вы ошибаетесь!.. О чем мне думать, Бог мой!
Её голос прозвучал так надорванно, такая скорбь сказалась под притворным внешним спокойствием, что Монде был взволнован до глубины души. Но он не посмел ее разспрашивать. Он только подумал:
- Я должен все узнать; я заставлю Мишеля высказаться: он наверное мне все скажет.
Мишель пришел по обыкновению поздно, и в том лихорадочном возбуждении, которое всегда охватывало его, когда он был занят.
- Ну, идем, - сказал он,входя, - я умираю от голода, и ты, я думаю, также?
Сусанна не стала их удерживать.
- Где же нам отобедать, Монде?
- Где ты хочешь, лишь бы мы могли устроиться поспокойнее.
Они отправились в улицу Гельдер и вошли в длинную залу модного ресторана. Несколько человек поздоровалось с Тесье.
- Ну, здесь нам не дадут ни минуты покою, - сказал он другу, - нам нельзя будет говорить. Хочешь, в отдельный кабинет?
Метр-дотель провел их, они заказали обед и как только гарсон оставил их одних, Монде, облокотясь против тарелки с устрицами, посмотрел своему другу в глаза:
- Что у тебя такое? - спросил он у Мишеля.
- Не говори мне этого - ты не обманешь такого друга как я. Почему тебе скрывать от меня? Ты ведь хорошо знаешь, что мне можно все сказать... И тебе хочется высказаться, - я знаю тебя... И так, говори... это облегчит тебя...
С минуту царило молчание. Монде проглотил несколько устриц. Тесье размышлял, уставя глаза в потолок.
- Хорошо! - сказал он наконец, - ты прав, да, у меня есть кое-что... и я ужасно несчастен... У меня нет больше сил терпеть... повидимому я всего достиг, живу полною жизнью, а между тем то, что единственно мне нужно, того-то у меня и нет, то не может мне принадлежать... А между тем без этого одного я не могу жить... или оно у меня будет или я умру... Ты понимаешь?
- Да...
Последовало новое молчание. Гарсон переменид тарелки и подал бульон. Когда он вышел, Монде сказал:
- Да, я понимаю... ты влюблен, вот и все... Это опасно, я не стану спорить... Но и не смертельно. Не хорошо одно, что твоя жена очевидно все знает...
- Моя жена!? - вскричал Монде, - она не знает ничего.
- Ты думаешь?
- Я в этом уверен!
- Ну, а я этого не думаю.
- Она тебе говорила?..
- Ничего не говорила. Но она казалась мне нервной и встревоженной... Если она и не знает всего наверное, то во всяком случае подозревает... A мне так прямо кажется, что она все знает...
- Все? Ничего она не знает!
- То есть как это - "ничего"? Платонизм, значит, один, а?..
- Ну, да, платониэм, как ты говоришь... Ничего нет, потому что и быть ничего не может. Между нами стоит препятствие, которое сильнее нас...
- Честь?
Тесье отвечал на это лишь пожатием плеч.
- Муж её твой друг?
- У ней нет мужа...
- У ней нет мужа? Так это девица! Ах, бедный мой друг, в какое же болото ты залез!
И вдруг, точно его сразу озарило, вскричал:
- Ах, Боже мой!.. Бланка!.. Бланка Эстев!.. Несчастный! Как это тебе пришло на ум?.. Дочь нашего бедного друга!.. Подумай только...
- Я все обдумал, мой добрый Монде, и она тоже, могу тебя уверить...
- Так она знает?
- Знает... И любит меня.
Монде в волнении встал и несколько раз прошелся по кабинету, между тем как гарсон переменял приборы:
- Но наконец, - сказал он, успокоившись, - на что же вы разсчитываете? Что думаете делать? Вы ведь уже не дети, в особенности ты? Вы должны же понимать, что это невозможно!
- Мы понимаем это...
И Мишель продолжал, как будто в бреду:
- Да, мы понимаем... мы знаем глубину бездны, которая нас разделяет... мы знаем, что никто не может нас соединить... Есть только один исход, мой друг... и часто это искушение встает передо мной: развестись и жениться на Бланке...
- A твоя жена? - вскричал Монде с сильным жестом. - Ты убьешь ее... A дети? Ты об них-то и забыл?..
- Напротив, - возразил Мишель спокойно, - я думаль о них... и понимаю, что и этот исход так же невозможен... Да я и сжег свои корабли, как ты вчера выразился, сам не подозревая, как ловко пришлись твои слова... Ты прав. Именно, чтобы уничтожить возможность отступления, я и говорил против развода. Политическая ошибка, - сказал Торн... - Но ужь это мне совершенно безразлично! Я не думаю о том, что говорю, что делаю, о своей партии...
- Знаешь-ли, что ты безразсуден! Знаешь-ли, что ведь все это просто... просто смешно, милый друг! Человек твоих лет, при твоем положении...
день проклинаю. В самом деле, будь я частным лицом...
- Ну, чтобы тогда было?..
- Ах, я сам не знаю, что говорю! Мне знаешь часто представляется, как разоблачится наша невинная тайна, переписка, свидания в церквах... Заговорят в газетах... Начнут рисовать каррикатуры, строчить заметки... Я прослыву за чудовище лицемерия. Мне останется только одно: выйти из числа депутатов и скрыться, замешавшись в толпе, а за собой оставить лай, поднятый во имя оскорбленной мною морали, добродетельной стаей Дилей и ему подобных... Да, я часто подумываю о таком исходе, и уверяю тебя, он ни мало меня не устрашает.
- Да, но ты упускаешь из виду, что твое крушение отзовется и на других. Ты не частное лицо: ты представитель известной социальной группы, известной партии... Более того, я сказал бы, что ты душа страны...
- И ты сказал бы глупость, мой милый! Если я исчезну, явится другой на мое место, более меня достойный, чтобы сыграть мою роль... Например, Торн, которого почему-то я заслоняю собой. У этого человека нет слабостей. Он не чета другим - смышленый, всегда владеет собой, честолюбив... У меня нет никаких таких качеств, я прост и наивен...
- Ты полон иллюзий на мой счет, друг! Но чтобы ни случилось, останусьли я там, где теперь нахожусь, или провалюсь, найдется-ли кто нибудь меня заменить или не найдется, не это меня мучает, не это озабочивает. Когда я думаю о своем положении, а я об этом постоянно думаю, я далеко от политики партий, общественной роли, общественного дела... Я думаю только о тех немногих близких людях, которых мои чувства и поступки прямо нятересуют, помимо всяких политических соображений: о моей жене, которую я не перестал в сущности любить, о моих детях, о ней... Увы! вот все эти близкия мне существа и составляют препятствие, связывают меня по ногам и рукам!.. Я могу завоевать счастие, только ценою их страданий... Вот почему я и сказал тебе, что мне нет выхода.
Гарсон явился с дичью и стал ее резать. Разговор прерывался на довольно долгий промежуток времени. Друзья сидели молча, облокотившись на стол друг против друга, каждый занят был своими мыслями. Когда они вновь остались одни, Монде медленно произнес:
- Прежде всего, мы не имеем права делать несчастными тех, кто нас любит, кто нам посвятил свою жизнь.
- Еслибы только ты знал, какие сумасшедшие проекты я строил! Развод еще был наиболее разсудительным. Да, я мечтал о романтическом побеге в необитаемую страну, о самоубийстве, после месяца счастья... Я мечтал о смерти... умереть одному мне... О, смерть была-бы отрадным исходом! Смерть все примиряет, все излечивает... Но все это невозможно, неисполнимо, непрактично: выхода нет...
- Выхода нет, - повторил Монде, - не находя ничего другого сказать.
Но сейчас же встряхнулся и вскричал:
- Нет, есть выход, есть один!.. Выкажи силу воли! Поступи, как требует честь, энергично! Стряхни с себя эти путы!.. Так как вы не можете принадлежать друг другу, перестаньте видеться! Послушай, ты мужчина, у тебя есть разсудок, сила воли, мужество...
- Чтожь ты любишь собственную гибель, что-ли?
- Да, люблю свою погибель... Это свыше моих сил, я не могу ничего сделать с собой, не могу...
- Все можно, если захотеть,
- Да, когда сердце свободно...
- Что ты хочешь сказать?
- О, ты знаешь это сам... несмотря на свое безумие, твоя голова достаточно ясна чтобы понять...
- Ты хочешь сказать, что и у нас кончится тем, чем всегда кончается у других, что она просто сделается моей тайной любовницей, не правда-ли? Нет, мой друг, ты ошибаешься... Этого не будет никогда, никогда! И она не пойдет на это... у нея слишком высокая душа, чтобы играть подобную роль, лицемерить, унижаться, изведать всю грязь и позор такого положения... Да и сам я не хочу этого... Нет, нет, ужь не говоря о прочих причинах, которые удерживают меня, я слишком люблю ее для этого!..
Монде покачал головой:
- Это случается только в натуралистических романах... Мы владеем собою, мы до этого не дойдем... Мы господа самих себя...
- До того момента, когда перестанете ими быть...
- Нет. Я хорошо знаю, что это в нашей воле.
Монде снова поднялся и ходил по комнате, пока подавали кофе. Затем перед дымящейся чашкой он произнес, с выражением глубокого сочувствия:
плохия шутки... и если у нея высокая душа, как ты выражаешься, то чтобы и её разсудок и сила воли стояли в уровень с её душой... В противном случае... позволь мне говорить с тобою искренно, Мишель! такой старый друг как я, может забыть твое высокое положение... в противном случае страсть рано или поздно вас поборет и падение будет более тяжкое, чем у людей, ведущих скромную жизнь, незаметных, существование которых, вместе с их ошибками и низостями, сливается с серым фоном обыкновенной действительности. В жизни, которую ведут все, страсть является только случаем, но когда она разыгрывается в среде, к которой принадлежите вы, то приводит к катастрофе...
Мишель не отвечал ни слова, а Монде смотрел на него с тайной надеждой, что его слова быть может разбудят в нем благоразумие. Он спокойными, плавными жестами, какие порою бывают у тех, в душе которых бушует буря, закуривал сигару, следя глазами за спиралью дыма, окрашивавшого белый свет электричества. Казалось, что он совершенно был поглощен этим созерцанием и ни о чем не думал. Только после долгого молчания он проронил:
- А, будь, что будет!